Предположения о “свободе от институции” деятеля философии и философии институции, желающей прояснить этот вопрос и подобные ему.
На лекции, которую я посетил на днях, за выступающим был указан статус “свободного философа”, и эта ситуация для теперешнего контекста философской науки достаточно вопросительна, чтобы учредить разбирательство от этой вопросительности, породив таким образом новую область мысли. Вопрос “свободы от академии” вследствие собственных осложнений на этой почве являлся для меня долгое время наиболее важным среди тех, которые касаются не столько выпытывания истины у природы, сколько выживания на пути ее обретения. У этих рассуждений есть практический итог, но он не имеет именно философской ценности.
Что мы называем сейчас академией? Институциональное измерение философии, которое обладает для ее участника серией специфических вспомогательных и ограничительные свойств, где-то являющихся осложняющими. Институция, что достаточно очевидно, это характерные механики воспроизведения, обработки + изготовления знания. Институция предоставляет место для проведения изыскания, предъявляя к проводимому изысканию периодически внятное, но чаще достаточно невнятное требование касательно методов познания и прежде всего итога. Строгость требований происходит от контекста того знания, которое смогло укорениться, или отсутствия победившего в конкретном заведении знания. Укорененное знание создает строгий контекст разбирательства, расплывчатое поле не создает контекста требование, но имеет место плавающее требование, которое каждый раз может быть произвольно уточнено.
Для определения возможности существования теперешнего деятеля философской науки вне институционального контекста следует понять, какую картину мы имеем внутри институции, какую вне, и на какой момент и почему таковым все это случилось. Насколько удается пока понять, для разбирательства с этим вопросом требуется серия специализированных исследований, которые породят философию институции. Философию как институции собственно философской, так и не относящейся к философии напрямую. Была ли первая интеллектуальная институция философской; т.е. была ли платоновская академия таковой? Такой вопрос может разрешен либо изнутри исторической науки, опосредованно своим методом интересующейся философией, либо изнутри философии институции, которая по крайней мере какое-то время будет заимствовать мир у наибольшего разбирательства некоторой мысли. Т.е. философия институции будет отрезана от своего объекта сторонним методом.
Стоит отметить, что говоря об институции на протяжении истории философии мы имеем дело с весьма разными институциями: платоновская академия периода самого Платона и его последователей сильно отличается от неоплатонической академии поздней античности, обладающей собственной исторической логикой и предельно иным контекстом, нежели даже эпикурейский сад или стоический портик, которые по времени куда менее отдалены от времени пика неоплатонической институции. До Платона существовали какие-то философские союзы, напр. пифагорейский, но возможно ли их назвать институциями? Существовали до Платона мыслители и безо всякой формальной внедренности, напр. Сократ и Гераклит. Теперешняя философская институция наследует средневековому университету, созданному во-многом ради контроля над деятелями интеллектуальному труда того исторического периода. Но этот университет претерпел в новое время решительные преобразования, связанные с началом эпистемологического доминирования позитивной науки и трансформацией философского знания, произошедшего в отрыве от схоластических университетов.
Ренессансные мыслители, известный нам Николай Кузанский и чуть менее нам известные Мирандола и Фичино не проживали в схоластических академиях, родственная, но достаточно отличная ситуация наблюдается у мыслителей нового времени, которые в большинстве своем не только находились вне скроенной достойно профессиональной среды, но и не имели регулярной публики. По некоторым высказываниям Локка и Декарта можно сложить впечатление, что у них не было публики в драматической структуре текста, включающей в себя людей занятых повседневностью, читателями предполагались примечательные единицы. В рамках предполагаемой философии институции следует провести исследование публики и предположить контуры ее истории, т.к. публика имеет непосредственную связь с институцией теперешней, с институцией прошлого тоже была связана некоторая публика, но чем она отличалась?
Немецкая философия конца 18-ого и начала 19-ого века, а также многие философы немецкого просвещения уже вновь были институциональными мыслителями, деятелями академической философии, относительно близкой по своему режиму к теперешнему состоянию. Можно далее обозначать различия, но это будет бухгалтерскими увеселениями. Пока отметить следует, что не было устойчивой связи между (не)внедренность мыслителя в институциональное поле и его благоприятным выживанием в качестве мыслителя и последующим сохранением написанного им. Мыслители могли существовать практически без публики, вне институции, и без того нечто создавать; мы имеем внятные примеры существования мыслителя в некоторой автономии, оттого на основании драматической динамики его текстов и строения адресата, а также на полемической заостренности высказываний можно понять, в каком поле участия он проживает при специфическом одиночестве.
Возможно, философия институции позволит создать для философии уместный ей самой формат существования, который позволит прояснять отношение институции и ее деятеля, а также отброшенного ей и находящегося неподалеку не посредством сторонних наук, а посредством той истин сущего и того, что речи не поддается. Философия институции не породит “правильной” институции, но вероятно сможет создать инструменты учреждения брожения. “Правильная” институция будет, очевидно, удобной только для определенного рода мысли, и вероятно только для некоторой касты ее деятелей. Эти весьма велеречивые обещания будут нарушены, в процессе познавательных скачков мы обнаружим скорее упругость вопроса, нежели удобоваримый ответ, позволяющий незамедлительно делать вещи.
Мыслитель маргинальный, выбросившийся из институции самостоятельно или выброшенный прочими ее деятелями — предоставлен сам себе, и предоставленность самому себе здесь следует назвать одиночеством. Критика институции — форма существования в ней, которую уместно назвать полемическим не-отношением.
Одиночество временное и обратимое следует назвать уединением, которое выполняет функцию возгонки погружения внутрь мысли. Одиночества необратимое, хоть и возможное каким-то неприемлемым образом к прекращению, следует назвать фактором, ставящим мысль в группу риска по ее сохранности. Мысль должна оказаться у тех, кому интересно с ней долго и нудно возиться, насильно изменять себя под синтаксис ее предложений. Это будет либо домашнее профессиональное поле, либо сторонняя среда, нашедшее артефакт увлеченности, которую до этого не получилось бы предположить и которой не должно было случиться.
Одиночество может выдавать примечательным плоды мутации мысли, оставленной без стороннего внимания, но данный продукт будет скорее говорящим симптомом мысли, нежели рабочей программой. Нет ничего более говорящего и даже говорливого, чем симптом, но речь его не стыкуется с контекстом, оттого проваливается в медвежий угол.