Сообщение для Саши Ы
В свете поставленного ранее вопроса следует произвести разбирательство с практиками не-обусловленности, которые находятся достаточно неподалеку от нашего скромного жилища, чтобы быть сегодня доступными. Из тех, что приходят мне на ум незамедлительно, я мог бы предложить к разбирательству “романтическую любовь” и “самоличное расчеловечивание”.
Обусловленность, заново обозначу, это помещенность в причинный ряд существования мира, предопределенность наличным, невозможность предположить что-то помимо него. Точного и краткого объяснения здесь ждать не приходится, т.к. явление это въелось в повседневность, и лишь по кусочкам получается его отодрать. Не-обусловленностью мы назовем пребывание, не поддающееся объяснению и фиксации. Не-обусловленность сегодня часто принимает формы пограничного опыта (измененные состояния сознания, ужас, отчаяние, экстатические смещения) и смешивается с ним, но происходит это из-за тотальной объясненности мира, только в темных углах которого еще остались затруднительные для объяснения пространства. И даже такое неведение из-за немалой познавательной активности, устремленной к пороговым состояния тела и сознания, кажется временным. Постепенная нормализация пограничного опыта вполне может сделать его привычные формы предустановленно обусловленными.
Почему я веду речь о какой-то не-обусловленности, т.е. ищу того, что отсутствует по определению? Сложно найти в теперешнем мышлении сегменты, беспричинная преданность которым возможна, исповедание которых было бы глупостью. Не-обусловленность является принципом безо всякого обоснования, но только потому, что никакое обоснование здесь невозможно. Для мышления, нацеленного на производство различных техник и практик — это является тупиком. Иным образом построить объяснение нашего объекта не получается. Остановимся пока на этом, но только потому, что идти здесь далее некуда. Мышление, предположу, должно не только угощать читающего знанием, но и открыто предоставлять собственные тупики, ради которых, возможно, все здание и достраивалось.
Приступим к разрешению первого предположения: появление не столько концепции, сколько бурлящего феномена романтической любви – происходило параллельно устранению какой-либо программы духовной жизни из существования, ставшего светским.
Романтическая риторика, что легко обнаружить, воспроизводит риторику верующего, устремленного к запредельному своей болеющей радостью. Духовная жизнь, как обычно это бывает, выскакивает в другом месте при вытеснении ее “ясностью и отчетливостью” эпистемологии институциональной науки, где-то в конце 18-ого — начале 19-ого века занявшей торжественное положение. Бог новоевропейской философии равен богу новоевропейской науки — он выполняет роль заполнения белых пятен в произведенной концепции. Разрешение картезианского дуализма (вещь мыслящая и вещь протяженная рассогласованы) у Мальбранша посредством божественного вмешательства, соединение заключенных в себе монад Лейбница до единого поля, Объяснение неразрешенных задач физики до Ньютона — то, к чему некогда было устремлено обильное либидинальное инвестирование, становится костылем для универсальных объяснительных моделей.
Если интерпретировать онтологические посылки “Нового Органона”, то создается следующая картина: разум человека есть инструмент подчинения природы, т.е. ее инструментализации. Человек определяется посредством разума, следовательно, он сам является предоставленным себе в пользование инструментом, предназначенным для изготовления из природы инструмента. Мир становится комбинатом обслуживания потребностей, которые сами становятся объектом производства в процессе наращивания работы инструментов. Причиной тому необходимость устойчивого целеполагания при наращивании работоспособности инструментов.
Романтическая любовь является попыткой разрыва инструментальной цели и выхода в пространство не-обусловленности. Это и без моего высказывания весьма очевидно, но недостаточно обозначенным кажется мне наследование риторики романтической любви текстам религиозно-мистического характера и наследование любовных терзаний аскетическим упражнениям. Здесь можно вспомнить два примера, затронутых пробуждением духовной жизни обозначенным образом — “Гиперион, или отшельник в Греции”, “Страдания юного Вертера”, в которых порыв к освобождению из проблематичных условий существования перебивается случившимся переживанием, благодаря которому открывается совершенно другой мир, сулящий спасение из непристойного порядка практической жизни.
Если почитать текст Раймонда Луллия “О любящем и возлюбленном”, то любовь человека к богу обнаружит сродство в своей поведенческой и риторической форме романтической любви, описанной Руссо в “Юлии, или Новой Элоизе”. Сен-Пре в своих упражнениях отточенного любовного страдания структурно походит, если не дублирует аскетические практики западно-христианских созерцателей.
Романтическая любовь является попыткой изобрести духовную жизнь в мире механического приумножения сущего, имеющего очевидное целеполагание. Она может быть названа состоятельным проектом, если предположить, что единственной ее программой была реализация данной цели. Несомненно, духовная жизнь была предоставлена любящим: полнота отрешенности от вещей этого мира, искренняя устремленность к цели яркой и отдаленной, насыщенная концентрация, разбитие причинного ряда на некоторое время.
