Отношения тела и черная дыра
International Forum of Psychoanalysis, 2021
Vol. 30, No. 3, 139–148, https://doi.org/10.1080/0803706X.2021.1972139
Джуди К. Экхоф, др.фил., FIPA, сертифицированный IPA тренинговый и супервизирующий психоаналитик, а также лицензированный детский психотерапевт в частной практике в Сиэттле, штат Вашингтон, США. Она преподает в Психоаналитическом обществе и институте Нортвестерн, преподаватель Психоаналитического общества и института Сиэтла, а также Центра развития семьи COR Northwest. Она является автором многочисленных статей и глав в сборниках, а также автором книг Травма и примитивные психические состояния: перспектива объектных отношений и Бион и примитивные психические состояния: травма и симбиотическая связь.
Психическая Черная Дыра представляет собой примитивную психосоматическую репрезентацию недифференциации и утраты пропавшей матери младенчества. Она возникает в момент психического коллапса, когда реальность сепарации от матери вторгается слишком рано. Повторение этого создает взрыв внутрь Я вместо взрыва вовне в принимающего другого. Она является признаком катастрофы — ошеломляющего аффективного шторма, который возник из-за утраты контейнирующей матери и последующей аннигиляции Я. Черная Дыра представляет собой знак или сигнал, который используется для саморегуляции, и отмечает дефицит способности к символизации, который вызывает состояния бессмысленности, безнадёжности и ничто.
Ключевые слова: Черная Дыра, отношения тела, коллапс, симбиоз, дедифференциация, адгезия, горизонт психических событий, первичная позиция, первичная травма, вторичная травма
Тело является фоном для всякого анализа. И все же в качестве аспекта сеттинга (Bleger, 1967) тело может оставаться незамеченным, так как для тех из нас, кто привержен психоанализу, бесконечно интересным является разум. Тело, когда оно становится репрезентированным, также является психоаналитическим объектом (Harrang, Tillotson, & Winters, 2021). Наше тело является репрезентацией нашего наиболее инфантильного опыта — и, возможно, даже пренатального опыта переживания собственного тела и тела матери. Тело как таковое как держит нас, так и становится ловушкой. В норме наше тело является символом тела нашей матери и воплощает собой фон безопасности. В боли тело предает нас, напоминая о нашем сложном существовании и неспособности убежать от этой боли.
Примитивные несформированные и формирующиеся телесные состояния тесно связаны с перцептивной идентичностью — с глубоко бессознательными механизмами, которые организуют наш эмоциональный и осмысленный опыт в осмысленный порядок. Они представляют собой аспект первичного процесса. Резюмируя Биона, Мельцер утверждает, что «на этом примитивном уровне эго не осуществляет психических репрезентаций эмоционального опыта, но одновременно как конструирует их в виде телесных состояний, так и реагирует на них при помощи телесных состояний и действий» (Meltzer, 1986, p. 35, курсив в оригинале). Телесные состояния тесно связаны с эмоциональной жизнью и формируют основание смыслообразования. Одновременно с этим без организующей функции психики эти состояния могут преследовать. Телесные состояния также формируют телесные отношения с реальными живыми объектами, которые защищают от осознавания психической отдельности.
В норме мы находимся в телесно воплощенном и текучем состоянии, мы легко переключаемся между состояниями. Наши тело и разум нераздельны. Мы располагаем свободным разумом и отзывчивым телом. Наши защиты защищают нас от слишком большого количества стимуляции — будь то физической или психологической. Наше тело является фоновым объектом (Eekhoff, 2021b, 2022) для нашего Я. Наши органы чувств, восприятие и сознание работают вместе. Наше внимание течет изнутри наружу, снаружи вовнутрь, от конкретного к абстрактному, от абстрактного к конкретному, от чувств и чувственности к мысли и действию. Мы находимся внутри себя и промеж других, которые также находятся внутри себя и промеж нас. Когда мы воплощены телесно, наше тело становится сновидческим пространством (Eekhoff, 2021b) и позволяет нам организовывать и использовать воспринимаемую нами информацию.
Аккумулированный эффект связывания наших ощущений, перцепций, эмоций и идентификаций на нашу соматопсихику выглядит как связность. Все наши переживания интегрированы и объединены. Мы становимся едины с самими собой. Мы телесно воплощены. Все связывается воедино, предоставляя нам ощущение того, кто мы есть. При этом мы не являемся чем-то одним. Сама наша идентичность имеет текучий и множественный характер. На все аспекты наших идентичностей влияют как наши телесные отношения (Bleger, 1967; Eekhoff, 2021 в печати), так и наши объектные отношения (Klein, 1975). Эти отношения представляют собой не только внутренние объекты и репрезентации, они представляют собой актуальные конкретные внешние отношения, которые имеют соматический и проксимальный характер.
Таким образом, на нашу идентичность тесно влияет опыт наших реальных внешних физических и эмоциональных отношений с другими людьми. Когда эти отношения нарушаются по какой-либо причине, возникает травма. Когда нарушения возникают в младенчестве или раннем детстве и представляют собой преждевременную телесную сепарацию от матери, они приводят к катастрофически неправильному восприятию телесного опыта, что создает вторичную травму. Вторичная травма (Eekhoff, 2022) приводит к отсутствию связности, к фрагментации. Повторяющаяся на протяжении времени фрагментация накапливается и становится источником травмы. Первичная и вторичная травма мешает врожденным репрезентационным процессам человека. Нарушается развитие мыслительного аппарата (Bion, 1962a, 1962b, 1970, 1992).
Эти нарушения могут быть чрезмерными и вызывать психический коллапс. Когда младенцы и маленькие дети переживают повторяющиеся коллапсы, ауто-сенсорное поведение создает инкапсуляцию. Тастин (Tustin, 1981) описывает это как первичную инкапсуляцию. Она пишет: «В таком типе инкапсуляции складывается впечатление, что ребенок находится в раковине, где он находится в спячке в глобальном состоянии неинтеграции и недифференциации, ожидая более благоприятных условий для развития» (стр. 47). Когда преждевременная сепарация от матери происходит в младенчестве или раннем детстве, в качестве радикальной защиты от реальности сепарации формируются инкапсулированные карманы. Возбуждение у младенца функционирует так, как если бы утраченным оказался аспект его собственного тела. Следовательно, сепарация создает переживание утраты как физического другого, так и психического Я. Возникает угроза психической смерти.
