О принципе научности в контексте мышления о созерцании.
Формы иного рассудка следует помыслить как самостоятельные познавательные траектории\способы порождения знания специфической научности, дабы созерцание смогло к ним иметь отношение.
Идиотизм можно помыслить как учение, которому сообщена радостная дезориентация, созерцание же можно помыслить как учение, которому сообщена отрешенная дезориентация, созданная познавательным успехом. Созерцание — форма иного рассудка, сомнительная для всякого внятного познания, ведь оно не обслуживает ничего, не имеет в себе определимых последствий. Всякое знание, даже краткое расписание автобусов, можно помыслить как учение при том условии, что посредством него возможно обустраивание дистанции с важнейшим. Безумие — форма неречевого знания о том, что остается после снятия покровов, следовательно безумие — созерцание, ставшее константным, а не мерцающим в проеме мгновения. Под мгновением полагается способ существования времени, а не наимельчайший отрезок его количества, хотя обнаруживается мгновение, разумеется, как наимельчайшее из доступного обнаружению.
Новоевропейская наука проассоциировала критерии научности с устройством себя же, но и подняла претенциозность научного статуса для всего, что на него посмеет решиться, в согласии с ней или наперекор.
Знание следует объявлять научным при том условии, что оно приобретет от титулования больше верующей намеренности. Знание, уверенно умножающее себя, предполагает веру участника в непогрешимость аксиоматики этого знания. Знание ставит вопрос о собственной научности при том условии, что ему требуется навигация своих возможностей. Знание, устойчиво преданное себе, не нуждается ни в научности, ни в знании о какой-то аксиоматике, которая его основывает, не нуждается ни в чем, помимо собственных сохранения и развития, ведь упоено собой. Оккультизм, который в современных исследованиях принято смешивать с созерцанием в “эзотерику”, периодически был склонен намечать себе научность, т.к. желал иметь то место, куда он может отступать в случае полемического поражения.
Любое знание имеет потаенную аксиоматику, которую оно не способно увидеть и\или обосновать, потому всякое знание имеет погрешимое основание, избираемое по вненаучным причинам. Потому наукой следует именовать знание постольку, поскольку оно способно будет использовать этот статус. Наукой знание следует называть скорее из обещания, в нем содержащегося, чем из факта познавательного успеха, сумевшего обосновать свою состоятельность. Разумеется, речь идет о такого рода способах знать, которые наукой по умолчанию не считаются, устроенное своей научностью знание не может приобретать и терять этот статус из методологических целей, ведь научное знание по умолчанию, если научности своей лишится, то не будет иметь способа существования.
Философия стремится не быть изгнанной из теперешней повседневности автономными успехами этой повседневности, поэтому рассыпается обещаниями о собственной спасительности, обосновываемой через научность. Философия рискует быть изгнана не потому, что конкурентные ей эпистемологии одерживают победу, но вследствие недостаточной нищеты повседневности. Обильная повседневность сильнее всякого знания, ведь не требует ничего помимо себя; знание, будучи произведенным, как правило начинает требовать себе большей полноты. Новоевропейская наука обслуживает обилие повседневности, потому не так страдает от ее состоятельности.
Психоанализ удобно называть “неполноценной наукой” дабы подчеркнуть позитивистские настроения его раннего периода, которым не удалось дать психоанализу внятное место среди приемлемого изыскательства. “Научность” психоанализа — полезный памятник его поражения на раннем этапе. Неполноценность психоанализа как науки дает ему удобное место, дабы быть именно психоанализом, а не чем-то помимо него. Психоанализ пользуется своей особливостью, созданной поражением, чтобы представляться заманчивым и выжить вследствие этого. Рассуждение о научности является инструментом обрамления и направления, наука — способ разворота занятости, а не способ существования знания.
Созерцание, в отличие от философии религии и философской теологии, нельзя преподать предметно, можно лишь предоставить инструментарий участия в нем. Не столько даже инструментарий, сколько его обещание, данное в материале познавательных техник, которые при достойной обработке способны приобщить созерцанию. Созерцание отдельно от философской теологии, хоть и является ее обособившимся методом. Этот метод имеет искомое философской теологии найденным заранее, и пытается сделать с ним что-то за пределами шитья забористых парадоксов. Если созерцание помимо себя не занимается ничем, то оно лишь дублирует истину философской теологии (“божественное ничто”), а потому не заслуживает отдельного имени. Созерцание может дать инструмент для обоснования возможности сообщества, для обустраивания такого участия, которое было бы созвучно полноте созерцания.