Возможно ли создать теорию посредством иного рассудка?
Фрагмент первый, описательный.
На нижеследующее рассуждение меня побудило ознакомление с трудом А. Рясова “Едва слышный гул”, где в краткой форме дается обработанная сводка произошедших на других языках исследований звука. При немалой примечательности материала, создается устойчивое впечатление, что исследование звука не происходит изнутри него, оставаясь теорией, основанной оптическим мышлением.
Эта теория, несомненно, пытается перешагнуть свое оптическое наследие и союзничать с объектом изучения, превратить объект в доброжелателя и вместе умножать взаимополезное знание. Но такого союза, по крайней мере на мой непрофессиональный взгляд, не обнаруживается.
Многообразие теперешнего мышления о ментальной специфичности различного рода обнаруживает аналогичное затруднение, которое, однако, затруднением для деятелей пси-наук и не кажется. Ментальная специфичность познается ее носителем через те неудобства и дезинтеграцию, которые доставляет. Познается посредством того инструментария, который предоставляется инстанцией внятного и отчетливого рассудка, доказательно свидетельствующего о собственных возможностях оказать помощь лицу, затрудненному страданием.
У ментальной специфичности есть немалое количество союзных эпистемологий, заботливо рассматривающих ее, но нет собственной теории, которая могла бы выполнять апологетическую и политическую задачи.
На то есть веская причина: те, кто опознал себя названном качестве, не хотели бы мыслить изнутри своей затрудненности, они хотели бы жить довольно неплохо без душевных осложнений, и потому инициатива порождения теории иного рассудка изнутри него самого рискует представиться носителям ментальной специфичности излишней\чуждой их проблемам. Ведь эта теория, найдись она быстро, вряд ли обслуживала бы интересы исправления\выздоровления, она скорее исследовала бы возможности усугубления и построения вокруг себя такой жизни, при которой ментальная специфичность не казалась бы неудобной.
Можно предположить, что антипсихиатрия с ее гуманистическими намерениями была теорией, сделанной посредством иного рассудка. Но создавалась она деятелями внятных профессий, которые могли иметь приязнь\уважение к ментальной специфичности, однако действовали либо в рамке академических исследований, либо институциональной психиатрии. Оттого при всей примечательности отдельных эксцессов антипсихиатрическое движение было рассинхронизировано с ментальной специфичностью, являлось формой попечения со стороны внятного рассудка. Солидарность не равняется единству.
Кому в таком случае может быть пригодна такая теория, если она будет создана? Вряд ли кому-то помимо носителей иного рассудка она может быть пригодна. Контекстуально можно определить представителя иного рассудка как носителя ментальной специфичности, осознавшего истину и достоверность собственного страдания, и оттого интегрировавший обремененность в задачу.
Понятие иного рассудка, вследствие не-подверженности его речи наряду с преображением и созерцанием, может быть отображено в нескольких проявлениях помимо указанного выше. Всякое постороннее речи, с одной стороны, не отличается явственным существованием, а с другой имеет насущность в этическом требовании.
Повод и основание иного рассудка должны каждый раз описываться иначе для того, чтобы сохранилась указанная инаковость, преодолеваемая переводом
Иной рассудок следует назвать эпистемологической позицией, запрашивающей своим участием преображения избавления от “я” и вещей этого мира. Иной рассудок может состояться в своем качестве только внутри соответствующего сообщества, иначе он будет раздавлен повседневностью.
Иной рассудок, как и всякая теория, требует веры в него. Если возникает почему-то потребность полагать нечто непреходящим и\или доступ изменению, то необходимо дистанцироваться от воздействия повседневности; оно переживается как единственность того, что наблюдается в моменте и кажется естественным для него. Если мы следуем воздействию повседневности, то теперешнее положение дел признаем единственным и неизменным, и оттого все, что сделать мы можем по отношению к истине — подвергнуть ее забвению и подчиниться фактичности, начать приспосабливаться в меру сил. Неясно, имеет ли воздействие повседневности некую генеалогию или вовсе предшествует мышлению, соседствуя с ним на протяжении все истории. Отсутствие рефлексии о генеалогии здравого смысла и критика всякой познавательной возможности на протяжении истории мысли свидетельствуют нам, что воздействие повседневности имелось и гораздо ранее, но все же неясно, отличалось ли оно от теперешнего.
Иной рассудок является программой, хоть себя как программу и может не осознавать. Содержанием этой программы является другая жизнь, невозможная к предположению носителями внятного рассудка. Иному рассудку может не требоваться познание для другой жизни, она оказывается открыта ему, независимо от того, насколько эта другая жизнь благополучна или мучительна.