Первичные и примитивные состояния бытия сохраняются на протяжении жизни как воспоминания в чувствах (Klein, 1961, 1975) или воспоминания в сенсориуме (Eekhoff, 2019), однако о них невозможно помыслить и их невозможно переработать. Эти состояния, особенно в случае пациентов, которые пострадали от ранних детских травм, связываются с безнадежностью и отчаянием. Вокруг этих инкапсулированных состояний время замерзает. Пространство коллапсирует. Далее в некоторых случаях эти состояния, похоже, связываются с бредом несуществования, а также с психическим коллапсом в галлюцинаторную Черную Дыру. «Черная Дыра» — это слова, которые мои пациенты используют для описания взрыва вовнутрь.
Черная Дыра — это плотный засасывающий опыт аннигиляции и недифференциации. Она представляет собой главным образом соматический опыт (Eekhoff, 2022). Дело не в том, что пациенты находятся в черной дыре. Кроме Черной Дыры ничего нет. Они и есть Черная Дыра. Больше ничего не существует. Слова «черная дыра» используются для обозначения воспоминания о психическом коллапсе. Слово «дыра» используется для описания восприятия пробела, который появляется, когда пропадает часть тела. Сосок ушел и забрал с собой рот. Кожа ушла и забрала с собой кожу. В результате в теле образуется дыра. Вагина ушла и забрала с собой пенис. Дыры в теле мешают удерживать внутри него разные вещи. Вещи выливаются. Все полости тела начинают репрезентировать утрату Я — не посредством проективной идентификации, но посредством выливания, испарения или атомизации. Схлопывается само многомерное пространство психики.
Схлопывание психики под названием Черная Дыра сначала происходит на ранних этапах жизни. Клинический опыт привел меня к убеждению, что эти коллапсы происходят в первые месяцы жизни. Ранний коллапс создает уязвимость к коллапсу. Это одновременно и распад, и страх распада (Winnicott, 1974). Вместо проекции вовне и взрыва в мир в поисках контейнера, человек взрывается вовнутрь своей психики. Такая имплозия стирает все и всех. В такой катастрофе утрачивается как объект, так и субъект. Человек даже не может переживать себя как объект. Все — это ничто, потому что аппарат переработки опыта поврежден или не может адекватно развиться.
Люди, которые говорят о Черной Дыре, часто сообщают нам, что их не существует, что является примером идей Биона о негативной галлюцинации. Несмотря на конкретные соматические свидетельства существования, они переживают себя как несуществующих. Бион (Bion 1970) пишет следующее: «несуществование сразу становится невероятно враждебным объектом, который наполнен убийственной яростью к существованию, где бы он его ни находил» (стр. 20). Отчасти Бион описывает зависть к себе (Lopez-Corvo, 1995), которая атакует живую часть человека или, в случае переноса, живого аналитика. Этот опыт трудноуловим. Однако аналитик может переживать его посредством воображаемой гипотезы и аналитической интуиции в виде плотной непроницаемой инаковости, которая словно космическая черная дыра засасывает и уничтожает жизнь. Горизонт психических событий Черной Дыры — это кольцо хаоса, которое невозможно символизировать. Это соматический опыт. Пациенты описывают, что прямо перед коллапсом чувствуют физическое ощущение жара, жжения, головокружения и тошноты.
Этот психический опыт несуществования наносит поражение языку, потому что язык действует на другом психологическом уровне функционирования. В сфере перцептивной идентичности опыт организует именно тело. Язык вторгается, несмотря на то, что он устанавливает порядок, привнося осознавание времени и пространства. Вечное настоящее перцептивного измерения делает ритм и звук важнее самих слов. В результате используемый язык может выглядеть расплывчатым и лишенным эмоций. Возвращаясь к Биону (1965), который писал:
Трансформации аналитика применяют языковые средства — точно так же трансформации музыканта являются музыкальными, а художника — изобразительными. Хотя аналитик пытается трансформировать О в соответствии с правилами и дисциплиной вербальной коммуникации, это вовсе не обязательно относится к пациенту. Например, он может трансформировать О в то, что кажется вербальной коммуникацией, но для аналитика является чем-то сродни галлюцинации. Такая трансформация (Tp β) принадлежит области не вербальной коммуникации, но галлюцинации, будь она слуховой, визуальной или тактильной. Следовательно, было бы полезно, если бы по аналогии с рисованием, музыкой или вербальной коммуникацией, было бы возможно понять дисциплину и, так сказать, правила галлюцинации. (стр. 71)
Правила галлюцинации не так просто обнаружить. Галлюцинация тесно связана с телом и обратным использованием органов чувств (Bion, 1958), но у каждого человека свой собственный процесс.
Так как эти галлюцинации находятся за пределами сознания, аналитикам особенно сложно их наблюдать. Бион предоставляет нам идею о том, как это делать, когда говорит, что мы можем интерпретировать то, что описывает пациент, как настоящий воспринимаемый внешний объект, или как объект, который возник изнутри пациента и «выбрасывается им через глаза» (стр. 342). Бион описывает процесс двойного значения, где использование глаголов чувственного восприятия указывает на галлюцинаторный процесс.
Бион также описывает это как попытку исцеления. Он утверждает:
Галлюцинации и фантазии о том, что органы чувств не только принимают, но и изгоняют, указывают на тяжесть расстройства, от которого страдает пациент, но я должен отметить доброкачественный характер симптома, который однозначно был не представлен ранее. Расщепление, извергающее использование органов чувств и галлюцинации — все это использовалось в устремлении к исцелению и, следовательно, их можно расценивать как творческую активность (1958, стр. 342)
Негативная галлюцинация несуществования возникает как защита от катастрофической утраты. Это средство инкапсуляции, которое делает возможным нормальное развитие за рамками Черной Дыры. Затрагиваются отношения тела и объектные отношения, но потери часто компенсируются преждевременным ментальным развитием.
Преждевременное психическое развитие часто включает в себя раннее развитие речи и, у взрослых, красноречивое владение языком. Парадоксально, но пациенты, которые страдают от Черной Дыры, часто крайне вербальны. Обратное использование органов чувств может маскироваться словами, которые не имеют к ним отношения. Это особенно справедливо в отношении абстрактных и философских пациентов. Так как слова — это рабочая среда психоанализа, это создает для аналитика немедленные сложности. Аналитик может потеряться в словах и не понимать возникающий бессознательный процесс, где слова используются как вещи, а также ради их сенсорных качеств. Несмотря на то, что содержание не является символическим, аналитик может обращаться с ним как с таковым.