Проект этот, однако, на определенном своем историческом этапе, насколько могу судить, забуксовал. Романтическая любовь существует и сегодня, но классическая ее форма, предполагающая мучительные разлучения, трагико-драматические коллебания и, в наиболее насыщенном случае, неисполнения близости — маргинализирована и предполагается видом “подросткового безумия”. Но некоторые структурные элементы романтической любви все еще могут выполнять духовные задачи. При условии введения в практику, некогда бывшую порывом не-обусловленности, менеджерского элемента, т.е. “работы над отношениями” практика любви преображается в деталь обусловленного мира. Расставание при данных условиях становится освобождением от обусловленности, хоть и прорывом к не-обусловленности вряд ли может быть названа в полной мере.
Отчего движение риторическое и поведенческое перестало выполнять свою задачу? Романтическая любовь предполагает в своем стремлении исполнение желания единения, и, что достаточно забавно, желание это отличается фиксируемой исполнимостью.
(Неприкаянное любовное переживание есть основа аскетического прорыва к не-обусловленности, созерцание устроено как пребывание в трагическом удовольствии от недоступности важнейшего объекта, который не получается этим созерцанием до конца ухватить).
Романтическая любовь перестает быть прорывом к не-обусловленности, когда начинает сбываться. Сбываться с некоторого момента она действительно начинает, следовательно, пережитые чувства находят себе внятную локализацию, аскетические упражнения и умозрение сокровенного образа перестают посещать любящего. Любящим, однако, он продолжает именоваться, проживая тем не менее в отличающихся условиях
неровное дополнение о расчеловечивании:
(Что такое расчеловечивание? Эрозия\растворение идентичности и личностной структуры, и вследствие того редукция жизнедеятельности некоторого говорящего существа к отправлению начальных потребностей. Расчеловеченное существование характеризуется оскудением речи и намерений, дезорганизации бытового устройства и порядка конвенциональной заботы о себе).
Может быть неясно, почему романтическая любовь в своем освободительном намерении подобна расчеловечиванию. Сродство их, очевидно, в снятии обусловленности, понятной как социальная нормативность. Любящий непристоен, но не по своей вине, его посетило событие. Предпринимающий утрату человеческого по собственной воле не встречает никакого события, он пытается произвести событие или серию небольших, дабы осуществить свое намерение. Данное предприятие следует признать попыткой завоевания не-обусловленности, но намерение это остается порывом, склонным пробираться и подползать, но постоянно застревать в нормативности.
Нормативность является и миром, и пленом всякого живущего. Он может выскакивать из нее, он может бороться против нее, но базовая структура жизнедеятельности, предложенная нормативностью, не может быть отделена от живущего. Потому и устранение “я” в экстатическом приступе является эффектом длительностью во мгновение. Переживший устранение возвращается в мир, где ему необходимо примирить свой чуждый всякому сущему опыт с наличной нормативностью его ситуации. Предпринимающий самоличное расчеловечивание периодически снова втягивается в нормативность, даже если структура его желания жжет его при возвращении в милый дом всякого живущего. Он может ринуться снова в глотающую дыру отсутствия\фантазматическую утробу, но если жив предпринявший попытку окажется, то нормативность будет ждать его неуклонно.
Почему предпринимается самоличное расчеловечивание? Вопрос легкий, предпринимается оно вследствие невозможности найти в обусловленном мире себе надлежащего положения при некотором положении дел и вариантах его исправления.
Как происходит утрата человеческого? В тексте Дадзая, переведенном как “Исповедь неполноценного человека”, который дословном переводе означает как раз “утрату человеческого”\”расчеловечивание”, описывается способ жизни, вроде бы непричастный суицидальному маргиналитету, но рассказывающее лицо неизменно окунается туда, где быстро стирается и деформируется “я”. Насколько это лицо субъектно в произведенном расчеловечивании? Вряд ли стоит говорить о непосредственном выборе, дело скорее в структуре его желания, не позволяющего устраивать другие ситуации. Расчеловечивание неравно маргинализации, маргинализация может служить структурным его элементом, но расчеловечивание вполне может происходить среди стройных рядов меблированных помещений, где полы покрыты коврами.
Оттого самоличным расчеловечиванием следует называть процесс осуществляемый не столько прямым действием воли, сколько последовательным бессознательным созданием расчеловечивающего положения дел. Обозначенная попытка всегда окрашена настроением удивительного по свое омерзительности положения, ведь случающийся периодически прорыв не-обусловленности далее сменяется либо хилым нормативным копошением, либо попытками вырваться из него. Имеет ли расчеловечивание структуру и последовательность шагов\стоянок? Скорее нет, последствия здесь не поддаются фиксации; имеются, несомненно, весьма очевидные следствия этих попыток, но поскольку после всякой попытки человек снова оказывается в пространстве нормативности, то систематизировать неназванные следствия нет особенных причин, т.к. рассматриваемое занятие очевидно проигрывает по собственным критериям.