Большое интервью режиссера Ладо Кватания в Тихом Месте

Ладо Кватания — режиссер и клипмейкер, который работал с Хаски, Маслом черного тмина, Оксимироном, Манижей и ещё кучей артистов. Мы почти полтора часа говорили о работе над его первым фильмом, творческой независимости и важности русской культуры.

Сейчас ты работаешь как минимум над двумя проектами — картиной про подростков, для которой ты собирал истории со всей страны, и твоим первым полнометражным фильмом. Давай начнем с первого. Что послужило толчком для развития этой темы?

Я не могу, к сожалению, разглашать причину появления такого проекта. Пока я вынужден держать всё в тайне, потому что всё случилось до коронавируса. Он вносит коррективы в наше существование. Cейчас нужно будет думать, как актуализировать этот материал. Мне хотелось поговорить о формирующемся сегодня поколении и отрефлексировать, возможно, какие-то свои школьные истории. Проект должен быть максимально острым и социальным.

Александр Хант не так давно доснял «Межсезонье» — проект, очень похожий по своей тематике на то, чем ты сейчас занимаешься. Ты следил за этим?

Нет, честно не следил. Решение, которое заложено в этой истории на момент, когда мы его сочинили, было уникальным. Сейчас, с коронавирусом, нужно подстраиваться, анализировать, что происходит вокруг. Странно, если ты не учитываешь новые реалии, которые формируются здесь и сейчас. Я ежедневно просматриваю различные новостные ленты, и как раз сейчас, как ни странно, меняется форма буллинга и троллинга. Например, последняя история, когда какой-то блогер подключился к онлайн-уроку и представился министром культуры или министром образования и начал в повелительном наклонении, оскорбляя детей, якобы вести урок. Это всё шутка как бы, но вот она — новая форма.

Какая-то серия «Черного зеркала» получается.

Да-да. В какой-то момент люди просто включают порнуху, понимаешь. Это вот, наверное, та актуализация, с которой нужно работать. Поэтому я сейчас пытаюсь реагировать на проявления новой реальности.

Ты уже понимаешь, что из присланного получится, может, какая-то история смогла изменить твою изначальную идею?

Ты знаешь, нет. Просто мы правильно задали рамки. Многие люди подумали, что я сейчас буду их экспроприировать или использовать чужие истории, но изначально я всё-таки искал автора, мне нужны были ребята с определенным голосом, с определённым пониманием вещей, с определенным звучанием.

То есть это в итоге будет что-то художественное?

Конечно. Мне нужны были исключительно авторы для того, чтобы мы вместе это делали. Механика достаточно простая: допустим есть персонаж, он должен звучать определенным образом, должен следовать логике относительно своей характеристики, и один автор пишет этого персонажа, с другим автором мы разрабатываем структуру — так разделяем некое количество задач между собой и постепенно формируем проект. Это нормальная, здоровая практика во всех сценарных группах. Самое важное, что меня всегда очень смущало — когда ты смотришь фильмы про молодёжь — если я буду ругаться матом всё время или говорить какие-то примитивные слова-паразиты, это не приблизит меня к подростковому возрасту. Пока я читал все эти тексты, я для себя понял, что сейчас, спустя время, ребята уже дистанцируются, иронизируют над своими историями, но когда происходило это событие, оно было самым важным, самым трагичным в их жизни. Если это первая любовь, то она безумно трагична. Это вроде бы банально, но я прочитал огромное количество вариаций на тему первой любви, тему первого секса, нашёл какие-то созвучные истории, которые резонировали с моим опытом, но всё равно они все разные, они все индивидуальны.

Сталкивался ли ты с буллингом в подростковом возрасте?

Конечно. Все сталкивались в той или иной форме. Мы с моим соавтором говорили на эту тему, размышляли, нам пришлось буквально исповедоваться друг перед другом, рассказывая о своих очень тяжелых травмах. Московские истории звучат и выглядят иначе...

Мягче?