Наши слова автоматически конституируют и ограничивают наш опыт. Какая-то часть хаотичной травмы довербального опыта обусловлена тем, что его невозможно ограничить или сконтейнировать словами. Если изначальная травма преждевременного осознавания отдельности произошла на довербальной стадии развития, она не была символизирована в языке. Довербальная травма вспоминается лишь в чувствах и ощущениях. Как тогда мы, аналитики, можем дотянуться до таких пациентов? Мельцер (Meltzer, 1986) задается вопросом: «Является ли этот опыт лишь исторически довербальным, или он по сути невербализуем?» (стр. 81). Я согласна, что этот соматический опыт может быть невербализуемым, но он существует в качестве следов, которые повторяются в отношениях между телом пациента и телом аналитика.
Так как слова пациента, который страдает от провала в Черную Дыру, часто расплывчаты и их сложно понимать символически, для обнаружения смысла аналитик должен опираться на свои собственные соматические отклики в здесь-и-сейчас на сессии. Единственным точным указанием на исходящую от пациента бессознательную коммуникацию становится соматический контрперенос, который Бергштейн (2019) приравнивает к аналитической интуиции. Более того, травматический подрыв репрезентаций мешает нормальной динамике проективных и интроективных идентификаций, в результате чего коммуникации приобретают соматическую и адгезивную природу. Так как проективная идентификация необходима для мышления, эмоциональный рост оказывается затруднен.
Может показаться, что процесс повторения коллапса имеет эмоциональное значение, но в случаях ранней детской травмы, довербальный и доконцептуальный (Lopez-Corvo, 2014) опыт является соматическим. Его невозможно вспомнить, его повторение можно лишь конкретно отыграть в действии. Поначалу пациент не может его распознать, однако его может распознать аналитик. Эмоциональная трансформация и психическое изменение происходят постепенно и сначала в аналитике. Затем аналитик как можно чаще приносит их пациенту. Сейчас, когда я пишу эти строки, то ввожу вас в заблуждение, так как все это начинает выглядеть очень простым. Симбиоз в работе с отношениями тела и неназываемыми состояниями далеко не прост.
До настоящего момента я называла это не симбиозом, но отношениями между пациентом и аналитиком на соматическом уровне — это симбиотические телесные отношения. Блехер (Bleger 1967) утверждает:
Симбиоз — это тесная взаимозависимость между двумя и более персонами, которые дополняют друг друга, чтобы сохранять контроль над потребностями более незрелой части личности, обездвиживать их и в какой-то степени удовлетворять. Эти части требуют условий, которые диссоциированы от реальности и от более зрелых или интегрированных частей личности (2013, стр. 79)
Недифференциация — это аспект симбиоза. Это аспект первичной позиции. Дедифференциация также представляет собой элемент аутистической инкапсуляции.
Я полагаю, что первичная позиция (Eekhoff, 2021a), которую Блехер (Bleger 1967) называет глискрокарической, а Огден (1989a, 1989b) аутистически-непрерывной, пробуждается в работе с пациентами, которые были травмированы в раннем детстве. Она становится главным фокусом аналитической работы. Столь необходимый для установления отношений симбиоз необходимо разрушить. Аналитическая работа с травмированными пациентами — это такая работа, которая создает возможность дифференциации и затем категоризации и субординации эмоционального опыта. Она укрепляет аппарат, необходимый для переработки информации. Так как сам аппарат (Bion 1965, 1970) еще не развился в должной мере или, точнее, развился с очагами несформированного опыта (Alvarez, 2010, 2012), лишь соматические телесные отношения предоставляют ощущение безопасности. Неудивительно, что такие пациенты сливаются со своими аналитиками и адгезивно цепляются за них. Пространственная близость успокаивает. Симбиоз создает для них иллюзию безопасности. Эти соматические отношения также дают надежду на трансформацию, так как они передаются от одного тела к другому. Соматический опыт сообщается посредством резонанса с аналитиком, который может найти в нем смысл.
Так как их проективные и интроективные процессы не сформировались в достаточной степени, пациенты, которые застряли в черной дыре ощущения, неспособны должным образом использовать свои объекты. Они бессознательно цепляются за них как за поверхность. Они не переживают их как многомерные. Их коммуникация дает сбой и они симбиотически сливаются, чтобы выжить. Они часто не осознают, что для них доступен контейнирующий объект. Отношения, таким образом, являются поверхностными и функциональными. Телесные отношения, которые имеют симбиотическую природу (Bleger, 1967), являются главным образом средством саморегуляции и бредовой непрерывности. Со временем аналитик трансформирует симбиотические телесные отношения и их первичную коммуникацию в язык. Объектные отношения углубляются.
Я обобщаю здесь процесс наших верных и надежных пациентов, которые приходят к нам с историей боли длиною в жизнь. Они очень стараются, дисциплинированно посещают и своевременно оплачивают анализ, даже если продолжают страдать без облегчения. Чем больше мы их анализируем и чем больше они анализируют самих себя, тем больше анализ начинает путаться — он захвачен ритмичной волной слов. Аналитик поначалу может быть одурачен и верит, что эти слова имеют смысл — это произошло и со мной в работе с Рональдом, с которым вы вскоре познакомитесь. Разумеется, на более высоком уровне, на символическом уровне, слова имеют смысл. Однако, анализ их содержания угрожает анализу бессмысленностью, пустотой и Черной Дырой (Grotstein, 1990a, 1990b, 1990c). Возможно, точнее было бы сказать, что слова скрывают бессмысленность и «ничто» Черной Дыры, даже когда они ее пробуждают. Для каждого члена диады содержание может иметь отличный от проявленного смысл. Каждый участник по-разному интерпретирует языковое содержание.
То, что я описываю о взрослых, которые пережили коллапс в младенчестве, Мельцер (Meltzer 1975) формулирует относительно пост-аутистических состояний у детей. Он объясняет провал способности репрезентировать потребностью пост-аутистического ребенка в чувственном контакте, что включает в себя интенсивные отношения с телом матери. Он описывает этих детей как чувственных, крайне оральных и нежных. Они не являются ни садистическими, ни агрессивными, но могут демонстрировать крайнее собственничество. Они сливаются со своими объектами, взаимодействуя с ними физически и ведя себя так, словно они представляют собой одно тело. Он приписывает это провалу в достижении способности к проективной идентификации (стр. 18). Пост-аутистические пациенты коммуницируют посредством органов чувств с использованием адгезивной идентификации. Их репрезентации примитивны и располагаются на уровне тела.
