Краткий, но достаточный словарь мышления о созерцании.
Размышление о возможности словаря и предваряющая проблематизация созерцания
При каком условии основным понятиям некоего мышления, взятого самим собой в отдельности ото всего остального, могут быть полезны определения? Они необходимы постольку, поскольку теория оформилась в каких-либо существенных чертах и способна надстраивать над сделанным дополнительное, требующее плодородного основания. Основание нужно там, где планируется дополнительное. Давать определения = инструментализировать понятия, делать их пригодными к порождению новых, но отчасти подобных. Поэтому словарь — неплохой способ удобрения основания. Мышление о созерцании свершается, если удалось прийти к прояснению (которое не равно пониманию) несказанного, определяемого также как важнейшее. Каждая мысль для созерцания и дополнительна относительно остального, и может быть разработана как одна из наиболее решающих.
Понятия мышления о созерцании могут быть определены сугубо посредством толкования, которое не может быть единственным и окончательным, но может быть выразительным и опорным в проведении исследования. Данные определения не относятся конкретно ни к одному исследованию, а отстранены ото всех, представляя собой обзорную площадку, которая одинаково грешит перед всеми специфичностями исследований, проведенных прежде и после написания этого словаря. Окончательное определение может быть дано тому, о чем возможно стройное знание, целиком уместное в речи. Созерцание занимается явлениями, которые не помещаются в речь беспроблемно, и даже если оказываются внутри нее, то временно и неполно. Вследствие этого определения, сделанные в русле мышления о созерцании, — подобны техническим переводам терминов философии давнего прошлого, превратно понятой переводчиком. Если мышление о созерцании — сообщество мыслей, своего рода город, то словарь — карта этого города.
Есть то, что не поддается речи вовсе — им занято созерцание, но для того, чтобы рассматривать несказанное научным путем, требуется взять явления, косвенно схватываемые речью. Есть то, что обильнее речи — “насыщенные феномены” по определению Жан-Люка Мариона, и то, на что речи жалко — скудные, уклончивые феномены; в созерцательном мышлении достоверно разделить их не представляется возможным. То, что косвенно поглощается речью, например сообщество, политика, иной рассудок и современность, — определяется через явления, которые целиком и устойчиво могут быть помещены в речь, например через терапию, истерию, внятный рассудок и общину. Приводимые ниже определения могут быть названы предположениями о наиболее характерных описаниях этих понятий, которые могут получиться в созерцательном мышлении. Эти представления не могут быть названы безусловно точными, иначе это мышление уже не было бы созерцательным, а стало бы одной из состоятельных и деятельных наук, которыми заняты представители внятного рассудка. Мышление о созерцании мимикрирует под новоевропейскую науку, дабы иметь место среди выясняющей речи, но относительно многих из наук созерцание можно назвать своего рода контр-эпистемологией\противопознанием.
Данный словарь (в силу меньшей озабоченности прояснением) может послужить целям базовой ориентации и предметной навигации более, чем прочие тексты мышления о созерцании, он менее причастен ему. Созерцание не создает знания-продукта в той форме, как новоевропейские науки и философия, оно занято знанием-упражнением, которое служит возможностью трансформации для участника созерцания, предлогом для нового упражнения в нем. (Дионисий Ареопагит в “Божественных именах”, “Таинственном богословии” и посланиях обозначил то, что речи не поддается с ясностью, результаты которой достойны помещения в крупнейший музей знания, но ценность его текстов не в могуществе прояснений, но в том побуждении созерцанию и возможности его производить, которые мы приобрели от взаимодействия с его высказываниями.)
Мышление о созерцании не посвящено одному только созерцанию, оно именуется так, ведь именно созерцание чаще всегда попадает во внимание. Созерцание не может мыслиться (по крайней мере косвенно) не предполагая сообщество, а сообщество может быть замечено только через детализацию политической ситуации.
Словарь можно было бы разделить на тематические разделы, но как проповеди Иоганна Таулера и беседы Макария Египетского не могут быть разделены на разноречивые блоки, так и понятия созерцательного мышления не могут быть отданы различным предметным областям. Несомненно, познавательные траектории разных текстов могут существенно отличаться, но все они найдены внутри одной онтологической рамки, и потому в любом случае будут непроизвольно смешиваться. Порядок приведения определений в словаре произвольный, но может быть правомерно интерпретирован как намеренный + проектирующий иерархию. Созерцание устанавливает дистанцию, оно выполняет ту работу, которую Агамбен определил для религии: разделять человека и то, что он полагает его превышающим, т.е. проектировать\выяснять постороннее речи. Дистанция не горизонтальна и не вертикальна, она может иметь порядок и ступенчатое строение, но воздействие через нее может притом оставаться столь же прямолинейным, как и при полном отсутствии дистанции.