Мягче, да! Там, конечно же, есть своя драма, свои трагедия. Я удивлён и безмерно благодарен ребятам за то, что они так искренне высказались на эту тему, потому что у меня где-то не хватило бы смелости так прямо, от своего лица, вести повествование, я бы искал какую-то жанровую окраску или придумал героя, через которого смог сделать это. Всё, что находится за пределами Москвы, в странах СНГ — вот там истории очень жёсткие. Ситуация глобально за n-ое количество лет, с тех пор, как я закончил школу, не сильно изменилась. Темы одни и те же, проблемы +/- одни и те же, степень жестокости идентична моему школьному периоду. Я придумал возрастное ограничение до 25-ти лет, потому что мне казалось, что всё, что выше 25-ти — это уже ближе к моему пониманию школы, когда мне было ясно, как это всё происходит и какие истории там случаются.

Вернёмся к фильму. В прошлом у тебя был опыт съемки короткометражек, но, как мне кажется, он настолько далекий и неосязаемый, что ты редко к нему обращаешься. Сейчас ты ассоциируешься с клипмейкингом, где динамика повествования явно быстрее, чем в полнометражном кино. Сложно ли тебе замедлиться и перестроиться для твоего будущего фильма?

Существенная разница между клипом и фильмом не в дистанции, а в процессе. Фильм должен состоять из процесса, где герой или история движется из точки А в точку Б. Клип — это скорее набор каких-то результативных сцен, которые нам эскизно или по касательной передают историю, в целом придерживаясь какого-то общего концепта. Подход мне понятен был изначально, я скорее долго формулировал для себя, про что я хочу рассказать, что меня волнует. У меня была возможность снять свою дебютную картину гораздо раньше, просто я не понимал, зачем мне это нужно. Снять, чтобы что? Не хотелось делать это формально, и на тот момент не было людей, с которыми мне бы хотелось это реализовать. Я не мог быть уверенным, что мы от начала до конца пройдем этот путь вместе. Потому что основным фактором является всё-таки доверие всех участников процесса.

Я знаю огромное количество историй, когда на начальном этапе все невероятно друг друга любили, обнимали, а впоследствии были какие-то предательские маневры, которые приводили к трагедии: режиссера отстраняли, а продюсерская команда сама доделывала картину, и получалось не то, что было задумано. Это трагедия для всех: для продюсеров, которые в итоге теряют большие деньги, режиссера с его потраченным временем. Любой режиссер, который берется делать фильм, относится к нему с сильнейшим пристрастием, с одержимостью, я, может быть, ошибаюсь, я по себе сужу, но мне так кажется. Опыт, который есть у меня — сильнейшая привязанность к той картине, которую ты рисуешь.

Конечно же, каждый комментарий, каждая редактура, каждая критика воспринимается болезненно. Ты реагируешь, это вполне нормально, когда тебе говорят, что условно твой ребёнок некрасив, несовершенен, у него плохая дикция, он плохо разговаривает, у него левая коленка косит, правый глаз почему-то не открывается. Когда я объясняю, что испытывает человек, когда критикуют его работу, я всегда пытаюсь привести жёсткий пример: если он действительно очень сильно любит то, что он делает, то это сродни материнству.

Понимаю, да. Страшновато ли в целом? Просто в конечном итоге для людей всегда виноватым остается режиссер, и чем больше проект, тем больше ответственность. Или ты уже привык к этому азарту и риску?

Нет, для меня это не спорт. Я осознаю всю степень ответственности и тот кредит доверия, который у меня есть, не думаю о поражении или победе — это всё неважно. Я уже нахожусь в процессе — фантазирую, рисую раскадровки, я уже виртуально снимаю. Понятно, что мне страшно попасть в типичную режиссерскую галлюцинацию, когда тебе кажется, что ты всё понимаешь, всё знаешь, «это очевидно, вот это сцена, ну она же про это, это понятно». И вдруг ты снял и вообще ничего не получилось. Ты так долго живёшь в материале, что становишься оторванным от реального восприятия. Зритель получает информацию за определенное количество собранных в одной сцене кадров, диалоговой части, которые ты ему даёшь, и тех визуальных образов и символов, которые ты закладываешь. В итоге этот информационный поток он получает, анализирует, и либо подключается, либо не подключается к нему. Сейчас все, что я смотрю, я тут же подвергаю анализу: какая худшая или лучшая из сторон в фильме меня тронула или, мягко говоря, раздразила. Я сразу же все эти ошибки примеряю к своему проекту, пытаюсь понять, а где же у меня подобное упущение.