Черная Дыра — это сенсорная репрезентация. Это тревожный сигнал катастрофы (Eekhoff, 2022). Сенсорная репрезентация имеет одновременно и защитную, и коммуникативную природу. Повторение коллапса усугубляет его травматическую природу. Коллапс не становится обучающим опытом, так как он представляет собой сенсорное переживание, которое приходит и уходит. Могут быть слова о том, что человек чувствует себя плохо, но понимание процесса или даже того, что произошло, не развивается. Каждый раз ощущается, как если бы коллапс происходил впервые. Еще одна характеристика заключается в том, что восстановление от коллапса иногда может быть довольно быстрым, что также удивляет аналитика.
Рональд — пациент, который имел доступ к своей галлюцинаторной черной дыре. Разумеется, моя история про Рональда представляет собой не что иное, как историю. Я надеюсь, что мне удастся донести эмоциональную истину моей работы с ним, которую невозможно донести одними лишь словами. Я представляю выжимку из долгого и болезненного анализа с целью продемонстрировать его сенсорный галлюцинаторный опыт Черной Дыры. Также мне хотелось бы подчеркнуть, что Рональд не был пограничником, аутистом или психотиком. Его психологическая структура была главным образом невротической. Он был одновременно и слишком конкретным, и слишком абстрактным.
Рональд впервые обратился ко мне после развода с второй женой. Он страдал от отчаяния и суицидальных мыслей. Он сказал мне, что в нем чего-то не хватает. Он не чувствовал себя полностью человеком, так как был не уверен, что способен любить. Он сказал, что находится в постоянном поиске «своего отсутствующего фрагмента» в женщинах, с которыми знакомится. Он описывал себя как окруженного людьми, но всегда одинокого. Несмотря на то, что физически он был верен своим женам, у него всегда была «одна-две женщины на скамейке запасных». В ходе анализа он вновь женился и развелся.
Он многому научил меня о телесных отношениях и нарушенных объектных отношениях. Он бросил вызов всем моим кляйнианским идеям о проективной и интроективной идентификации. Дело было не в том, что он не проецировал — он проецировал, однако в нем был глубоко примитивный аспект, который он не мог ни в кого спроецировать и ни с кем идентифицировать. Эта его часть была склонна к коллапсу и он отчаивался, будучи неспособным мобилизоваться. Он почти также быстро «перегруппировывался», обычно через маниакальное установление связи с женщиной. Ему помогало просто находиться рядом с женщиной, но было еще лучше, если она могла его держать. Каждое прикосновение эротизировалось и он часто проявлял сексуальность. Поначалу его способность так быстро перегруппировываться сбивала меня с толку. Он заходил ко мне в кабинет в суицидальности и отчаянии, а уходил счастливым и готовым к новым приключениям.
Попытки понять его помогли мне заново открыть для себя Ференци, Кляйн, Биона и Мельцера. Я перечитывала Блехера и Огдена. Однако в конечном итоге именно мой опыт переживания его помог мне понять теории. Мое понимание того, как он использовал свое и мое тело, было важнее, чем попытки проинтерпретировать его сновидения и фантазии. Позже пришло понимание того, что рост его аппарата для проекции и интроекции был заторможен в младенчестве. Из глубин его личности поднимались только пустота и отчаяние, в то время как на более высоких уровнях организации он был крайне компетентен.
Когда я впервые встретила Рональда, он меня впечатлил. Он был миллионером, работал в больших финансах и сделал себя сам. Он был обаятельным и имел чувство юмора. Несмотря на то, что физически в нем не было ничего выдающегося, он излучал достижения. Он был среднего роста и телосложения и хорошо одет в повседневном стиле, что характерно для нашего региона. Он устанавливал интенсивный контакт взглядов и я часто чувствовала, что он проникает внутрь меня через глаза. Это вторжение вызывало у меня чувство глубокого беспокойства, но оно не злило и не раздражало меня. Я задавалась вопросом о том, почему это не переживалось мной как нечто враждебное. У него был впечатляющий глубокий объемный голос. Несмотря на все достижения, он казался очень мягким. Мы начали работать два раза в неделю лицом к лицу.
Рональд красноречиво и чуть ли не поэтично рассказывал мне о своей жизни, он рассказывал мне, что, сколько себя помнил, всегда находился в состоянии тревоги и депрессии. Он говорил, что у него всегда были легкие суицидальные наклонности — а иногда и тяжелые. Он описывал себя в детстве, где он стоял за пределами своего тела и замечал, насколько он опечален. По мере разворачивания его истории я заметила, что меня притягивает и очаровывает его кажущаяся саморефлексия. Я сказала «притягивает», потому что в эти первые несколько месяцев я еще не ощущала плоскости, которая возникла впоследствии. Далее я начала осознавать, что многое из того, что я принимала за саморефлексию, на самом деле представляло собой мимикрию в форме срыгивания пособий по самопомощи или имитации сцен из фильмов. Сама вербальная переработка представляла собой аутосенсорное действие, а не саморефлексию.
Рональд был очень занятым человеком. Он всегда стремился быть лучшей версией себя. Он присоединился к «Дебатам» и научился говорить «как греческий оратор» и писать вдохновляющие речи. Присоединившись к политической партии, он участвовал в выборах, где делал ставку на либерализм и необходимость помогать другим. Волонтерство в приютах для бездомных и в тюрьмах превратилось в его образ жизни. Люди равнялись на него как на хорошего человека, который борется за правое дело. Он поддерживал физическую форму через выверенную диету и ежедневные нагрузки. Он любил адреналиновые виды спорта — рафтинг, прыжки с парашютом и скалолазание. Он бегал марафоны и триатлоны. Его возбуждал вызов, хотя иногда после особенно напряженной или опасной активности он часто несколько дней пребывал в депрессии и суицидальных мыслях.
Он изучал философию, психологию, литературу и религию. Он путешествовал по всему миру, искал приключений в иностранных культурах и «первобытных народах». Он идеализировал буддизм, индуизм и древнюю культуру ацтеков и майя — особое любопытство у него вызывало жертвоприношение человеческих младенцев. У него было много друзей и социальной активности. Несмотря на большой профессиональный успех, он был крайне недоволен собой и своими отношениями.