Иное состояние не означает состояния измененного. Последнее предполагает временный эффект, предшествующее и последующее внятные состояния; иной рассудок не имеет предшественника и последователя. Внятный рассудок может предшествовать ему хронологически, но между ними отчетлив эпистемологический разрыв, объяснимый только посредством внешних самому рассудку факторов. Иной рассудок, однако, не является отсеком корабля без форточек и дверей, у него помимо себя есть иные занятости, связанные в одну. Иной рассудок занят преображением, и дела его служат функционалом преображения.
Законно утверждать, что религиозный опыт не является психопатологией, но следует добавить к этому, что теперешняя ментальная специфичность равна тому опыту, который в иных обстоятельствах назвали бы религиозным. Но речь не идет о сакрализации психопатологии и\или скрещивании пси- и религиозной эпистемологий, не идет об отмене пси- эпистемологий; обозначенная позиция предполагает подмечание общей эпистемологической роли у теперешней психопатологии и религиозного опыта предшествующего времени. Эпистемологическую роль иного рассудка можно достоверно описать, припомнив понятие о событии.
Событие — то, что непредставимо и невозможно до момента своего появления, “то, что случается, притом не являясь случайностью”, то, чего нельзя увидеть иначе, как оглядкой на прошлое, требующего раскрытия в насущном. Событие в связи с таким определением кажется родственным значительному природному явлению, чему-то наподобие глобального изменения климата. Действительно, намеренно породить человек его неспособен, но ему открыто обнаружение события, учреждение события и участие в нем. Событие имеет ход посредством его участников, подмеченное нами событие становится видно вследствие того, что кто-то его обосновывал и защищал его образ от недоброжелателей, занимался основанием сообщества верности событию и подводил теоретическую базу, вследствие которой вся мировая история начинает казаться подготовлением к тому, что некоторое время назад преобразило все.
Очень показательна здесь история раннего христианства и прежде всего апологетика. Мужи апостольские, предшествовавшие апологетам, разработали формулу доверия и подчинения своей вере, собственного исповедания. Апологетика занялась изобретением веры публичной, представленной вниманию других, которая хоть и может быть воспринята во внутреннем кругу, но предназначенная убеждению других в наличии произошедшего события, которое нельзя игнорировать. Если до внешнего круга был донесен факт события и продемонстрирована сообразность веры в него, то движение способно превратиться во внушительную силу, претендующую на тотальность участия.
До момента, пока вера не будет доказана публике, ее носитель будет восприниматься как представитель иного рассудка, с которым невозможно солидаризироваться потому, что мышление неясно в своих основаниях. Иной рассудок улавливает событие, и если находится пространство пригодное для сообщества, то он приобретает все шансы перестать быть иным, приобретая возможность убежденного участия.
Следовательно, уже сейчас можно разрешить поставленный в заглавии вопрос: доступно создать теорию посредством иного рассудка, но создавший ее рассудок перестанет быть иным, т.к. окажется проявлен в своей истине. Для иного рассудка обнаружение устойчивого созерцания и порождение вследствие него теории равно преображению, которое, тем не менее, не исцеляет от страдания, но интегрирует его в участие. Проблематичная нормативность при всем этом продолжает существовать, но вместо объекта зависти\презрения она становится полем для завоевания его истиной.
Фрагмент второй, занятый генеалогией и прояснением: зачем иному рассудку необходимо сообщество, а сообществу исторический контекст. (Грядущее сообщество: сообщество тех, кто лишен сообщества. Третий завет: завет без текста, проявленный в обхождении.)
(Сообществом назовем мы такое пространство взаимного участия, которое отчуждено от чего-то большего, находящегося неподалеку, и занято своим специфическим делом. Наиболее радикальные формы сообщества вовсе устраняют всякое частое (пространство, собственность, активности) у своих представителей, порождая наиболее монолитное сообщественное занятие этим способом).
В условиях преобладания нерушимого одиночества сообщество становится как наиболее интенсивным опытом благополучия, так и наиболее интенсивным разочарованием. Опыты благополучия и разочарования могут быть как одноразовыми, так и входить в динамику включения в участие\отчуждения от сообщества ради познания различного рода. Сегодняшнее состояния участия при т.н. “терапевтической ситуации” доступно определить как познавательную деятельность, сосредоточенную на “я” и приближенному, т.е. индивидуальной обусловленности.