Многие режиссеры неизменно работают со сформировавшейся командой, у тебя такая команда тоже есть. Часто ли ты думаешь о том, чтобы попробовать поработать с другими людьми и если нет, то что это – рациональный подход к творчеству или страх перед экспериментами?

В истории про подростков я отказался от всех людей, с которыми работал до этого. Я хочу делать фильм с новыми ребятами, чтобы устоявшуюся модель взаимодействия со своей командой немножко размять, вытащить себя из зоны комфорта. Я понял, что это идеальная площадка для подобного эксперимента, для смелости, для попытки найти новые коммуникации. Что касается фильма — ты долго ищешь и собираешь команду, выстраиваешь доверительные отношения. Логичный переход на новый уровень — это реализация полнометражного фильма, потому что это совершенно другая дистанция, другая сложность. Поверь, там не будет комфортно. Есть огромный пласт работы и его необходимо сделать. Картина, которая сейчас написана, охватывает почти 10 лет, и мы всё время телепортируемся в разные временные отрезки. Уровень детализации и проработки этого мира требует колоссальной вовлеченности.

С каким типом людей тебе работать проще и интереснее: с теми, кто тебе близок по духу, вкусам и взглядам, или с личностями, которые диаметрально противоположны с тобой?

Я верю в принцип некой противоположности. Чаще всего, когда я сталкиваюсь с человеком, с которым я не очень комфортно коммуницирую и у нас странно складывается общение в процессе работы, результат этой работы очень сильно впечатляет. Поэтому я никогда не стремлюсь подобрать человека, который будет резонировать со мной, это неправильно и глупо. Есть просто этика, её стоит соблюдать по отношению друг к другу, а дальше оно всё каким-то образом логично выстраивается. Я тоже не буду врать, что если человек на смене максимально дискомфортный, мы конфликтуем и в конечном счете это вызывает энергетическую черную дыру, засасывающую в процессе съемок, то мы, конечно же, дальше не работаем.

Для своего будущего фильма ты ездил на скаутинг локаций в Минск, то есть действие будет развиваться в постсоветском пространстве. Не так давно ребята из Red Pepper Film рассуждали на тему того, что «сталинки» и «хрущевки» нельзя сносить, потому что с ними разрушается и облик ушедшей эпохи. Ты тоже в своих работах часто используешь образ довольно депрессивной России и стран СНГ. Каждый день мы стараемся двигаться вперед, равняясь на какие-то европейские стандарты жизни, пытаемся не замечать серость вокруг, но из раза в раз в медиапространстве этот самый образ депрессивной России эксплуатируется в новых формах и жанрах. Не видишь в этом противоречия?

Я ни в коем случае не стремлюсь создать в своих историях, в своих музыкальных клипах какую-то идеализированную картину, просто любое художественное произведение отражает реальность, в которой мы существуем, тот социум, от лица которого ты выступаешь в качестве автора. Архитектурный код — это сознание целой нации на огромнейший период времени, это монументальный язык, который сформировался в этих зданиях. Мне кажется, что на данный отрезок жизни мы еще не нащупали свой новый язык. Советская архитектура модернизма, брутализма, конструктивизма уникальна, и что касается моих работ и той депрессивной реальности, которую, как может показаться, я формирую — есть история и есть необходимость поместить ее в определенную декорацию. Если моя задумка будет предполагать тему, которая никак не связана с необходимостью использовать такую архитектуру, придется создать другие условия, но так случилось, что эта фактура подходит к тем историям, которые мне хочется рассказать. Это не попытка создать вокруг России депрессивный образ.

Ни в коем случае!