Несмотря на то, что Рональд был успешен в бизнесе, ему не везло в любви. Он рассказывал, что он быстро и сильно влюблялся в женщину и вскоре уставал от нее. Большую часть жизни у него было две или больше женщин, которые его любили. Это уходило корнями в детство, где помимо матери у него всегда были интенсивные отношения с учительницами. Он описывал учительницу в старших классах, она брала его на прогулки и выезды, нанимала на мелкие задания и он ее обожал — к большому огорчению и замешательству своей матери. Он с улыбкой рассказывал мне об этом, что ему всегда удавалось кого-нибудь найти, но он считал, что находился в постоянном поиске утраченной «матери младенчества». Это утверждение казалось мне верным, пусть я и не знала, почему. Все, что он рассказывал мне о своем детстве, казалось «достаточно хорошим» (Winnicott, 1953). Однако, понимание того, что он кого-то искал — утраченную мать младенчества — которая очевидно ушла, ничего не меняло. Я задавалась вопросом о том, не является ли этот кажущийся инсайт также чем-то, что он прочитал, но что он не прочувствовал. Позже я узнала, что это желание опиралось на конкретную реальность.
Сложности Рональда с близостью сигнализировали о несимволической области его личности, которая опиралась на соматическое и адгезивное вовлечение, а не на эмоциональное смыслообразование, которое лежит в основе проективной и интроективной идентификации. Процесс символизации был у него избирательно заторможен. В сфере психического телесные отношения были для него первичны, а внутренние объектные отношения были извращены. Он отчаянно нуждался в женщинах и испытывал практически компульсивное сексуальное желание. Он мечтал, чтобы его «пожирала женщина, которой его всегда будет мало». Демонстрируемое им безразличие и постоянное разочарование в женщинах заставляло их гоняться за ним, что в некоторой степени удовлетворяло это желание. Его работа в анализе, где он пытался заползти внутрь меня и свернуться там калачиком, выглядела поверхностной, но бессознательно представляла собой глубокое слияние. По мере углубления анализа я начала переживать его безразличие и недоступность в переносе.
Поверхностность наших отношений начала проявляться тогда, когда семь месяцев спустя он согласился приходить четыре раза в неделю и работать на кушетке. Тогда же он обмолвился, что его усыновили. Он описал приемную семью как «преданную и дистантную». Я начала думать о нем одновременно как о нежеланном младенце (Ferenczi, 1929) и мудром ребенке (Ferenczi, 1923). Его мягкая манера обращения начала казаться чем-то еще. В переносе бросалось в глаза отсутствие любопытства в мой адрес. Он, похоже, воспринимал меня как конкретный предмет в кабинете, а не как человека с внутренней эмоциональной жизнью. Возникла угроза глубокой летаргии. Более того, его пассивность казалась неприкосновенной. На момент нашей первой встречи он казался амбициозным, общительным, успешным и любящим конкуренцию. Его покорность и неспособность действовать меня удивляли.
Со временем пассивность и безразличие пациента ко мне начали меняться. В то время как ранее я считала его труднодоступным, теперь он начал переживать меня как недоступную и «выше всего этого». В молчании его гнев и разочарование во мне были ощутимы, хотя он никогда не жаловался. Когда я пыталась их назвать, он всегда отрицал, что чувствует ко мне что-либо кроме благодарности. В другие моменты, когда он лежал на кушетке, у меня складывалось впечатление, что он растворяется в ткани, исчезает от меня в какое-то недоступное место. Иногда мне сложно было понять ту идеализацию, которую он испытывал ко мне, а также к женщинам, с которыми знакомился. У меня не было впечатления, что он расщепляет и проецирует что-то в меня, как я того ожидала. Вместо этого складывалось впечатление, что идеализация опирается на реальную физическую близость в пространстве, словно он получал что-то необходимое для себя посредством осмоса.
После более чем двух лет на кушетке его молчание начало ощущаться не только как отчаяние. Он сообщал о сновидениях, в которых не было образов или звуков, «просто ощущения и чувства обреченности и ужаса». Затем он начал ощущать что-то в молчании. Ощущения казались бессмысленными, но сопровождались неописуемой болью. Его боль очень отличалась от отчаяния. Он описывал физические ощущения в груди «словно у меня разбивается сердце». Со временем эти ощущения начали сопровождаться образами, которые начали появляться в его и в моем разуме.
Сначала он называл свои ощущения одиночеством: «моя Черная Дыра». Он приравнивал их к «отсутствию кого-то». Он признал, что все его отношения имели поверхностный и неглубокий характер. Он сказал мне, что ему нравилась его Черная Дыра. Он говорил: «Джуди, это какое-то странное извращение, но я чувствую такой комфорт в этой Черной Дыре». Он сказал, что она как хорошая мать — всегда на месте. Более того, его Черная Дыра дарила больше утешения, чем люди, она хотела его. Еще его слова: «Это объясняет, почему я к ней привязан. Это что-то куда более настоящее, чем моя привязанность к женам, детям, любовницам, друзьям. Это более реальная реальность, чем они.» Примерно в то же время он сказал мне: «Я сейчас ушел в это ‘место без слов’. Вы со мной, но на краю. Я с содроганием думаю про следующие четыре дня без вас».
«Место без слов» стало выражением для соматопсихического опыта, который парадоксальным опытом использует мое физическое присутствие и сеттинг моего кабинета как защиту от невыносимой реальности моего эмоционального присутствия и его отдельности от меня. Он сказал мне:
Есть что-то в пребывании в вашем кабинете, что меня успокаивает. Вам даже не нужно ничего говорить, но, когда вы говорите, дело не в том, что вы говорите, но в том, как вы это говорите, ваше звучание делает со мной что-то, чего я не могу объяснить.
Однако этот комфорт не длился долго и угроза сепарации на ночь или на выходные возвращала нас в это место без слов и в Черную Дыру. В этом состоянии Рональд не мог ни функционировать, ни говорить. Он схлопывался. Он не мог ощущать мое присутствие. Возникающее молчание не было творческим. Оно было плотным и темным. Оно засасывало нас обоих. Это была Черная Дыра ощущения без значения. Это было безобъектное ощущение (Ferenczi, 1949). Со временем он также начал описывать ощущение, что меня не существует.
Вскоре всякий раз когда между нами брезжило различие, возникала угроза коллапса. Различие приравнивалось к утрачиванию меня. Бросить Рональда в этой непроницаемой тишине ощущалось как нечто неизмеримо жестокое. И все же, заговорить слишком рано означало защищаться от моих собственных примитивных состояний и покинуть его. Заговорить слишком быстро также означало отрицать нашу отдельность и увековечить иллюзию того, что мы едины. Я должна была оставаться с ним рядом, не покидая его. Когда мне это не удавалось, я научилась говорить о последствиях: о коллапсе и сепарации между нами. Опасный и соблазняющий разрыв между нами становился Черной Дырой. Сначала мои слова были ему совершенно непонятны, несмотря на то, что я старалась использовать слова, которые поначалу услышала именно от него. Это лишь заставляло его почувствовать себя еще хуже, потому что эти слова были свидетельством нашей отдельности и моего непонимания. В итоге ему удалось сформулировать свою утрату и гнев. Он сказал:
Это самое глубокое и мучительное состояние, в котором я побывал с момента начала нашей работы. Я злюсь на вас. Такое ощущение, что вы стали этому причиной. «Оставление» — это слишком позитивное слово. Я изолирован и ни с кем не связан. Вчера у меня было ощущение, что я схожу с ума, что я совершенно оторван — что я где-то вовне в космической черной дыре, парю и ни с чем не связан. Что меня засасывает все глубже. Я не знал, что мне делать. Позвонить вам? Я чувствовал отчаяние и разговаривал со своими собаками: «Не бросай меня». «Не бросай меня».
