Обломки обусловленного
Не-обусловленное само по себе может быть, и оно показывает себя через грядущее. Не-обусловленность подступается к обусловленности потому, что та не смогла создать самостоятельное пространство. Когда-то была только не-обусловленность вещей, у них даже не было своего “есть”, но вещам вручили его когда стали придумывать имена и ставить их куда-то, называя подставки местами. Обусловленность не уживается сама с собой, она запрашивает себе не-обусловленности, не-обусловленность же не запрашивает обусловленности, второе рождается как сопротивление первому.
Когда-то мир мог казаться одной только подставкой под вещи, приемлемой доской с которой не выйдет свалиться, но мир стал запутываться обусловленным. Она запутана в себе и может быть притом распутана, но при развязывании узлов будет завязано столько новых узлов, что потребуется еще больше рабочих, чтобы развязывать узлы снова. Если человек не сможет ориентироваться на улице, потребуется еще один человек, и на каждый сантиметр будет поставлено по несколько человек, расфасованных по контейнерам обусловленного и не-обусловленного, все это будет зашито в церковный пирог сусального долголетия и позже будет только одно не-обусловленное.
Противоположности — братья друг другу, такое понимание дано в не-обусловленном самом по себе, а потому там “жизнь — не жизнь, и смерть — не смерть, а потому каждый будет разорван в основе своей от начала”. Что значит быть разорванным в основе своей от начала? Почему основа и начало представляются чем-то различным? Неясно, видимо предполагается отравленность явления собственной сущностью, до которой способно добраться оно либо само по себе, либо при опосредовании какого-то другого познающего.
Пост-психическая депрессия предполагает не тоску, печаль или горе, но зудящую пустоту, которая пролезает в каждый отсек предстоящего рассмотрению. Возьмем (например) зонтик, он пригоден для использования дождя по самостоятельно придуманному для него назначению, а кружка пригодна чтобы из нее пить только что-то, пока ничего не оказывается подставлено под себя. Ничего нет, но что-то есть помимо себя, есть опыт и что-то помимо опыта: если мы предполагаем некоторое “что-то” у него будет свой оттиск из чего-то помимо, т.е. феноменальный опыт предполагает себе удвоение неясностью. Всякая вещь имеет тень, ничего же тени не имеет совсем, оно пребывает обнаженным само по себе безо всякой подмоги.
Если уничтожается разветвленная связанность между прошлым и будущим, если перестает быть возможным всякое планирование и учреждается всевластие мгновения, — то идет вперед вечное_настоящее.
Вечное_настоящее не учреждает никакого уклада, оно оговаривает наличное положение дел как уклад, какими бы малосвязанными и бессистемными не были повседневные занятия. Вечное_настоящее оговаривает обреченность всякого пребывающего на именно такую, и никакую иную жизнь; да, возможны какие-то изменения, но все они будут обусловлены вовлеченностями внешнего порядка. Откуда здесь еще какое-то внешнее? Имеется ввиду, что даже если обозвать все обозримое чрезвычайно плохим, то целиком перестать доверять ему совсем не получится, придется иногда доверять, и если все действительно может быть только так посредством своей не-обусловленности, то будет оно именно так только в самые неудобные моменты.
Вечное_настоящее — предлагает нравственность любого выразительного отличия, насколько бы непристойным и насильственным оно не было. Планирование делает непристойным проявление могущества любого формата, если всевластно мгновение и невозможно никакое планирование, никакое изменение положения, — то выразительность одиночного выкрика или агрессии становится действительным жестом по умолчанию, по невозможности помыслить другое.
Не-обусловленное делает мышление про себя невозможным, оно всякое внутреннее выбрасывает прочь, если не упиваться мгновением в наслаждении или попытке хоть как-то выжить то пустота внутренней стороны вещей дает внутрь себя посмотреть. Вечное_настоящее, оно же не-обусловленность сама по себе — делает вещи сугубо внешними явлениями, если какое-то полагающее внутреннюю сторону мышление полезет посмотреть на них, то либо придет от наблюдаемого в различным образом зачарованное недоумение, либо нет. Что-то есть, ничего нет — это известно, но почему что-то вообще есть? “Есть” всякого что-то, которое шаталось и топорщилось ранее, теперь оказывается не-обусловленным в своей данности, с каждой вещью нечего поделать, пусть даже создает она множество проблем всем.
Ранее исследовалось мерцание не-обусловленного в обусловленном, но когда само не-обусловленное вышло своей открытостью наружу, то началось не исследование, но бегство прочь от него.
Точка неминуемого расцветания, спасительный рычаг — это мерцание не-обусловленного в обусловленном и обусловленного в не-обусловленном.
Вести речь о точке неминуемого расцветания — заниматься отдельной метафизической сотериологией, которая игнорирует остальные разыскания, предлагающие конкретные варианты спасительного. Следовать не-обусловленному в обусловленном так, чтобы не оказываться посреди не-обусловленного и точно также наоборот — значит вылавливать спасительное, которое появляется разнообразно. Спасительное расходится вширь в становлении, становление имеет посреди себя противоречие не-обусловленного и обусловленного, что позволяет ему помещать в себя очень многое из того, что может быть посчитано нами спасительным.
Повседневность и созерцание определяются крайне схоже, являясь двумя пространствами откуда хочется убежать и куда хочется периодически забегать. Повседневность, если будет мыслиться через “что”, — то охватит собой “что угодно”, созерцание же неизменно мыслится через “что угодно”, вопрос же “что” есть наиболее отдаляющий от него, но как можно легко понять здесь выстраивание дистанции тоже играет немалую роль.
В наших предшествующих изысканиях мы смешали повседневность и созерцание во внутри-экстатическом знании, но внутри-экстатическое знание предполагает кратковременность. Если бы внутри-экстатическое знание не предполагало кратковременности, то оно было бы не-обусловленным самим по себе, что чрезвычайно опасно для всего, что прикрывается от заточенной обнаженности ничто своим “есть”. Экстаз\трансгрессия\наподобие того —- ухождение без ухода, ибо некуда вывалиться наружу из задач обусловленного, не-обусловленное могло до сих пор не открыться как грациозно нарисованное падение с лестницы посредством разбивания десятков тысяч загаженных чем попало зеркал. Если уходить и никуда после всего этого не уйти, то ничего интересного не произойдет, просто будет все то же самое, просто все будет немного другими словами. Экстатический опыт способен повторяться, созерцание вообще исчислению не поддается, но если разучиться считать в один момент может снова захочется научиться считать, а ничего под рукой уже и не будет, а ладонь сможет захотеть себе новое использование где-то здесь.