Нет, я вижу в этом бесконечную красоту! Я был в достаточном количестве стран, где понимал, что наша айдентика уникальна. Она вызывает гордость. Я считаю, что, это не самое лучшее определение, но пусть это будет “рекламой” пространства, в котором мы находимся. Думаю важно сохранять вокруг этой эстетики определенный культ. В какой-то момент нам вдруг стало необходимо понять и найти свою идентичность, потому что все почувствовали, что мы растворяемся в попытке подражания кому-либо, и вдруг мы все начали обращать внимание на то, что находится вокруг нас. Мы вдруг открыли за последние, наверное, лет десять, что она важна. Моё и более юное поколение будто бы стремится понять про что оно, про что вообще его страна. Мы занимаемся декодингом, разбираем её по крупицам.

Если посмотреть все твои работы, то большая часть клипов так или иначе связана с рэпом. Как ты относишься к жанру и слушаешь ли что-то из него?

Я не так много слушаю. Слава Богу меня окружают талантливые друзья, которые способны мне что-то подсказать, посоветовать. Но у меня принцип очень простой — если мне сильно нравится артист, так складывается, что мы начинаем работать. Я не знаю, как это, какая-то мистическая, может быть, история, но если мне реально нравится артист и я хочу с ним работать, то через какое-то время мы работаем. Всё.

В «Джанго», истории, рассказывающей о рабовладельческих временах США, Тарантино внезапно вставил трек рэпера Рика Росса. Допускаешь ли ты возможность использования хип-хопа в своем фильме, даже если он не будет укладываться во временные рамки истории?

Нужно понимать, что Тарантино работает в жанровом формате и не боится абсолютно китчёвых решений, резонирующих с реальностью, в которой живут американцы, потому самая остросоциальная тема в фильме — рабство. Он (Тарантино) говорит, что сейчас главный герой — это чернокожий мужчина, и актуализация подчеркивается еще и саундтреком, отчасти это ирония над современными реалиями Америки. Казалось бы, еще лет двадцать назад это были несовместимые вводные, но сейчас они талантливо уживаются. Что касается моей истории, то она не решена в таком жанре.

Было бы интересно порассуждать на тему того, если в твоем фильме условные 90-е, как это могло бы выглядеть в тот период времени. То есть использовать не тот рэп, который мы сейчас знаем, а тот, какой мог бы быть тогда.

Ну, тогда это всё равно было попыткой подражания, мы только недавно нашли свое звучание, годов с двухтысячных, что ли, когда Каста появилась. Тогда почувствовалось, что на территории иноземного жанра вдруг зазвучал голос соотечественника, каким-то образом интегрировавшийся в эту форму.

Ты заметил за собой какую-то профессиональную деформацию? За условным семейным ужином ты не представляешь, как бы это выглядело бы на экране?

Конечно, слушай, я постоянно ту или иную ситуацию, те или иные действия, которые осуществляет моё окружение, сразу конвертирую в действие сценарное. Ты всё начинаешь примерять, анализировать, это твой материал, это неизбежно.

Бывает ли у тебя желание, противоестественное для нормального человека, оказываться в каких-то страшных или опасных ситуациях, опыт и переживания из которых можно применить в будущих работах?

Воображение позволяет тебе оказаться в подобных обстоятельствах. Мы все способны себе что-то представить. Сила воображения как раз в этом и заключается — ты можешь, задав какие-то условные рамки обстоятельств, поверить в это и начать в них существовать. Воображение в этом плане — спасательный круг, потому что я сталкивался с такими ситуациями, которые моё воображении трактовало интереснее, чем было на самом деле. Естественно, тебе нужно основываться на чём-то и это своеобразный сообщающийся сосуд — ты используешь пережитый опыт и трансформируешь его с помощью воображения.

Часто ли ты оглядываешься назад с пониманием того, что прошлые достижения уже не кажутся такими внушительными, а чувство творческого удовлетворения всё реже посещает тебя?

Я никогда, честно говоря, этим не занимался и не думал об этом, потому что анализ своей творческой деятельности — это тупик. Я просто живу абсолютно по строчкам Пастернака:

«Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.»