Он сказал мне, что было совершенно не удивительно, что он не мог почувствовать меня в кабинете, несмотря на то, что он видел меня физически. Он сказал, что был не уверен, существует ли кто-либо из нас за рамками реального конкретного тела. Это можно продемонстрировать короткой виньеткой с более поздней сессии:
Рональд: Я пустая оболочка. Снаружи я делаю то, что должен. Но внутри вакуум. Я не могу прочувствовать вас. Вы ведете себя так, словно присутствуете и понимаете. Я этого не переживаю. Вы ведете себя так, словно верите в то, что я изменюсь изнутри. Но внутри меня нет ничего, что сделало бы возможным переживать вас. Вы для меня не существуете. Хуже всего то, что как бы я ни старался вам это сказать, ваша вера указывает на то, что вы существуете на самом деле. Вы просто не понимаете.
Аналитик: Возможно, если бы я действительно поняла ваше отчаяние, вы думаете, что я тоже бы отчаялась и не верила бы.
Аналитик: Тогда мы были бы одинаковыми. Два человека — беспомощных и отчаявшихся.
Рональд: И я не был бы одинок. По крайней мере мы бы оба существовали.
Этот краткий отрывок демонстрирует ужасную дилемму. Если бы ни один из нас был не в состоянии мыслить, мы были бы одинаковыми. В этой одинаковости есть иллюзия единства и безопасности. Одинаковость остается одинаковой. Если я думаю и реагирую на него, мы по отдельности. Пространство между нами опасно. Это пространство становится черной дырой и засасывает нас. Он потерян навсегда. Вместо поиска утраченной матери младенчества он, возможно, ищет собственного потерянного младенца. По мере того, как на него обрушивается это осознавание различия, он начинает злиться на меня за то, что я это не он. Это прогресс, пусть он еще пока и не в состоянии выразить свой гнев. Он может говорить о нем, что представляет собой начало дифференциации. Это также свидетельство психического существования.
Однако, дифференциацию сложно выносить. Существование угрожающе, в то время как несуществование, как сказал Бион, является невыносимым и враждебным и вызывает зависть. Мимолетное осознавание реальности жизни и смерти требует защиты еще одного типа. Негативную галлюцинацию, что меня здесь нет, так же сложно изменить, как параллельный бред/негативную галлюцинацию, что его не существует. Не существовать безопасно. Отказаться от негативной галлюцинации значит отказаться от безопасности. Также, так как галлюцинации телесны по своей природе, они убедительны и их сложно изменить. Эти галлюцинации включают тело аналитика в переживание «два равно одному». В такие моменты нет пространства для нас двоих в одном пространстве. Это опасно. Мы должны быть едины.
Рональд демонстрировал глубокую зависимость, из-за которой он был уязвим к психической дезорганизации — к возвращению в неиндивидуированное состояние, где он симбиотический сливался с человеком, с которым находился. Сенсорный опыт сексуального контакта давал ему вторую кожу, которая помогала ему поддерживать связность и в то же время создавала иллюзию единства с другим человеком. Бред/галлюцинация единства и надежности через кожу другого разрушалась в тот момент, когда возникала любая форма дифференциации. После этого следовали недопонимания и разочарование с интенсивными аффективными бурями и суицидальностью.
Иногда даже просто сказать что-то — осуществить интерпретацию вместо того, чтобы оставаться в полном согласии — ощущалось как насильственная атака, словно, когда я говорила, он не мог оставаться в своей коже и переползал в мою. Он становился мной и посредством этого действия аннигилировал себя. Иногда мое дыхание отвлекало его от себя. Ему нужно было, чтобы я дышала вместе с ним, исчезала в нем, или он был бы потерян, уплывал бы в пространство и испарялся бы в окружающую нас атмосферу.
Несколько месяцев спустя Рональд смог сформулировать свое ощущение меня как существующей в виде кого-то, кто его ранит. Это происходило всякий раз, когда мне не удавалось немедленно его понять, а также когда мы были физически отдельны. Он говорил мне, что от этого у него болит голова, и что на сессиях он фантазировал, что лежит в гробу, а голова его отделена от тела. Жива лишь его голова. Когда я интерпретировала это как свидетельство моей отдельности от него, он помолчал и сказал: «Ага. Ага. [Молчание] Вы знаете, в тот момент, когда вы это сказали, я почувствовал, что что-то сжимает мне голову. У меня было ощущение, что вы достаточно далеко от меня. Вы не здесь, со мной». Затем он замолчал и я почувствовала его дистанцирование. Он сказал, что в интенсивности его переживаний нет для меня места. Я снова назвала его уход от меня. Он согласился и сказал:
Да, да. [Молчит несколько минут] Боже, какое странное воспоминание. Я вернулся на 45 лет назад, играю в футбол, квотербек, бросаю мяч принимающему, пас завершён, но как только я выпустил мяч, защитник ударил меня по голове, уложил наповал. Подлый удар по голове, который уложил меня наповал.
Я сказала ему: «То есть, вы представляете, что использую свои слова, чтобы уложить вас наповал подлым ударом по голове». Он согласился: «Да. Выражение 'уложить наповал' ключевое – именно это я чувствовал в прошлые выходные, когда был в депрессии." Я добавляю: «Также именно это делают с мёртвыми в гробах – укладывают их.»
Эти первоначальные вылазки в описание того, насколько пораненным мной он себя чувствует, нашей сепарацией между сессиями, а также моими интерпретациями, которые не соответствуют ему на сто процентов, также демонстрируют изменения в его способности выносить молчание. Молчание больше не приравнивалось к Черной Дыре.
