Дагестан учит запускать стартер

Я очень ленив. Больше всего на работе я люблю в окно между занятиями лечь на пол, раскинув руки и ноги в стороны. Точно так же я предпочитаю проводить первые полчаса дома после трудового дня - морской звездой на полу.

Очень трудно такое лежание завершить и начать что-нибудь делать. Перейти к домашним делам или подняться убирать разбитый кабинет. Главное в этот момент - запустить стартер. Я таким выражением сформировал для себя данный парадокс. Ты встаёшь, раскладываешь игрушки по местам нехотя, из под палки. Но потом, с каждой мелкой бусиной, поднятой с пола твоей психологической берлоги, ты становишься словно бы сильнее, энергичнее, бодрее. И спустя пару мгновений работаешь уже в полную силу, приводя за десять минут в порядок то, что ты вместе с ребёнком превращал в хаос целый час.

"Запускать стартер". Я долго не понимал, откуда это выражение у меня в голове. Воспоминание пришло ко мне в душе поздней ночью. Полчаса до этого я запускал стартер - выжимал из себя пост-лонгрид для канала в Телеграме. Выдавливаешь первые слова, потом предложение, и вот уже по неудобно мелкой для пухлых пальцев клавиатуре бегут строчки текста. Под потоками горячей воды я как раз обдумывал концовку поста, она ведь должна подводить итог, оставаясь при этом интересной, делая затравку на будущие истории из практики и рассказы.

И тут я вспомнил.

Необычайно холодное утро середины осени. Я проснулся рано в выходной, и пошёл в туалет, ругая себя, мол, мог бы поспать, в школу не нужно. Мы тогда жили у бабушки, в комнате верхней квартиры, с окном на море. Наверное, рассветное солнце меня и разбудило, ярким светом в окно активировало давление в мочевом пузыре.

Шумные металлические ступеньки приводят меня во двор. Там навес, стол под ним и сложенная пока скатерть, чуть дальше дверь дома бабушки и дедушки, закрыта, все ещё спят. Ну или почти все. По залитой цементом дорожке я обхожу маленький самострой и вижу картину, замираю. На фоне жёлтых, опадающих листьев тутовника и проходящих сквозь туман солнечных лучей стоит ЗИЛ. Грузовик никак не хочет просыпаться, поэтому над ним колдуют двое. В кабине, нажимая педали и поворачивая ключ зажигания, сидит мой отец. Преимущество в два года старшинства освобождает его от физической нагрузки. Эта самая нагрузка лежит на дяде, Играм Гадаше, который у бампера машины должен вращать зигзагообразный ключ.

Сам ключ, тяжёлый толстый стальной прут, оканчивающийся буквой "Т" на одном конце. На другом лежат руки дяди. Под тонкой загорелой с лета кожей напрягаются жилы и мускулы. Дядя не сказать, чтоб крупный, он уже моего отца в плечах, худее, но одинаков с ним ростом. Однако в теле его, сбитом и крепком, пружиной сжата сама жизненная энергия, плещущаяся через край во время драчливых игр с детьми, весёлых застолий или тяжёлой работы вроде этой.

Дядя отдыхает после очередного захода. На нём выцветшая синяя футболка с коротким рукавом, изо рта идёт пар в холодный морской воздух, на лбу капельки пота. Он потирает сухие ладони, звук наждачки. Отец тем временем нажимает несколько раз педаль газа, словно шепчет что-то машине, чувствует её своим инженерным мышлением, командует из кабины:
- Игам, давай ещё разок!

Сейчас я понимаю, что увидел тогла лучший пример закона сохранения энергии. Жизненная мощь дядиных мускул вгрызается в тёмную сталь, проводник, что должен передать напряжение в стылое железное сердце старой поломанной машины. Спина Играм Гадаша напрягается, становится шире, свободная минуту назад футболка наполняется и прорисовывает рельеф. Нужно как можно резче и быстрее вращать зизгаг железа, отдавая ему свои силы.

ЗИЛ обычно заводился резким движением, с половины оборота. Но в этот раз оковы сна железного коня гораздо глубже. По этому, разогнавшись, Играм Гадаш крутит ключ быстро и долго, словно перемалывает что-то в гигантской сине-белой мясорубке. От этого многотонная машина вся раскачивается, припрыгивает. Кажется, что она может поехать и так, за счёт тягловой силы вращающегося ключа.

Дядя делает это с красотой и размахом атлета. Я припоминаю, как в детстве повисал на оставленном в чреве машины ключе, пытаясь сдвинуть хоть на миллиметр двигатель грузовика. Но Играм гадаш, войдя в темп, становится словно бы частью ЗИЛа. Его искрящаяся жизненная сила достигает таки железных потрохов, и в них занимается пламя. ЗИЛ вначале возмущается, жалуется словно бы, его первое дыхание обиженное и ноющее. Миг спустя мотор кашляет раз, другой, и заводится наконец в полную мощь. Дядя отпускает ключ, разминает руки.

Изогнутая железка звенит от вибрации машины, и, не смотря на громкий гул двигателя, звон слышится отчётливо в холодном утреннем воздухе. Отец что-то кричит из кабины дяде, я это уже не слышу. Они улыбаются. ЗИЛ плюётся чёрным дымом. Запах перегоревшего бензина перекрывает аромат моря и павшей листвы. Я, опомнившись, иду таки в сторону туалета.

Это одно из самых ярких воспоминаний о дяде. Их у меня немного. Когда его термитом сгрызал рак, меня не было рядом. Я не видел его три года до смерти. Да и на похороны не попал. На улице лил дождь, я гулял с девушкой, когда отец позвонил мне. Я был весел, и не понял вообще ничего по первым словам, тону отца. Он шёл в тот момент с кладбища, где только-только похоронил так похожего на него внешне и столь отличающегося внутри брата.

Я сижу на скамейке, железной, холодной, держу трубку телефона с сухими, бесцветными фразами отца, спирает горло и грудь, я что-то мычу в ответ на незаданный вопрос, выдаю какие-то дебильные слова сожаления. Будущая жена стоит рядом, под козырьком остановки, положив руку мне на плечо. Я плачу.

Я сижу в душе. Я завожу стартер. Я бегу из душа в кровать. Половина второго ночи, строки летят быстрее пули, неудобная клавиатура телефона приводит к опечаткам и опискам. Но их я исправлю потом. Главное - делать дело, пока в двигателе пылает пожар.

ядя делает это с красотой и размахом атлета. Я припоминаю, как в детстве повисал на оставленном в чреве машины ключе, пытаясь сдвинуть хоть на миллиметр двигатель грузовика. Но Играм гадаш, войдя в темп, становится словно бы частью ЗИЛа. Его искрящаяся жизненная сила достигает таки железных потрохов, и в них занимается пламя. ЗИЛ вначале возмущается, жалуется словно бы, его первое дыхание обиженное и ноющее. Миг спустя мотор кашляет раз, другой, и заводится наконец в полную мощь. Дядя отпускает ключ, разминает руки.

Изогнутая железка звенит от вибрации машины, и, не смотря на громкий гул двигателя, звон слышится отчётливо в холодном утреннем воздухе. Отец что-то кричит из кабины дяде, я это уже не слышу. Они улыбаются. ЗИЛ плюётся чёрным дымом. Запах бензина перекрывает аромат моря и павшей листвы. Я, опомнившись, иду таки в сторону туалета.

Я сижу на скамейке, железной, холодной, держу трубку телефона с сухими, бесцветными фразами отца, слезы льются из глаз, будущая жена стоит рядом, под козырьком, положив руку на плечо. Я плачу.