Трактовка этих строчек мне открывалась долгое время. Понятно, что ты оцениваешь в процессе создания, что удаётся, что не удаётся, но работа вышла, она живет, и я уже никак не могу на неё повлиять.

Ты работал с Манижей и основная тема в её творчестве — национальная самоидентификация. Для тебя это важный вопрос?

Конечно же, мне важно. Я постоянно иронизирую над этим, потому что моя мама с Украины, папа грузин, при этом я вырос в русской культурной среде. Получается я мультикультурный такой, человек мира, для себя так и определял. Когда начинаешь чётко занимать позицию в том или ином лагере, то в этом присутствует лукавство, потому что как проблемы, которые происходят в Грузии, так и проблемы, которые происходят на Украине, а уж тем более в России, я переживаю искренне. Есть грузинские традиции, есть славянские традиции, и между этими традициями ты пытаешься маневрировать и что-то вбирать в себя, что-то узнавать и открывать.

Твои работы почти всегда сотканы из множества метафор, которые могут трактоваться по-разному. Иногда зрители могут находить то, что ты туда не закладывал, но что рифмуется с основной историей. Ты ревностно относишься к таким трактовкам или допускаешь, что работа может жить своей жизнью, если это не противоречит твоей идее?

Я всегда мечтал, чтобы это было именно таким образом. Мне нравится, когда возникает сотворчество, потому что зритель, исходя из своего жизненного, духовного и интеллектуального опыта, воспринимает тот или иной символ, метафору, по-разному. У нас был очень интересный опыт, когда мы пошли на выставку Аниша Капура и там был монументальный арт-объект, исходя из нашего опыта сталинских репрессий, ГУЛАГа, мы трактовали объект одним образом, а когда прочитали описание, он оказался совершенно про другое. Твоя задача по крайней мере сузить некий коридор, по которому зрители должны идти. Да, возможны какие-то отступления и отходы, но в принципе ты выстраиваешь эту систему образов и они все должны работать на конечную идею, о которой ты хочешь высказаться. Я безмерно рад, когда люди находят что-то совершенно другое, может быть не связанное с тем, что я пытался сказать, в этом нет ничего страшного. Так происходит диалог между автором и аудиторией.

Как ты считаешь, искусство существует для творца или для зрителя?

Любой художник эгоцентричен, он является единственным материалом для переработки, потому что ты постоянно исследуешь себя, изучаешь то, что тебя волнует. Например, ты начал делать проект, но пока ещё не ответил на вопрос: «А почему и зачем я решил его делать?». Проходит время, ты можешь его выпустить и только потом ответить себе на вопрос: «Ах вот какая тема меня волновала». Есть очень много бессознательных моментов, которые вторгаются в твою жизнь, и ты начинаешь уже анализировать не почему это возникло, а где был импульс. Я абсолютно убежден, что по-настоящему большой художник сконцентрирован только на себе. Вопрос аудитории в том, на сколько ей будет интересно погружаться в проблемы того или иного художника, насколько он резонируют с аудиторией. Творец всё время каким-то образом противопоставляет себя обстоятельствам, которые возникают в его жизни. Я уверен, что все большие мастера своего дела пытаются высказаться, прикрываясь либо жанровой ширмой, либо используя других персонажей, чтобы максимально отразить зрительский удар, потому что они буквально увидят режиссера в главном герое.

Исходя из этого для тебя скорее всего процесс важнее, чем готовый результат, потому что поиск происходит именно во время создания чего-либо.

Да, мне кажется что самое интересное – это процесс, ты проходишь путь самых важных для себя проб и ошибок, в этот момент ты применяешь огромное количество странных телодвижений, где-то очень взвешенных, где-то очень импульсивных. Вот сейчас, работая над фильмом, я смотрю, читаю, рисую, и каждый раз возвращаюсь к тому, что уже сделал, что-то видоизменяю, добавляю, процесс уже запущен. Это самый уникальный, интересный, как мне кажется, момент, потому того что на самом деле ты очень чётко даёшь себе понять, кто ты на самом деле есть и что из себя представляешь, потому что единственный источник понимании этого материала — ты. Ты находишься у исходного кода этого произведения, и каждый раз, сравнивая себя с другими, что неизбежно, ты начинаешь понимать масштаб своей личности.