Здесь не будут перебраны понятия, напрямую относящиеся именно к эпистемологии, т.к. созерцание, хоть и обладая окказиональными методологическими сцепками и познавательными привычками, отдельного своего метода не имеет. Если бы созерцание имело внятное представление о познании и должном строении себя как науки, оно не было бы созерцанием, а стало бы еще одной состоятельной метафизикой, оформленной под влиянием кантианского строительного назидания.
То, что речи не поддается\несказанное — основная занятость созерцания, ускользающий объект исследования, полученный из негативной\апофатической теологии и тождественный там богу. Созерцание наследует как греческой философской теологии, так и последующему христианскому богословию, но не полагает бога своим объектом исследования. Иоганн Экхарт в одной из своих проповедей говорил, что "просит Бога освободить его от Бога", и предоставить незанятое ничем божество, родственное Единому философии Плотина. Несомненно, что несказанное имеет в себе черты бога восточной и западной патристики, бога схоластики, а также неоплатонического Единого, но родственность здесь не означает тождества с одним из или их синтезом. Созерцание пытается идти дальше богословия в исследовании непознаваемого, и разводит его с некой Причиной Всего, Благом и многими другими божественными именами. Созерцание нон-теистично, но не занято отрицанием бога, оно мыслит несказанное, не прибавляя ему с необходимостью этику и космологию. Созерцание берет методологию того, что называется в религиоведческой науке “мистицизмом” и делает из этого интеллектуальное предприятие, работающее с темами, порожденными уже нововременным мышлением, например бессознательным и сообществом.
Я — противопоставленная бессознательному\не-метрическому инстанция психики, которой сообщена воля и разумность. “Я” характеризуется в мышлении о созерцании прежде всего осложненностью чувствованием и полагается насущным к преодолению. Наиболее устойчивой тенденцией “я” мыслится стремление к самоприумножению, т.е. увеличению количества себя сравнительно со всем остальным, что удается ему заметить. Поскольку автономной психологии не сообщено мышлению о созерцании, то чаще высказываются стратегии преодоления “я”, чем само “я” беспристрастно описывается относительно других психических регистров. Если формулой позднего фрейдовского анализа можно назвать “место Оно должно занять Я”, то формулой преображения можно обозначить ее инверсию: на месте “я” должно оказаться бессознательное.
Преображение — занятие по преобразованию затруднительности “я” путем оскудения или исцеления. Преображение редко обнаруживается себя среди других явлений, но именно его необходимость является побуждающей причиной для упражнения и последствием созерцания. Преображение мыслится как занятие, лишенное стартовой и финальной точек, его последствия не поддаются безусловной регистрации и могут быть лишь постфактум продуманы; преображению тем не менее это не вредит, т.к. это занятие полагается достаточным и спасительным именно вследствие такого его устройства, не полагающего плодовитого результата за пределами себя.
Бессознательное\не-метрическое — посторонняя речи психическая инстанция. Мышление о созерцании не имеет собственного понятия бессознательного, т.к. берет его из раннего психоанализа, используя в аналитике занятий преображением и сообществом. Бессознательное, однако, мыслится созерцанием не только как буйное хранилище для влечений, но как требующее овнешнения, способное быть ничьим и самозанятым + требующее порождения. Самозанятое бессознательное описывается синонимично бибихинскому лесу, но отделяется непосредственно от конкретного ландшафта и приписывается недоступным познанию пространствам. Самозанятое бессознательное, вследствие своей закрытости от познания, закрыто и от пользования, вследствие чего человек при взаимодействии с ним способен принимать дары и терять ресурсы из-за него, не имея возможности определить причины данных происшествий. Ничье бессознательное неравно самозанятому бессознательному, за первым предполагается бездомность, самозанятое же бессознательное не нуждается в носителе. Овнешнение\вынесение бессознательного и его порождение полагаются задачами преображения, направленными на создание способов обживания жизненного мира, замещающих “я”.
Отрешенность — здесь, вероятно, лучше привести необработанное свидетельство: “отрешенность это выход за пределы привычных концептуальных фильтров, через которые ты воспринимаешь повседневность, т.е. восприятие мира без осмысления, в его необусловленной явленности. Ты не чувствуешь себя собой, твое тело перестает быть твоим, владение им представляется противоестественным и необоснованным, а созерцание становится единственным занятием. Такое рассуждение производится уже постфактум, в самой отрешенности никакое суждение невозможно, потому что не нужно вовсе. Могут быть какие-то суждение, но они не поддаются речи, и потому могут быть названы не-речевыми суждениями”. Отрешенность это не экстатическое состояние, это безотносительное состояние, где отсутствуют чувства. Можно добавить экхартовское определение нищеты, синонимичной в его случае отрешенности: ничего не хотеть, ничего не знать и ничего не иметь.
