Пять книг, которые я ненавижу больше всего

Я так и не окончил факультет прикладной математики, зато пока я ездил туда-сюда и сдавал седобородому человеку с внешностью английского моряка уравнения матфизики, я прочитал (в оригинале, конечно) "Улисса" и "Путешествие на край ночи". То, что я писал в это время на русском языке, было довольно малоприятно. Это было долгое и мутное повествование про путешествие к планете Нептун двух странных людей, которые постепенно сходят с ума, и их диалоги начинают напоминать - нет, не Беккета - а разговор двух алкашей у пивного ларька в 2 часа ночи (конечно если представить таких фактурных философских алкашей, похожих на Мамонова). Помню, что я старательно списал из интернета какие-то координаты Цефеид, и набор цифр перемежался репликой "отхлебывает из фляжки". Это мне казалось интересным ходом.

Хорошо что этот текст самоуничтожился вместе с залитым пивом ноутбуком. Сейчас мне было бы стыдно такое читать. Плохой винегрет из Сорокина, Хармса и еще что там принято цитировать в моей социальной среде. У меня вызывают вдохновение тексты, представляющие собой брутальный и безысходный... господи, какая пошлость, в духе школьных сочинений. В общем теперь следует рассказать о тех книгах, которые преисполняют меня ненавистью.

1. "Сто лет одиночества".

Все эпическое в литературе пахнет пылью, потом и казенным учреждением. Маркеса я читал в девятом классе на физкультуре на скамейке освобожденных, пока одноклассники-акселераты прыгали с мячом. Как типичный изгой из американского кино. Я сидел за дермантиновым козлом и проглатывал длинное и запутанное повествование, полное претензий на экзистенциализм, на рыцарский роман, на сюрреализм и вообще на все высокое и прекрасное, как готический собор или, скажем, вонючий сыр с плесенью. Но все эти полковники и пампасы пахнут далеко не милыми моему сердцу тухлыми носками Франции. Они пахнут казенщиной и Литературой с большой буквы. В Литературе с большой буквы постоянно какие-то списки поколений, героев, генеалогические схемы как в Илиаде. Но Гомер знал, что описывать надо один эпизод или одного героя. В эпических романах толстая книга притворяется компендиумом истории. Эпические романы - субститут какого-нибудь Диодора Сицилийского, но это что-то вроде карри в Индии и в Англии. Древняя литература была чрезмерной. Новая литература была избыточной.

Все это латиноамериканское избыточно в специфическом, неприятном смысле, как, скажем, прыгающие грудастые школьницы перед президентом или там министром образования. Неудивительно что герой в конце вроде как сваливает из Колумбии в прекрасный Париж (звучит попсовая песня Эдит Пиаф). Википедия пересказывает и трогательную историю написания, как жена Маркеса спонсировала его бумагой и сигаретами, как они задолжали мяснику - привет феминисткам, привет великим мертвым белым мужчинам с неслышной нянюшкой за спиной. Нобелевку Маркесу, естественно, тоже дали.

В общем лучше бы я за тем дермантиновым козлом читал дермантинового же Маркса. Маркс избыточен в другом смысле: он физически не может остановиться, когда ему приходит в голову цитировать Нибелунгов, Тацита или какую-нибудь хронику - или статью в Times.

2. "Властелин колец".

Тоже великая литература, только в отличие от Маркеса, её можно адекватно воспринимать через перевод Гоблина. Английский текст теперь уже намертво ассоциируется у меня с дачей в Ленобласти, русской печью и запахом какао. Я очень люблю, как туман утром лежит на зарослях иван-чая. Это было сентиментальное отступление. Так вот, интересно, что этот опус профессионального филолога, который старательно, педантично и нудно конструировал стерильное псевдосредневековье, преломился через Гоблина и стал - таки да, русским фольклором, вотчиной пьяных тупых застольных шуток. Хоббиты, кстати, пьют стаут крепостью 1%, его, естественно, можно купить, только им скорее всего невозможно напиться. То ли дело портвейн, за которым как раз шуточки про "трава - это дерево" идут на ура. Довольно интересна одержимость англичан идеей построения секулярного богословия, пресно-инкультурированной Библии или пресно-инкультурированого Фомы Кемпийского, скажем. Средневековые люди с их оспой и суконными кальсонами общались с Богом, как если бы у них чесалась задница. Твидовые англичане с их чаем с печеньем перелистывают все эти генеалогические таблицы (в отличие от Маркеса, красиво прорисованные пером с готическими завитушками) с приличной дистанцией.

Кажется, я вспомнил, что когда я читал Толкина, я валялся на грубом шерстяном одеяле, пахло дегтем, в общем как у Чехова, только клопов не доставало. Клопов-хоббитов. Все эти эпические долгие планы в экранизации, цифровые монстры, роскошь и богатство, искусство с бюджетом небольшой страны - а что, профессор на коленке же выдумал целый мир. Профессор был католик, наверное мнил себя кем-то вроде Исидора Севильского, а оказался кем-то вроде католического прелата-шпиона из советских агиток. Карта в кармане, чаек на столе. Еще у меня лицо Элайджи Вуда вызывает желание пнуть его ботинком. Как хорошо, что у меня нет массивных ботинок Dr. Martens. Как хорошо, что я настолько ленив, что так никогда и не осилил весь английский текст трилогии.