Вскоре гнев и ярость сменил эротический перенос. Фантазии и дневные мечтания Рональда на сессиях обрели сексуальный характер. Ощущения и образы вторгались в сессию, у него перехватывало дыхание и обрывались слова. Молчание окрасилось попеременным эротизмом и глубоким стыдом. Однако коллапсы и плотное молчание Черной Дыры сократилось. Депрессивные тревоги уступили параноидным страхам, что я причиню ему боль и буду этим упиваться. Эти страхи тоже в свою очередь сексуализировались. В конечном счете эти образы сосредоточились на моей груди. Я смогла проинтерпретировать его инфантильную потребность в том, чтобы постоянно ощущать у себя во рту сосок или даже пуповину, которая не требовала бы никаких действий с его стороны. Такая связь всегда оставалась бы неразрывной.
Я оставлю подробное обсуждение этого процесса на будущее. Я упоминаю его здесь, чтобы дать вам некоторое представление о выходе из конкретного соматопсихического опыта Черной Дыры в мир отношений, где инфантильный опыт может быть репрезентирован, а процесс ревери и контейнирования — интернализован. Этот процесс подразумевает переход от конкретного соматического опыта ощущений к образам и в итоге к словам. Этот процесс повторялся снов и снова, ощущения становились образами, а слова пробуждали образы и ощущения, которые пробуждали другие слова.
Ближе к концу анализа Рональд почувствовал неотложное побуждение найти свою биологическую мать и узнать про свое происхождение. Он узнал, что родился в доме для незамужних матерей и что он три недели находился в яслях, пока его 16-летняя мать решала, отдавать ли его на усыновление. На протяжении этих недель она периодически держала его на руках и кормила грудью. В итоге, когда ему исполнилось пять недель, его усыновили. Эта информация подтвердила наши полученные в переносе конструкции, где он воспринимал меня как одновременно теплую и любящую и ужасно отвергающую, холодную и жестокую. Он смог представить себя лежащим в темной комнате с бутылочкой. Было ли это воспоминание «точным» не так важно, как его способность отгоревать утрату «потерянной матери младенчества». Его суицидальность и ярость, которая была направлена им на себя и затем на меня, развеялась. Он отгоревал свою утрату. Он ушел от меня в печали, но уже не в отчаянии. Он был в состоянии любить.
Черная Дыра представляет собой сенсорную репрезентацию, посредством знака и сигнала, ранней катастрофы в развитии, где реальность пришла слишком быстро (Eekhoff, 2022) и развивающаяся психика коллапсировала. Репрезентация является одновременно и защитой и коммуникацией. Опыт имеет соматический характер и разрушает психическое осознавание объектных отношений и телесных отношений. Все раскалывается и взрывается внутри, словно умирающая звезда. Имплозия стирает ощущение объекта, а также субъективное самоощущение собственного Я.
Постоянное повторение коллапса усугубляет его травмирующий характер. Научения на опыте коллапса не происходит, так как это сенсорный опыт, который приходит, уходит и повреждает мыслительный аппарат. Происходит одновременно и разрушение Я, и разрушение объекта. Могут возникать слова о том, что человек чувствует себя плохо, но не развивается понимание произошедшего. Всякий раз, когда происходит коллапс в Черную Дыру, складывается ощущение, что он происходит словно впервые, потому что этот опыт не подвергается достаточной ментализации. Каждый коллапс и галлюцинаторный опыт сопровождается безнадежностью, ужасом и часто суицидальностью.
Похожим образом, для пациента становится сюрпризом каждый раз, когда он переживает невербализуемое, а аналитик вербализует это. Первый раз повторяется снова и снова и складывается впечатление, что ничего не накапливается. Слова становятся соматическими проявлениями, которые используются для ауточувственных защит. Они не используются для смыслообразования, для которого требуется накопление и изменение. Ауточувственные защиты предотвращают изменение. Поначалу лишь аналитик помнит, распознает и трансформирует общий соматический опыт посредством его называния. Снова и снова аналитик должен называть что-то, что ранее было неназываемо. Когда мы называем перцептивное настоящее, мы тем самым распознаем процесс и привлекаем к нему внимание, даже когда процесс отрицает движение времени. Пациент сознательно не помнит, что аналитик что-то замечал, не говоря уже о том, что он что-то называл. Помнить означает допустить переживание отдельности. Слова аналитика не обозначают отдельность, но становятся частью Горизонта Психических Событий и уходят в Черную Дыру, из которой никогда не возвращаются. Они становятся бессмысленными.
Это еще сильнее давит на аналитика. Необходимо выносить невыносимый опыт. Проговаривать невыразимое. Слова — стену из звука — необходимо разломать, чтобы у них появился смысл. Более того, ответственность аналитика заключается в том, чтобы одновременно не отталкивать этот опыт и, следовательно, пациента, и не предотвращать возникновение резонанса с опытом пациента, внедряясь в него своими личными проекциями. Так как обоюдный опыт является сырым и интенсивным, первая задача аналитика заключается в том, чтобы выжить в качестве целостного эмоционального и мыслящего человека, чтобы присутствовать с пациентом. Молчаливое контейнирование без слов происходит задолго до того, как опыт может быть сформулирован.
Когда психическая перегрузка затапливает эмоциональную связь между пациентом и аналитиком, ломаются мосты между психикой и телом. В ответ психика взрывается внутрь или наружу. Тело ограничивает, оно становится зажатым и ригидным. Отношения на первый взгляд прекращают свое существование. В этот момент от аналитика требуется очень специфический и подробный отклик, который он не может угадать. Отклик нужен немедленно, так что нет временни на расспросы и поиски. Он должен быть молниеносно верным. Расспрашивать — значит доказывать, что вы не «с» пациентом. Вы не чувствуете точной эмпатии. Замешкаться — значит подвести пациента. Вы не понимаете. Более того, вы беспомощны что-либо с этим сделать. Это так, потому что в этот момент пациент требует, чтобы вы были им. Вы не он, а также не медиум и не ясновидящий. Вы отдельный человек и ваш провал быть пациентом сообщает невыносимую истину. Отчаяние для пациента и аналитика ужасает.
В такие моменты возникают сомнения.
Без веры в человеческую психику и веры в аналитический метод те аналитики, которые работают со страдающими от Черной Дыры пациентами, могут потерять веру в себя. Без веры наше пространство сужается, а разъедающее сомнение разрушает наше терпение и надежность (Bion, 1970). Без веры мы нуждается в конкретике реального опыта. Без веры мы можем откатываться к ободрению, которое поддерживает симбиотическую связь. С верой наши сомнения имеют творческий характер и открывают пространство для новой идеи или мысли.
