Русский язык как средство художественной выразительности: Чевенгур.
В двадцатые годы прошлого века Андрей Платонов написал одно выдающееся произведение. Это произведение, озаглавленное автором как «Чевенгур», и оказавшееся по итогу единственным законченным романом автора, внесло его — Андрея Платонова — имя в пантеон величайших писателей двадцатого столетия.
Ценить эту книгу можно за многие вещи; рассматривать и изучать её можно годами — чем и занимаются с момента публикации (1978, Ardis; 1988, «Дружба народов») литературоведы как по ту, так и по сию стороны бывшего? железного занавеса, и бесконечно находят новые пространства для мысли, для открытия. Я не буду пытаться в рамках этой статьи предоставить читателю список с пояснениями основных points of interest в «Чевенгуре» (впрочем, если вам любопытно — у «Полки» получилось выступить в этом жанре очень неплохо!), но постараюсь сконцентрироваться на, как мне кажется, самом выдающемся из них — на безумном, непривычном, иллюстративно красочном, поэтическом языке.
Весь «Чевенгур», за редкими исключениями — о крестьянском, о рабочем, о пролетарском. Книга говорит на языке деревни, по которой ещё не начал своё движение каток коллективизации и ликбеза, то есть, на языке деревенского жителя, у которого окружающий мир, природные явления от мала до велика суть живые существа, постоянные участники общения, обращенного к нему (жителю деревни). Книга говорит на языке пролетария-неофита, который, воодушевленный мощью и «порядком» паровоза видит в нем большего человека, чем в своих товарищах по труду. Книга говорит на языке мужчины (именно мужчины — женщины занимают в «Чевенгуре» совсем маленькое место; впрочем, отчасти это можно списать на то, что события, через которые проходит действие романа, это «классически мужские» события, то есть, война и политика) — но не простого, а до-модерного, до-рационального: он строит коммунизм, видя перед глазами бога; он знает коммунизм не умом, по трудам Маркса и Энгельса, а знает его телом, сердцем — то есть, чувством совести, справедливости. Впрочем, конечно, не один лишь коммунизм герои «Чевенгура» понимают таким способом — они понимают так всю жизнь.
Этот своеобразный характер персонажа производит на свет не только безумные и алогичные поступки, но и такой же безумный и алогичный язык. Иные говорят о том, что «Чевенгур» невероятно трудно читать; в вышеупомянутом материале с «Полки» язык книги называется «невозможным», говорится о том, что книга запрещает саму возможность «чтения по инерции» — якобы, (дальше идут мои домыслы) каждое предложение в ней предстает в виде диковинного, невиданного зверя, и заставляет читателя приостановиться, понять, какой в этом «звере» смысл — хищный он, травоядный, опасный, или, быть может, вообще не живой.
В хате начало холодать. Вышла кошка и побрела по лежащим людям, трогая веселой лапкой распущенные бороды. Кто-то не понял кошки и сказал со сна: – Проходи, девочка, сами не емши.
В какой-то мере эта оценка справедлива — но всё-таки, я считаю, что она не вполне точна. Во-первых, после нахождения небольшой сноровки, которая возникает уже спустя первые 20-30 страничек, книгу становится легко читать по-инерции: читатель учится ощущать мир и говорить о нём с помощью стратегий, свойственных для чевенгурских обитателей, и привыкает к этому достаточно быстро. Но, главное — если язык «Чевенгура» и оказывается невозможным, то только потому, что он оказывается говоримым с, казалось бы, невозможных позиций — с позиции дерева, от имени луга или осеннего солнца; он говорит от лица целой ситуации (а не её участника), позволяя читателю вообразить глазами картины — в смысле произведений визуального искусства, а не читать буквально/текстуально.
Кроме этого, язык книги говорит с таких же невозможных позиций, когда исходит из уст живого персонажа! В этом «Чевенгур» напоминает Гашековского «Швейка» — за людьми в книге всегда интересно, порою — гомерически смешно — наблюдать. Но при этом, это не означает никакого снисходительного ощущения читателя по отношению к персонажам. Мы, жители современности, непривычны к особенностям мировосприятия людей минувших поколений; мы можем по-доброму над ними посмеяться, но мы не можем не видеть в их словах и действиях смекалки, чувства, ума.
Завершить свой рассказ хочу ещё одной цитатой из книги — почти что случайной, в том смысле, что взял я её почти что наугад и мог бы при желании собрать ещё целый выводок таких же; совсем неслучайной, ведь каждая из цитат, принадлежащих к этому «выводку», обладает могущественной силой и смыслом, она прекрасна, остроумна.
Ещё в юности он своими силами додумался - отчего летит камень: потому что от радости движения он делается легче воздуха.