Сообщество оттого рискует стать не только опытом, родственным всякому прочему, но и опытом сакральным; тем, который центрирует остальное пережитое и задает формат его осмысления. “Сакральное” понимается здесь как “нуминозное” Отто; т.е. сакральное — то, что вызывает болезненную и ликующую алекситимию по отношению к себе. Недоступно познавательному членению, описывается противоречиво, вызывает насыщенный радостью страх и прочие вещи, провоцирующие на богословие отрицательное и “превосходительное”.
В отдельных текстах мужей апостольских (1-2 века), “Пастыре” Ерма и “Втором послании” Псевдо-Климента, сказано, что церковь создана прежде мира, и появление мира потребовалось именно за тем, чтобы церкви было где находиться.
Здесь уловлен момент, ясный феноменологически: сообщество феноменологически предшествует миру и последний является производной от устроенности сообщества. Сообщество это не только “средний мир”, служащий перемычкой между мирами общим и частным, но и условие существования обоих. Каким образом сообщество производит общий и частные миры — заслуживает отдельного исследования, но представляется, что оба они происходят из распада некоего первого сообщества, при разжижении дающего внешний и внутренний миры, смыкающиеся усилием публичности. Именно сообщество задает эсхатологический и утопической горизонты своим устройством и объединяющей занятием.
Наступление безразличного мира, лишенного эсхатологии и утопии, можно связать с кризисом, или, возможно, перерождением сообщества + затруднительностью его образования вследствие той же ситуации причастности. Аналогичным образом можно вывести исток сегодняшнего политического и социального нигилизма\убежденного безразличия, становящегося возможным ввиду переживания отсутствия причастности, и утраты оттого телеологии участия, амортизирующей страдания. Несчастье стало центральным объектом внимания культуры в момент кризиса\трансформации сообщественной теологии; несчастье утратило оттого встраивание в причинный ряд, перестало быть описуемым. Потребовалась рефлексия несчастья, ставшая постепенно одной из магистральных линий всякой рефлексии внутри современности.
Какое сообщество может происходить от нерушимого одиночества, являясь попыткой одновременно состоятельной и неуспешной? Создается впечатление, что сообщество тех, кто лишен сообщества, что является одним из первых имен “грядущего сообщества”; верить в него не более чем глупость, и сообщество такое отличается крайней уместностью всякой занятости. Какой-либо занятости оно иметь не может потому, что объединены представители разве что общей на всех разъединенностью, вызывающей недовольство; здесь само сообщество становится доктриной, не требующей обоснования, ведь оно лишено каких-либо эпистемологических возможностей.
Агамбеновская гипотеза “грядущего сообщества” имеет структурное сходство с предположением “Эпохи Третьего Завета” Иоахима Флорского; он высказывался о “Вечном Евангелии”, которое не есть какое-либо сочинение, но завет без завета, а христиане третьего тысячелетия вследствие приверженности такому писанию — церковь без институции. Церковь, составленная из созерцательного участия, лишенная иерархии и контроля, некое тотальное монашеское объединение.
Если во время эпох первого и второго заветов (соответствующих эпохам и отца и сына, ветхого и нового заветов) необходимо было конкретное знание о том, как следовать истине, то для третьего завета характерна бессознательная убежденность, что нет доктрины у истины, истина состоит в последовательном отсутствии эксплицированной доктрины. Сама жизнь становится полной доктриной, и это — жизнь созерцательная.
Под “созерцательной” понимается не отрешенная от дел жизнь, а чуждая членящему познанию, провоцирующему воинственное обхождение с вещами и составляющим их миром. Воинственное отношение приводит к миметическим кризисам, в ходе которых производится либо жертвоприношение самого (не)виновного, либо истребление вплоть до уничтожения не только мира, но и онтологической возможности ему появиться. Уничтожению подвластно и будущее, и прошлое, и сам факт произошедших событий. Миметическое насилие закручивается в преумножающийся вихрь, завершение которому произойдет либо посредством заместительной жертвы, либо посредством уничтожения возможности соперничества, т.е. мира, за который происходит спор. “Мир” понимается здесь как жизненный мир лиц, вовлеченных в миметический кризис, он в фактическом эквиваленте может быть как всем населенным людьми миром, так и малолюдной деревней.
Следовательно, преобразование мира имеет первопричиной не изменение условий наличного существования, но образование сообщества тех, кто лишен сообщества и основной занятости. Сообщество тех, кто привержен собственному бессознательному знанию об истинной жизни, но не имеет никакого внятного представления о том, какой она будет. Сообщество чуждых знанию, у которых сама жизнь неотличима от ее формы.
При обозначенном “третьем завете”, или времени грядущего сообщества — можно переопределить божественную любовь в мире, существующем без писания: “Любовь бога” — любовь к нему человека, потерпевшая поражение и оттого вернувшаяся отправителю видоизмененной.