История одного города

Есть в городе Москве такая банная традиция: каждый четверг в одной известной столичной бане собираются на помыв и попарку государственные людишки. С самого утра разномастный чиновный народец тянется в эту баню: приходят и пешком, кто поскромнее да поровнее, и на машинах с мигалками, кто повыше влез. В просторном вестибюле снимают верхнюю одежду, в предбаннике — исподнее, и — прыг в парную. А там, в парной, нет уж ни чинов, ни мигалок, потому что ни чин, ни мигалку к голому телу не привесишь.
Ходит, правда, байка, о том, что один очень уж борзый чинуша такого был о себе высокого мнения, что не хотел с мигалкой расставаться даже в бане. И ничего лучше не придумал, кроме как всунуть себе этот аппарат в одно срамное место. Всунул да лёг на лавку задом кверху, включил мигалку — смотрите, мол, какой я важный! Да не учёл, что мигалка — из пластмассы дрянной да китайской, высоких температур не держит. Как банщик жару поддал — так мигалка и поплавилась; крику было — аж в Мытищах вороны с деревьев попадали.
Но то — байка, то есть может — правда, может — не правда, утверждать не возьмусь. А вот про чиновный четверг — то всё так.
Откуда такая традиция пошла? Да, как и многое в нашем государстве, от царя Иоанна Грозного.
Его же Грозным прозвали не враги, да не народ. Враги — те и похуже называли, народ — тот царя по привычке любил, и в честь одного кавказского города своего царя называть никак не мог. Так что прозвище такое дали своему государю те самые служивые люди — бояре, да дьяки всякие. Потому что для них царь был воистину грозен: казнить мог и за проступок (а за каким чиновником не найдётся грешка?) и по прихоти (а тут и говорить не о чем). А поскольку Иоанн был набожен больше всякой меры, то казнил исключительно по пятницам — чтоб в субботу весь день молиться, поститься, да слушать колокола Радонежского монастыря. Вот и вышла приспособа: в четверг шли чиновники в баню на всякий случай — вдруг тебя завтра царь казнит, а ты и чистый уже, и к адскому жару после русской бани притерпеться всё ж полегче будет.
В общем, так и повелось. Четверг — банный день.
А в бане, как известно, есть три греха:
Первый — уронить мыло за печку. Банник подумает, что угощение, а лизнув — обозлится, и жару не даст.
Второй — пукнуть в парилке. Сами понимаете.
И третий — не поговорить с мужиками.
Оно и понятно: где, как не в бане, могут мужики отвести душу?
Это бабам всё равно как, да с кем, да где, да о чём говорить. Одно каля-баля на уме, а ум женский — как решето, что вошло — то и выходит тут же.
А мужик — если он настоящий мужик — он зазря слова не скажет, будет в себе держать, потому что знает слову своему цену и вес.
Но голова-то пухнет от такого! Трудно ж столько слов внутри держать! А чиновнику — так ему и ещё труднее, ему ж столько всего помнить надо, о чём простой гражданин и не задумывается!
Вот мужское племя и придумало: ходить в баню, и там уж, под пар, да под пиво, выпускать слова из головы. Всё, что скопилось — всё наружу! И никто не боится сказать лишнего, потому что всё, что сказано в бане — остаётся в бане. И ни один мужик никогда чужих тайн не выдаст и сам узнанным не воспользуется, потому что больше тогда в баню его уж никто и никогда с собой не возьмёт. После такого одно остаётся: прийти одному в последний раз в растопленную докрасна баню, влезть в парилке под самый потолок, поднатужиться, пукнуть, да задохнуться от горя.
Что обсуждает в бане простое мужичьё — это и так всем известно, и на том внимание заострять никак не следует. А у государственных мужей — у тех и разговоры свои.
Так, совсем недавно, этой самой зимой, в последний четверг прошлого года, собрались в парилке чиновники, открыли рты, да как давай разговаривать:
— Михаил Афанасьевич, слышал тут краем уха, в муниципалитете какую-то снегоуборочную инновацию затевают...
— Так и есть, Павел Петрович, так и есть. И именно, что инновацию — немецкое оборудование закупили, вот как раз сегодня пускаем.
— Чем же оно, это оборудование лучше, позвольте спросить, таджика с лопатой?
— О, Павел Петрович, никакого сравнения тут и быть не может! Представьте себе машину, в которую мы в одно отверстие загружаем снег, скажем, прямо трактором, а из другого отверстия тут же валит пар! Снег испаряется, а, значит, его не надо свозить, хранить, да и весной на улицах слякоти меньше будет.
— Так это что, обычная печка, что ли?
— Ну, ты скажешь — печка! Печка не стоит по восемьдесят тысяч евро за штуку! А немецкая технология — стоит! А после того, как в Сколково у нас научатся такие инновации делать — будет и сто стоить!
— Ну да, что-то я глупость ляпнул. Ну, молодцы, что сказать, полезное дело внедряете.
— А что б снег с улиц не сбрасывать, ну, скажем, в Москва-реку? — вступил в разговор третий чин, до того мирно превший на лежанке. — Нет, вы поймите, я всё понимаю, оборудование, восемьдесят тысяч евро штука, и, как я слышал, жена заместителя департамента владеет фирмой-посредником... Но ведь могут у людей вопросы возникнуть. Потом вам же оправдываться, неприятно как-то.
— Самуил Аркадьевич, ну что вы ей-богу! Всё продумано, Леонтий Фарисович из экослужбы написал нам резолюцию. Снег он какой становится, когда его трактор в кучу гребёт?
— Какой?
— Плотный! Тяжёлый! Как земля, ну или как камень почти. Как можно тяжёлый снег в реку сбрасывать? Он же, когда потает, станет тяжёлой водой... И велика опасность, что тяжёлая вода из тяжёлого снега вступит в реакцию с обычной водой из реки, и случится детонация! Мы же не хотим взорвать Москва-реку?
— Позвольте пожать вашу ладонь, Михаил Афанасьевич! Забота об экологии — это весьма и исключительно важно, приятно, что в префектуре остались люди, которые не забывают об этом!
— Ну, полно вам, полно! Расскажите-ка лучше, как у вашей службы дела.
— Да что там — дела... Так, делишки. Вот, Сергей Семёнович подписал указ о некоторых, так сказать, изменениях в городском облике. Начинаем с редизайна станции "Чистые пруды".
— Редизайн? Что, опять Артёмий Татьянович подсуетился?
— Да нет, там несколько иная ситуация. Ну, не мне объяснять, что к чему, я человечек мелкий, мне о таком и думать не положено, скажу только, что станцию переименуем в "Нечистые пруды". А в вестибюле построим улей зергов, будем выращивать осквернителей да надувать оверлордов.
Павел Петрович с Михаилом Афанасьевичем недоуменно переглянулись — никак шутит Самуил Аркадьевич? Заметив такое недоверие на лицах собеседников, тот поторопился продолжить:
— Да правда это, правда! Вот вы думаете, Спасскую башню зачем в коробку закрыли?
— Ну, это... реставрация...
— Под новый-то год? Главные куранты страны? Нет, господа хорошие, там прорыв геморроя случился. Ночью треснуло, еле успели к утру свинцовыми плитами начерно закрыть, а то утром всех гуляк на Красной площади б облучило.
— А зерги-то, зерги тут причём?
— Да притом, что этим тварям никакое излучение не страшно, будем осквернителей запускать, чтоб влезли в трещину, да паутиной своей заляпали-заштопали.
Задумались слушатели, не находя в услышанном никаких логических несостыковок. Хотели было только расспросить Самуила Аркадьевича о некоторых подробностях — нельзя ли, например, вырастить завалящего гидралиска, и использовать его для прокладки недавно одобренной ветки метро в Коммунарку, как дверь парной открылась, и внутрь вошёл сам Сергей Семёнович.
— Братцы, свершилось! — сходу сказал он.
— Как? Что? Когда? Неужели? — раздались взволнованные возгласы со всех сторон.
— Владимир Владимирович решил, что скрывать дальше не имеет смысла. Только что мне звонил, и дал распоряжение. Будем переименовывать...