Я описала психосоматический галлюцинаторный опыт Черной Дыры, используя в качестве клинического примера своего пациента Рональда. Я использовала историю Рональда для описания психической катастрофы взрыва вовнутрь, которая возникает в результате инфантильного переживания травмы. Я использую термин «Черная Дыра», который впервые использовала пациентка Франсис Тастин (1981, 1988), чтобы отличить имплозию внутрь себя от вытеснения и интроекции. Возникающая в результате психическая Черная Дыра состоит из сжатых фрагментов Я и других. Чтобы произошло изменение, сжатие необходимо обратить вспять посредством отношений с реальным другим человеком, аналитиком.
В то же время я описываю, каким образом Черная Дыра отмечает катастрофическую приостановку развития, которая создает дефициты в способности символизировать. У пациентов, которые страдают от Черной Дыры, когнитивное и эмоциональное развитие происходят неравномерно. Некоторые из этих пациентов достигают впечатляющих интеллектуальных и профессиональных высот, инкапсулируя свои отношенческие травмы. Я также объясняю, как психоаналитик, используя психоанализ, может устанавливать контакт и терапевтически работать с труднодоступными пациентами, чьи репрезентационные процессы оказались заморожены. Таким образом наши теории, модели и методы способствуют процессу репрезентации и символизации и позволяют исцелиться от детской травмы.
Alvarez, A. (2010). Levels of analytic work and levels of pathology: The work of calibration. International Journal of Psychoanalysis, 91, 859–878.
Alvarez, A. (2012). The thinking heart. Routledge: London.
Bergstein, A. (2019). Bion and Meltzer’s expeditions into unmapped mental life: Beyond the spectrum in psychoanalysis. London: Routledge.
Bion, W.R. (1958). On hallucination. International Journal of Psychoanalysis, 39, 341–349.
Bion, W.R. (1962a). A psycho-analytic theory of thinking. International Journal of Psycho-Analysis, 43, 306–310.
Bion, W.R. (1962b). Learning from experience. London: Heinemann. [Reprinted London: Karnac, 1984.]
Bion, W.R. (1965). Transformations. London: Karnac.
Bion, W.R. (1970). Attention and interpretation. London: Tavistock. (Reprinted, London: Karnac, 1984.)
Bion, W.R. (1992). Cogitations. New extended edition. London: Karnac.
Bleger, J. (1967). Symbiosis and ambiguity: A psychoanalytic study (J. Churcher and L. Bleger, eds.; S. Rogers, L. Bleger, and J. Churcher, Trans.). London: Routledge, 2013.
Eekhoff, J.K. (2019). Trauma and primitive mental states: An object relations perspective. London: Routledge.
Eekhoff, J.K. (2021a, in press). Psychic equivalency as an aspect of symbiosis. In H. Levine and C. Moguillansky (eds.), Psychoanalysis of the psychoanalytic frame revisited: A new look
at Bleger’s classical work. London: Routledge/IPA.
Eekhoff, J.K. (2021b). Body as dream space. In C. Harrang, D. Tillotson, and N. Winters (eds.), Body as psychoanalytic object: Clinical applications from Winnicott, Bion and beyond (pp. 50–65). London: Routledge.
Eekhoff, J.K. (2022, in press). Bion and primitive mental states: Trauma and the symbiotic link. London: Routledge.
Ferenczi, S. (1923). The dream of the clever [wise] baby. In Further contributions to psycho-analysis (compiled by J. Rickman; J. Suttie, et al., Trans.). London: Hogarth Press, 1926; 2nd edition, 1950. (Reprinted London: Karnac, 1980, pp. 349–350.)
Ferenczi, S. (1929). The unwelcome child and his death-instinct. International Journal of Psycho-Analysis, 10, 125–129. (Reprinted in Final contributions to the problems and methods of psycho-analysis. London: Karnac, 1994, pp. 102–107).
Ferenczi, S. (1949). Notes and fragments [1930–32]. International Journal of Psycho-Analysis, 30, 231–242.
Grotstein, J.S. (1990a). The “black hole” as the basic psychotic experience: Some newer psychoanalytic and neuroscience perspectives on psychosis. Journal of the American Academy
Grotstein, J.S. (1990b). Nothingness, meaninglessness, chaos, and the “Black Hole.” I. The importance of nothingness, meaninglessness, and chaos psychoanalysis. Contemporary Psychoanalysis, 26, 257–290.
Grotstein, J.S. (1990c). Nothingness, meaninglessness, chaos, and the “Black Hole.” II. The Black Hole. Contemporary Psychoanalysis, 26, 377–407.
Harrang, C., Tillotson, D., & Winters, N. (eds.) (2021). Body as psychoanalytic object: Clinical applications from Winnicott, Bion and beyond. London: Routledge.
Klein, M. (1961). Narrative of a child analysis. The International Psycho-Analytical Library, 55, 1–536.
Klein, M. (1975). Envy and gratitude and other works 1946–1963 (M. Masud and R. Khan, eds.), International Psycho- Analytical Library, No. 104. London: Hogarth Press/ Institute of Psycho-Analysis.
Lopez-Corvo, R. (1995). Self-envy: Therapy and the divided inner world. Northvale, NJ: Jason Aronson.
Lopez-Corvo, R. (2014). Traumatised and non-traumatised states of the personality: A clinical understanding using Bion’s approach. London: Karnac.
Meltzer, D. (1975). The psychology of autistic states and of postautistic mentality. In D. Meltzer, with J. Bremner, S. Hoxter,
D. Weddell, and L. Wittenberg (eds.), Explorations in autism (pp. 6–29). Strath Tay, UK: Clunie Press. (Reprinted for the Harris Meltzer Trust, London: Karnac, 2008).
Meltzer, D. (1986). Studies in extended metapsychology. London: Karnac.
Ogden, T.H. (1989a). The primitive edge of experience. Northvale, NJ: Jason Aronson.
Ogden, T.H. (1989b). On the concept of an autistic-contiguous position. International Journal of Psycho-Analysis, 70, 127–140.
Tustin, F. (1981). Autistic states in children. Boston: Routledge & Kegan Paul.
Tustin, F. (1988). The ‘black hole’. Free Associations, 1, 35–50.
Winnicott, D.W. (1953). Transitional objects and transitional phenomena—A study of the first not-me possession. International Journal of Psycho-Analysis, 34, 89–97.
Winnicott, D.W. (1974). Fear of breakdown. International Review of Psycho-Analysis, 1, 103–107. (Reprinted in C. Winnicott, R. Shepherd, and M. Davis (eds.), Psychoanalytic explorations. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989, pp. 87– 95.)