Предположение о механиках политической субъективации + силах нейтрализации.
На схеме изображена механика политической субъективации в условиях современности, которая конституируема феноменологически определяемой серией антагонизмов и положения лица в их сокрестии. На карте антагонизмы представлены отчасти с опорой на тексты последнего времени, отчасти чтобы нарисовать карту. Ее нарисовать нельзя окончательно, ведь для современности нет онтологии, есть лишь возможность нечто ухватить в системе, предполагая ее относительную действенность. Разорванность между Наибольшим и Наименьшим другими, ее перекрест с разорванность между тиранией страдания и тиранией силы – все же, как кажется мне, не столь произволен, достоверен на долговременной основе.
Линия на карте обозначает разрыв между двумя полюсами, а красные точки сокрестий обозначают места, где организуется траектория участия. На карте точка сокрестья фиксирована, но она чрезвычайно мобильна, и на основании положения сокрестья по отношению к двум линиям разрыва можно утверждать о сути конкретного политического участия. Линии разрыва, как уже было сказано ранее, определяются феноменологически – это может быть, скажем, разрыв между полом и гендером, между женским и мужским, между человеческим и не-человеческим – тогда будут и новые перекрестья, а соответственно и другое участие. Могут пересекаться и более двух линий, но во избежание дополнительных концептуальных затруднений этот случай мы разбирать не будем. Моей целью было не произвести аппарат окончательного обнаружения, а предложить относительно удобную оптику распознавания. Если мы занимаемся анализом ситуации современности, то иного предлагать и не можем, помня о невозможности онтологии. Если мы будем все же навязывать современности некоторую онтологию, то внимание она привлечет у конкретного сообщества, предполагающего нечто в своем интересе\структуризации в качестве всеобщего+вечного. Т.е. претендуя на универсальность, мы костыляем к частности, одной из очень многих.
Мной нарисованы те линии, которые конституируют мое участие, и вероятно еще некоторой группы лиц, составить с которыми сообщество я мог бы. Сообщества составляются, таким образом, по общему положению сокрестий – конфликты между ними происходят на основании отличности сокрестий. Конфликтов не происходит при условии, что линии разрывов у сообществ отличны, следовательно не может происходить сопоставления сокрестий.
Являются ли эти разрывы самостоятельными участника? Скорее нет, но имеет место психический автоматизм, где сообщество обусловленное своим сокрестием говорит от его лица, т.е. от своей расположенности.
Но можно приметить и обратное положение дел: мы знаем существовавшую некогда политическую установленность, склонную ко всяческой нейтрализации разорванности оппозициями, отрицающую субъктивацию политического участника сокрестием его проживания – "конец истории", который познается феноменологически как линия без определенного начала, но с весьма установленным концом, наступившим с нейтрализацией внутри-исторических противостояний. При конце истории, закономерно, никакой политики не обнаруживается, существуют только более\менее адекватные политические стратегии поддержания общества в должном, окончательном положении. Политические сообщества следовательно оказываются невозможны до той меры, до какой конец истории смог утвердиться в своих правах. Хоть Гегелем конец истории понимался куда более структурно, феноменологическое его распознавание происходит, как правило, и в отсутствие его эпистемологического аппарата.
Не так давно меня посетил образ другой политической установленности – кошмара. Кошмар, как и "конец истории", имеет неопределенное начало и финальную точку – его непререкаемое господство. С наступлением кошмара = хаотического + нередуцируемого к противостоянию каких-либо политический сил злобного месива – участие оказывается невозможно.
Обозреваемый "кошмар" является гегелевским "концом истории" наоборот, но концом истории он является с тем же правом. Если Гегелем и его последователями предполагался "положительный финал" – Кожевниковым на позднем этапе творчества, например, приход к до-человеческой животной жизни, вследствие материально-развлекательной обеспеченности американского образца, то "кошмаром" мы назовем историю, которая никоим образом не прогрессировала ко все большей разумности, но распадалась, придя в своем финале к непонятной+ужасающей путанице, где единственным вариантом выживания становится приверженность животному началу, жаждущему, опять же, неясно чего. "Ужас" в европейской философии можно назвать наиболее близким "неразумности" понятием, если нечто нельзя понять – оно вызывает страх и замешательство, оттого ужасы безумия\неразумия можно иронически обозвать ужасами ужаса.