Тридцать первого декабря, за десять минут до наступления нового года, по другой традиции (хотя и гораздо менее древней, чем банная), на всех экранах страны появился президент.
Он произнёс вдохновенную речь, полную истинного патриотизма и любви. Говорил уверенно, чётко, вдохновенно даже, но не забывая делать между предложениями паузы, чтобы особенно сентиментальные граждане могли в этот момент всхлипнуть, никому не мешая. Этой речи хотели почти так же, как и самого праздника, а может — даже и больше. И президент говорил именно то, что все так от него ждали.
Но когда до боя голографических курантов оставались уже считанные секунды, Владимир Владимирович сказал неожиданное:
— И последнее: мною принято сложное, но необходимое решение. С первых минут следующего года столица нашей великой родины получит новое имя. Это имя наиболее точно отражает не только значение столицы в рамках государства — это имя символизирует её место в масштабе общемировом. Поднимем же праздничные бокалы шампанского за славный город, имя которому — Тухес! С новым годом! С новым Тухесом!
Изображение сменилось, теперь на весь экран была показана мрачная коробка Спасского геморройного саркофага. С первым ударом полуночных курантов взорвались пироболты, и плиты стали разъезжаться, демонстрируя всему миру огромную, пульсирующую шишку, по которой сновали туда-сюда зерговские осквернители.

Ах, да, вы можете сказать осуждающе: как же так, выдал ты чужие подслушанные банные секреты?! Остаётся тебе, друг разлюбезный, ровно то, что ты сам парой страниц выше написал. Прекращение существования через самоудушающее отравление.
Только ничего подобного я делать не стану, потому что эту историю от начала до конца только что и выдумал.

Москва, январь 2015