“Божественное” — первичный источник знания о том, что речи не поддается. Божественно нельзя определить, но называть почему-то получается. Тем не менее если неопределимое называется каким-то словом, которое место есть в языке, то образуется парадокс, ведь неопределимое нельзя никак локализовать. Из-за этого парадокса созерцание говорит не о божественном, а о несказанном, допуская божественное в его христианском облике как один из способов несказанного давать о себе знать, но не уравнивая несказанное и божественное.
Психоанализ — наука, использующая новоевропейскую логику опредмечивающего познания относительного потаенного психики, но несостоятельная в своей задаче, а потому отчасти благоприятная для созерцания. Несостоятельной эта наука названа, ведь постановка внутри ее ранних форм программных задач реализации исцеления аномалий душевной жизни вследствие правильного понимания природы бессознательного не была реализована, а вместо того обнажилась та проблематика исцеления, которая является сегментом осмысления преображения в мышлении о созерцании. Для психоанализа его несостоятельность является несомненным благом, ведь благодаря ей он способен быть (в своей отдельности от других способов попечения о душе) не столько инструментом подтягивая нормальности, сколько источником знания об истине той или иной боли. Психоанализ, при всей его благоприятности для работы преображения, является наследником мышления о норме и психопатологии: разделяет знающего и претерпевающего барьером, полагает бессознательное принадлежащим человеку и недоступным овнешнению, — вследствие этого психоанализ полагается тем, что требуется закончить посредством него же самого, дабы присущее ему знание не оказалось утрачено, и не было достоянием науки, замкнутой внутри неисполнимой задачи. Прекращение психоанализа не означает институционального прекращения существования данной науки, но трансформацию ее знания и способа его производства.
Терапия — способ поддержания устойчивости “я” в условиях (катастрофической) современности; не приводит к преображению, пытается приводить “я” в удовлетворительное состояние или норму, которая пластична и определяется контекстуально. Удовлетворительное для самого носителя "я" состояние может и отличаться от нормы, но выступает ее индивидуальным аналогом. Терапия всегда бесконечна, т.к. “я” в условиях современности шатко и постоянно требует подтягивания, терапия обслуживает саму современность и приводит к ее продлению. В некоторой степени любое отрицание терапии при проживании в современности обречено на поражение, ведь без этой весьма органичной самой современности практики "я" находится в более рискованном положении. Однако критика терапии не предполагает ее обличения и провозглашения несостоятельности при исполнении собственных целей, критика терапии предполагает обнаружение условий возможности этого занятия и выяснение контекста ее успехов и затруднений. Критика терапии изнутри созерцания обвиняет не саму терапию, но ее причины, сама по себе терапия может выполнять скорее благоприятную, но крайне недостаточную роль.
Повседневность — привычные и неминуемые условия пребывания, наиболее общее понятие для описания жизненного мира как конкретного человека, так общины и сообщества. Повседневность — имя практически для чего угодно, в отдельных случаях может противопоставляться созерцания из эвристических целей, но периодически вовсе не различаться с ним. В свете этого можно привести формулу внутри-экстатического знания "между созерцанием и повседневностью нет никакого различия".
Упражнение — однородное повторение одного и того же действия безо всякой провозглашаемой или подразумеваемой цели, является одной из наиболее известных троп к созерцанию; многие теперешние повседневные действия являются подспудно являются упражнениями. Упражнение мыслится зачастую в контексте некоторого церемониального действия или попытки приобретения отрешенности.
Истерия — экстатическое выступление за пределы наличного здравого смысла, высказывания себя как наиболее потерпевшего последствия обусловленности. Боль в истерии полагается тождественной истине и претерпевающему эту боль, оттого истерик стремится установить политической режим тирании страдания. Истерия — не патологическое состояние, а определенный способ обхождения с истиной, пребывание самой истиной через боль. Но пребывание истиной закономерно не является радостным, как и всякое экстатическое пребывание не является блаженством. К тому же пребывание истиной неминуемо рискованно, т.к. формулой тирании страдания можно назвать фразу: “кому больнее, тот и прав”, и закономерно данную правоту захотят оспорить прямым воздействием, устанавливая тиранию силы.