Так или иначе полнометражный фильм – большая форма, и способ её потребления отличается от тех же клипов. Как-то ты сказал, что поход в кино — возможность провести время с друзьями. Сейчас очень часто поход в кино и отношение к нему как к развлечению влечет за собой иное, отличное от ритуала поведение — люди очень часто неуважительно относятся к произведению на экране, позволяют себе выкрикивать что-то в зале и все это не может не повлиять на просмотр. Не считаешь ли ты, что действительно важные фильмы стоит смотреть в одиночестве, даже если режиссером они создавались с расчетом на показ в кино, где все эти выкрики — нормальное и ожидаемое явление?

Это экзамен. Очень жестокий, но такова суть. Я был свидетелем того, когда шумный зал погрузился в глубочайшую тишину и наблюдал за тем, что происходит на экране.

Это уже зачет на экзамене.

Да. Мы сейчас говорим про наличие культуры. Понятно, что если человек бескультурен и асоциален в своем проявлении, то что бы ты ему не показал на экране, реакция будет соответствующей его уровню, поэтому сетовать на то, что люди стали бескультурны, не очень корректно. Каждый случай индивидуален. Последняя история, которую я посмотрел в кино, это «Подлинная история банды Келли» и в зале было человек, наверное, десять. Как культурно мы зашли, так культурно мы и вышли. В какой-то момент были фильмы, когда мы аплодировали после просмотра. У меня были ситуации, когда я был инициатором аплодисментов. Я просто вставал и начинал хлопать. Абсолютно по-разному.

Для большинства людей поход в кинотеатр это скорее времяпрепровождение. Нужно четко понимать, на что ты идёшь, эта осознанность зависит исключительно от тебя. Какая-то часть аудитории видит жанр и идет на него для того, чтобы провести время со своей второй половиной. Поэтому я не хочу всех под одну гребенку грести и делать вывод о современной аудитории, о том, что она абсолютно невоспитанна, безвкусна, нет.

Бывало, я по несколько раз подряд на несколько сеансов ходил по причине того, что я хотел убить время. Это тоже сознательный выбор, мне не важна была особо картина, на которую я пойду. Есть 3 сеанса подряд, окей, я пойду на 3 сеанса подряд. Потом я делаю вывод, какой был хороший. Авторы этих фильмов не подстраивались под меня.

По поводу аплодисментов. Я никогда не понимал, зачем хлопать в зале, где нет режиссера. Мне это казалось каким-то странным, потому что я никогда не думал об этом в контексте эмоции.

Да, это просто эмоциональная связь всех людей, которые находятся в зале и выстраивают они её через аплодисменты: мы все солидарны, у нас есть общая реакции, и мы вот таким образом её выражаем. Это массовое проявление эмоции. Я и когда дома фильмы смотрю, когда мне что-то впечатлило, встаю и аплодирую. Возможно, я излишне экспрессивен, эмоционален, но когда я вижу что-то прекрасное, я благодарен тому, что это возникло в моей жизни.

Что для тебя значат награды на фестивалях?

Когда ты получаешь первые свои призы — это мило. Признание профессионального сообщества дает тебе возможность чувствовать себя уверенным в тех решениях, которые ты предлагаешь в последующих проектах, но потом ты понимаешь, что это бизнес, это рынок, и всё очень субъективно. Мне бы не очень хотелось быть зависимым от чьего-то мнения, чтобы меня кто-то гладил по голове, подтверждая, что я сделал что-то стоящее.

Принятие работы публикой на ютубе для тебя равнозначно получению награды за эту же работу на фестивале?

Это разные аудитории. Есть профессиональное сообщество, с которым ты взаимодействуешь, а есть аудитория живая, которая достаточно просто и ясно выражает свою мысль, используя где-то односложные предложения, определяя степень качественности и талантливости, если так можно выразиться, твоей работы.

Эти односложные слова — своеобразные аплодисменты, как в случае с кино.