3. "Голубое сало".

Это произведение, в котором подсознание московского гуманитарного интеллигента отчаянно хочет притвориться нам интересным. На самом деле оно состоит из гомосексуализма, одержимости "творчеством", гомосексуализма, баек про писателей и других творческих людей, гомосексуализма и... наверное, еще раз гомосексуализма. Лично мне кажется идиотским прием с описанием мироздания через некую волшебную субстанцию. Если конечно эта волшебная субстанция не вискарь, например. А, еще интересны отдельно нежные чувства автора к Иосифу Виссарионовичу. Здесь нужно было бы развести немного кухонного фрейдизма, что-то вроде того, что Сталин это "хороший я" для нашего гуманитария. "Хороший мальчик", который читает Ахматову с Мандельштамом, кушает компотик и заливисто смеется. Я это произведение тоже проглотил, скучая в деревне, но почему-то все эти червячки и мальчики оказались... ну, как если бы это было описание расставание немолодых и надоевших друг другу любовников в плохом романе. "Он грустно посмотрел на часы". Честно говоря, я прочитал столько плохой порнографии, что уже не представляю, как остроумно и не омерзительно описывать хоть секс Сталина с Хрущевым, хоть секс Тома Круза с Анджелиной Джоли. У Лимонова, говорят, получалось когда-то при Симеоне Гордом... или Иване Калите...

Недавно я смотрел фильм-интервью с Сорокиным. Сидел на холодной траве, было довольно неприятно. В конце вальяжный Сорокин вальяжно рассуждает о звездах, Боге, миссии русской литературы и всем таком. Очевидно что он всю жизнь просто завидовал питерским некрореалистам, Юфиту, например. Кто в детстве не любил читать в качестве порнографии какие-нибудь медицинские учебники, с картинками снесенных черепов, вывороченных челюстей?

4. "Сад расходящихся тропок".

Интеллектуальная литература, некий партминимум всего приличного и нестыдного. Сам Борхес вроде как был и против фашизма, и против коммунизма, либералом, сторонником свободомыслия и благоразумия. Суть этого рассказа вроде в организованной бесконечности китайского романа, или там энциклопедии несуществующего мира, или там памяти героя с синдромом саванта. Сейчас я его просмотрел. Там еще упоминается первая мировая война и Анналы "Тацита". Все это очень европейские вещи. В нашей стране - слава Богу - все бесконечное дико, как собака или заброшенный полустанок.

Лично я не считаю, что литература нужна для аллегорий или (прости господи) интеллектуальных провокаций. Литература нужна для того чтобы ткнуть человека носом в дерьмо. Кажется, я уже говорил об этом. Именно потому что лет в 15 я всем таким восторгался, я сейчас особенно ненавижу эту умудренную и пыльную литературу ради литературы, которая напоминает разговор в купе поезда, едущего скажем сутки, об экзистенции или скажем о существе времени. Для такого же поезда, конечно, нужны карманные издания Борхеса или Гессе, бутерброды в полиэтилене, возможно, термос. На самом деле эти разговоры о философии просто прикрывают кошмарность той реальности, которая плещется внутри черепа. Сейчас (лично мне) подобного не хватает, так как в 18 лет я постоянно сталкивался со странными питерскими персонажами, а теперь не сталкиваюсь. Наверное все они обратились в православие, стали агендерами, устроились в офис или актуальные художники. Может быть ничего из этого. Еще Борхес дожил до 86 лет, странно что не получил Нобелевку.

5. "Манон Леско".

Почему-то это произведение было предустановлено на самом первом планшете, который я купил, когда переехал в Москву, а потом расколошматил в пьяном виде. Я мало что помню про содержание этого опуса. Кажется, в конце герои оказываются в Америке, и девушка умирает от голода в прериях или пампасах. С этим произведением роблема не в том, что аббату просто очень не терпелось наказать распутницу, пошла по неверной дорожке и умерла трагической смертью молодой. Проблема как мне кажется скорее в том, что в 18 веке во Франции надо было быть очень неостроумным человеком, чтобы пытаться морализаторствовать. Де Сад тоже страдал морализаторством наоборот.

Мне почему-то Франция 18 века представляется страной Рамо, борделей и Картуша, раем веселых циников, без зубов, волос и вероятно с запущенной формой сифилиса, а тут - надо же - какие-то порочные откупщики и какой-то побег в Америку, словно это Чернышевский писал. Вероятно, впрочем, мне просто непонятно, зачем нужны любовь или отношения в так называемой художественной литературе. Можно же страницами гнать описания гнилых зубов или там раздувшихся утопленников. Но нет - надо писать про дуалистическую природу женственности и прочее. Это понятно, что в 18 веке женщина считалась кентавром, а откупщик это отвратительный краснорожий старик, но как вероятно правильно пишет Википедия, из этой мировой классики выходит душноватая атмосфера "реалистического романа", наполненного дамами полусвета в каком-нибудь "щегольском салопе", обязательно с "искренним сердцем", "страстными порывами" и всем таким. Я думаю что именно от этого всего я полюбил пить, читать форум судмедэкспертов, попал в ментовку, и как я уже сказал, расколотил там планшет с библиотекой.