Невыносимо такое желание, которое не может реализоваться вследствие отсутствия его объекта, а следовательно инструментов его исполнения. Обозначая неисполнимость любого желания Лакан открывает таким образом ужас, заключенный во всяком желании, совершенную непереносимость пребывания в нем. Но, не останавливаясь на этом, он приписывает желанию абстрактный объект-причину, объект малый "а", который на должен каким-то образом объяснить, почему возжелавший не гибнет под гнетом неисполнимости.
Но вернемся к теме: две эти точки, или лучше сказать – пространства финала – суть абстракции, которые, однако, представляются пост-человеческими участниками, которые после де-субъективации человеческих участников политики творят ее непонятными способами. Этих существ нет, но феноменологически они становятся предельно достоверными действующими силами\лицами. С ними невозможна коммуникация – апокалипсис, составленных из четырех его всадников, который предполагали наступающим в атаках монголов и гуннов их современники – начертанная ясно картина кошмара, выполняющего роль конца истории.
Кошмар приводит упавшего внутрь него к нейтрализации, он субъективирован лишь без-основным необузданным ужасом. Больше нет сообществ, есть лишь сгустки ужаса, нет больше отдельного человека – происходит неясное болезненное буйство, неясное в т.ч. потому, что познание не имеет уже никакой ценности. Нет объектов, чтобы их познавать – есть лишь ужас, сущность которого негативна.
Конспирологическая логика обнаружения где-либо мировых заговоров\правительств действует тем же образом: наличествует потаенный союз непонятных лиц\существ, борьба с которым скорее невозможна, от нас скрывают любую информацию об этом, следовательно узреть этот союз мы не в состоянии – но он нас терроризирует, пытается всеми силами уничтожить. Вероятно, помимо того, силы его неизъяснимо велики, ресурсы -- бесконечны. Он пытается уничтожить не животное начало в нас, но разумную и автономную субъектность -- т.е. пытается поработить, приведя к политической и личной нейтрализации. Из примеров популярной культуры конспирологическая теория "Матрицы" наиболее ясно повествует об устройстве кошмара – раскрыв его, будь ты сколько угодно Избранным, ты ужасаешься могуществу этой субъектной силы, но субъектной совершенно неясным способом. Она использует людей, вроде бы расположенных к благой жизни, как сырьевой придаток помимо их ведома -- т.е. порабощает их, не давая им возможности это понять. В фильме, конечно, намечена и программа освобождения, есть лица противостоящие кошмару, но они не могут быть названы политическими, они только освободительны, т.к. у них нет никакой позитивной программы, лишь мечта и проект конкретного избавления. Примечательно, что данное произведение, повествующее о кошмаре – нашло спрос в момент безусловного господства "конца истории", вероятно это говорит о дополнительном сродстве этих видов финала. Положительный конец истории, из которого выброшена негативность, и господствующая негативность кошмара -- могут подмечаться из одной точки. Общество насыщения себя материальными благами + медийным ресурсом получило имена "общества потребления" и "общества спектакля", где политическое участие подавлено порабощением человека его же удовольствиями. То, что полагалось Кожевым завершением разумного пути, рассматривалось Бодрийяром и Дебором как самый омерзительный финал\распад, и дело здесь не в различных политических позициях. Окончание одно, и это окончание может интерпретироваться одним и тем же лицом в разные моменты времени этими двумя способами.
Уместно спросить: неужели я предлагаю очередной сценарий осмысления политического участия через детерминацию некоторыми константами? Так уже объяснялось не раз, лакановская теория 4+1 дискурсов из 17-ого семинара тому наиболее известный пример – там эти константы представлены способами речи, дискурсами – а я предположил, что скрещиваниями антагонизмов, в которых проживает человек современности. Есть ли хоть минимальная разница, позволяющая наметить возможность участия, обозначить его спасительность\необходимость? Об этом постараюсь написать далее. Много, честно говоря, уже концептуальных затруднений, требующих скорейшего разрешения – но предполагаю, что в теории ценно не только сформулированное знание, но различные виды неясности и затруднительность логики, создающие дальнейшую рабочую программу мышления, демонстрирующие его открытость к участию сторонних лиц.