Сообщество — наделено лишенностью и занято предощущением, косвенно поддается речи. Сообществе лепится множественными отсутствиями. Его всегда следует мыслить как сообщество иного рассудка, ведь оно полагает себе преображение, а нельзя мыслить преображения за пределами иного рассудка. Внятный рассудок уже приобрел форму, из которой ему не выбраться, он уже “такой” и находится “здесь”, иной рассудок пребывание "там, куда больше чем здесь", следовательно полагает себе преображение.
Иной рассудок — мышление открытое созерцанию, незанятое чем-либо и неспособное обжиться в повседневности. Следствием такого положения будет склонность, даже страсть к перешагиванию обусловленности. Перешагивание — не способ получения удовольствия, а реализация страсти к бесстрастию. Иной рассудок узнает, а не познает, встречает, а не понимает. Иной рассудок не противоположен внятному рассудку, как счастье не противоположно несчастью в контексте созерцания, он является отдельным предприятием, которое может иметь различный итог. Иной рассудок может запутаться в своей инаковости и потонуть как бумажный кораблик, может оформиться и стать альтернативным внятным рассудком\выстроенной теорией, а может задержаться в статусе иного и блуждать как что-то чуждое и неуместное, приобретая запутанную скорбь.
(Не)обусловленное — обусловлено то, что помещено в причинный ряд и направлено к некоторой цели, т.е. обусловленное пленяет блуждание. Обусловленность предполагает конкретную занятость, прикрепленность и последовательность; она устанавливается познанием, но не является для него неминуемой операцией. Не-обусловленность некоего явления — пребывание его посреди того, что речи не поддается, не-обусловленность можно обозначить даже как пребывание тем, что речи не поддается. В этом смысле Аль-Халладж выкрикивал, что является истиной: в экстатическом единстве с тем, что речи не поддается, ему самому удалось им стать таким. Но не-обусловленное не таково, каким оно представляется, оно имеет множество затруднительностей и опасностей для приверженного ему, которые не были пока прояснены до конца.
Исцеление — избавление от затрудненности чувствованием при сохранении все же какой-то чувствительности, мыслится как один из способов преображения. Для исцеления не может быть методологии и внятного пути, работающего на некоторое множество лиц; исцеление нельзя зарегистрировать и осуществить по собственной воле, также его нельзя безусловно отделить от противоположного ему оскудения.
Оскудение — избавление от затруднительности чувствования, но без сохранения какой-либо чувствительности, как правило под оскудением предполагается процесс приобретения отрешенности и готовности как ее главного последствия. Оскудение предполагает цельное устранение содержания души и заселение на его место чего-то другого, например воли сообщества или божественного воздействия.
Созерцание (ранее: бессловесность) — наиболее затруднительное к определению понятие всего мышления о созерцании, одному его определения посвящены несколько текстов, которые со своей задачей целиком не справились. Наиболее кратко его можно определить как и занятие, и место, и знание, неотличимое от своего источника. Созерцание в наиболее частом его значении — наука о познании того, что речи не поддается, или собственно его познание. Созерцание не следует смешивать с наблюдением и\или размышлением, в отличии от них оно не имеет столь четкой в своих контурах природы, т.к. созерцание как способ познания крайне иррегулярно и не имеет методологии. Созерцание само не поддается речи, и работа по его определению в связи с различными вопросами рискует выдавать крайне отличающиеся результаты. Тем не менее есть понятия более близкие созерцанию всегда, и есть менее близкие, но нельзя гарантировать что наиболее неподобные не окажутся в один момент наиболее подобными.
Община — способ сосуществования группы людей, основанный зачастую на совместном владении имуществом и периодически общей деятельности, проживании на одной территории и прежде всего едином для всех представителей общины укладе. Уклад можно определить как способ обхождения с повседневностью, который прикрывает от ее воздействия. Уклад лишь слегка прикрывает от взаимодействия с повседневностью, но именно его влияние может оказаться решающим в момент, когда особенно остро не наблюдается преображение. Сообщество неравно общине, но община способна стать сообществом, аналогично тому сообщество может превратиться в общину если оно имеет или в один момент обретает совместную повседневность и уклад, ее прикрывающий.
Современность — момент решительных изменений в самом строе сущего, где вследствие чрезвычайной изменчивости наиболее существенных явлений нельзя построить онтологию. 11-й тезис Маркса о Фейербахе вполне иллюстрирует принцип, актуальный для участника современности: не пытаться понять мир, но принимать пытаться преобразовать его устройство. Современность характеризуется и как точка наибольшего промедления, и как удачная возможность для исправляющего поступка; в современности все полагается доступным изменению, а оттого необратимостей нет, потому участник современности не мыслит никакой трагедии.