Абсолютно так. Мне какое-то время было сложно воспринимать аудиторию на ютубе, потому что я физически не видел этих людей, я не понимал и не знал их. А когда стали проводить различные лекции, встречи, я вдруг стал видеть их, я почувствовал сильную ответственность, потому что оказывается они действительно физически существует. Это удивительным образом сработало на меня, потому что ты выпускаешь в некое виртуального пространство работу, и вот кто-то её комментирует. Кажется, что все эти люди находятся на другой планете, в другой солнечной системе, но когда ты встречаешь их в реальности и они задают тебе вопросы, ты начинаешь осознавать степень ответственности и, конечно же, это невероятно мотивирует в дальнейших своих работах быть таким же предельно честным, искренним и соблюдать тот уровень качества. Это ремесленные какие-то критерии, но они тоже присутствуют, потому что есть люди, которые относятся к этому уважительно, и между вами уже выстраивается эмоциональная связь. Все становится осязаемым.

Этой осенью мне довелось побывать на фестивале КиноПроба, где в том числе дебютировал с фильмом «Куратор» режиссер Петр Левченко. Куратор – это фильм про «Красногорского стрелка», история тебе, наверное, известная. После просмотра из зала прозвучал вопрос, не боится ли режиссер затрагивать подобные темы, на что Петр ответил, что не считает творчество достаточно мощным инструментом, чтобы у него из-за него были проблемы. Помимо этого всё чаще музыкальных исполнителей упрекают в том, что вместо того, чтобы выйти на протестный митинг, они пишут социальные композиции и будто бы пытаются с помощью этого откупиться за свое отсутствие на улицах. Для тебя сила творчества ставится под сомнение?

Искусство или отражает современную реальность, или искажает её, или провоцирует, задавая острые вопросы. Всё это разные способы коммуникации с аудиторией через ту или иную форму. Но, мне кажется, искусство всегда основывается на той реальности, в которой оно находится. Если это политический контекст, то у этого искусства очень прикладная задача, оно становится инструментом манипуляции. Да, любое искусство манипулирует, но оно должно манипулировать на более сложные и глубокие темы. Прости, но мне кажется вопрос очень общим. Способно ли искусство влиять? Способно. Если мы вернемся к той же политике, когда в Москве, например Оксимирон, выходил на протесты и выступал за свободу Егора Жукова, то там абсолютно понятные задачи, которые решались в тот период времени. Я не могу сказать, что это никак не связано с искусством. Это связано с тем, что артист использует свою аудиторию, чтобы разрешить несправедливость, которая совершается по отношению к человеку. Я абсолютно солидарен с ним. Это находится в совершенно другой плоскости: используя свою медийность, он позволял этим темам сильно резонировать в обществе. Но, повторюсь, у любого акта такого порядка есть срок годности, и уже сейчас эти события вспоминаются сквозь тернии, потому что всё, слава Богу, решилось в пользу Егора.

Как выглядит твой отдых?

Сейчас, в этих условиях, сложновато, конечно, с отдыхом. Мне отчасти повезло, я нахожусь за городом, могу прогуляться, но мне не хватает социализации, не хватает общения с друзьями, не хватает абсолютно бессмысленных посиделок, а где-то и смысловых, когда мы сидим и обсуждаем просмотренное или прочитанное, неважно. Я настолько соскучился по людям, что у меня не получается отключиться. Когда я с кем-то коммуницировал, выбирался в город, я дистанцировался от проектов, над которыми работал. В нынешних реалиях я не могу отключиться в принципе, мне гораздо тяжелее это даётся. Единственное, по чему я сильно скучаю — возможности просто провести встречу со своими друзьями.

Вы не созваниваетесь?

Совершенно не то этот эффект. Ребята в Зуме выпивают, устраивают сейшены по 10, 15, 20 человек, каждый со своим напитком, но я смог пробыть на таком мероприятии полчаса. Я всех безмерно рад был видеть, но это вопрос энергии. Моментов, где ты пошутил, обнял человека или толкнул, не хватает, всё это кажется очень странным диалогом на расстоянии. Не получается действительно обменяться энергий. В этом нет никакой жизни.