Лавина
Витя Полянов стоит перед глазами.
Иногда ловлю себя на том, что мне его всё-таки жалко. Хотя он сам, думаю, очень бы удивился, что именно этого чувства — жалости — достойна его судьба. Как это у него было:
«Я думаю, у меня всё будет нормально. Спорим?»
Я не стал спорить. Больше того, я не смог сказать нормальных слов на прощанье, кроме банальных, ни к чему не обязывающих:
«Надеюсь, там ты что-нибудь поймешь».
Через некоторое время девушка с сержантскими погонами, уже привыкшая, наверное, здесь ко всему и ко всем, стояла в дверях комнаты для допросов, легко и безучастно поигрывая связкой ключей, и ждала, пока мы кончим разговор. А Виктор встал, заложил руки за спину, пошёл, оглянулся, вдруг подмигнул, бросил через плечо:
«Ну, спорим?»
Улыбка эта не вязалась ни с его внутренним состоянием — всё-таки осуждён на три года заключения, — ни с внешним видом: чёрной робой и стрижкой под «ноль».
И я понял, что всё-таки мне жалко Виктора Полянова.
Ещё долго после того, как все (какие можно было собрать) факты его жизни были собраны, когда встречи с десятками людей легли строчками в блокнотах, когда, наконец, главный блокнот — разговор с самим Виктором — был заполнен от корки до корки, я не мог сесть за машинку и написать первую фразу:
«Витя Полянов стоит перед глазами».
Не мог потому, что в голове была сумятица: недоумение и негодование охватывали, как только на глаза попадались эти блокноты, пока, наконец, не настал день и час, когда я ощутил, что нет, только одно, главное осталось. И это главное — жалость.
Хотя, если подумать, кого ещё жалеть во всей этой истории? Охотников за «дефицитом», обманутых поляновскими глазами, доверивших ему свои деньги, севших с ним вместе в такси, покупавших вместе с ним на разных квартирах дефицитные шмотки, переплачивавших вдвое, а то и впятеро сверх истинной цены, то есть заранее принимая нечестную игру? Жалеть из-за того, что они оказались обманутыми каким-то мальчишкой, заведены им в конце концов в ресторан «отметить покупки», а потом коварно брошенными — и ни такси с покупками у ресторанных дверей, ни самого Вити.
Жалеть раззяв, трепетной рукой берущих у Виктора джинсы, запечатанные в полиэтиленовые пакеты с фирменным клеймом, суетливо сующих ему деньги в подворотне, радостно спешащих домой и обнаруживающих, что в пакете — ровно половина джинсов, то есть, говоря попросту, одна штанина?
...Сейчас, когда пишутся эти строки, ему всего лишь девятнадцать лет. Первую свою торговую операцию он совершил в четырнадцать, а потом пошло, пошло, и он уже не мог остановиться, не мог подумать, а в конце концов и представить, что можно жить иначе: не торгуя, не продавая, не покупая, не вмещая в эти три понятия смысл человеческой жизни.
За дни нашего знакомства Витя Полянов вызывал разные ощущения. Например, удивление.
— Я думал, что вы из прокуратуры — ворошить старые дела. Нет — тем лучше. Так, записывайте. Во-первых, я фарцовщик. То, чем я занимался до этого печального происшествия — я имею в виду арест и суд, — для меня гораздо выгоднее любой — подчеркиваю, любой — работы. Записываете? — Вот так начался наш разговор.
Ну, как, занятная откровенность?
Ещё одно чувство — растерянность. Он пускает дым в потолок, улыбается, легко и свободно, как будто мы с ним беседуем на свободе, в баре, а не в следственном изоляторе.
— ...Хотите, я за пять минут сделаю из вас фарцовщика?
— Попробуй, — отвечаю я.
— Не верите... — констатирует он.
— Нет, но меня разбирает любопытство.
— Эксперимент прост, — начинает Виктор. — Я приношу вам фирменные джинсы. Сообщая при этом, что они мне, допустим, малы. Вы, представьте себе, отказываетесь. Но я, как бы между прочим, спрашиваю у вас, не нужны ли они кому из ваших товарищей по работе. Вы выходите в коридор, выясняете, что джинсы, несомненно, кому-нибудь нужны. И вы их продаёте. Но ведь не по реальной цене, а по той, которую предложил вам я. Вот вы и стали фарцовщиком.— Ты уверен, что именно так всё и случится?
— Угу, — кивает Виктор и одаривает меня одной из своих улыбок, выработанных пятилетней деятельностью у комиссионных магазинов.
В один из дней мы сидели с Виктором и подсчитывали, во сколько же он обошёлся — в финансовом измерении — своим родителям со дня окончания школы.
— Ну, — начал Виктор, — во-первых, 365 дней (один год, правда, високосный) по рублю. То есть я прекрасно знал, что бы со мной ни случилось, утром, когда я встану, возле меня будет лежать рубль и пачка сигарет. В общей сложности этих денег, так сказать, «на прокорм» было затрачено максимум полторы тысячи...
Витя не зря подчеркнул: «что бы ни случилось». После школы, кстати, школы специальной, с изучением иностранного языка, он поступил в институт, где проучился ровно один семестр. Объяснения разные. Отец Виктора, например, считает, что всему причиной лень Виктора: он не мог заставить себя встать в восемь часов утра и ехать на другой конец города. Виктор объясняет всё проще:
«Ну, кончил бы, допустим, стал бы инженером, получал бы 120 рублей. Есть ли в этом смысл? Тем более что мне легче купить диплом».
После трёх неудачных студенческих месяцев Виктор сменил несколько — до десятка — мест работы. Последние полгода он совсем не работал, сидел дома.
— Так, дальше,— попросил я продолжить нашу арифметику.
— Ну, я не считаю стоимости тех вещей, которые они мне покупали. Но тут, знаете, такая штука. — Виктор улыбнулся. — Лучше бы они не покупали. У нас разные вкусы. Лучше бы давали деньгами: я сам бы купил то, что мне нужно, то есть то, что подходит современному человеку.
— Ты позабыл, что отец, когда ты ещё учился в 10-м классе, покрыл все твои карточные долги?
— Это мелочь, — отмахнулся Виктор.
— Ну, и наконец, — подошёл я к самому главному, — сколько раз ты просил деньги у родителей на свои торговые операции?
— Раз десять, — не задумываясь ответил Виктор.
— И тебе всегда давали?..
— Ну, — пожал он плечами. — Фифти-фифти, то есть раз пять давали легко, а раз пять — с боем, со скандалом, но всё равно давали.
И тогда-то я напомнил Виктору его собственные слова о том, что плохой день был для него, когда он зарабатывал меньше 200 рублей, что в руках его бывали большие суммы денег, до нескольких тысяч. Так почему же он, имея в руках деньги, всё-таки принимал рубль по утрам и еще энное количество рублей со скандалами от родителей?
Виктор представил несколько объяснений.
Во-первых, «родители — это дойная корова, которую стоит использовать».
Во-вторых, «родителям уже за сорок, и они должны существовать для обеспечения ребенка».
«Я должен был постоянно давать чувствовать родителям, что я существую».
Если бы остановиться на этих объяснениях, наверное, разумных, с точки зрения Виктора, то всё встало бы на свои места и потребительство — вскрытый современный порок — легко бы завершило схему падения молодого человека из благополучной семьи.
Но что-то противилось принять лишь эти объяснения. Быть может, элементарная логика: ведь если у самого Виктора всегда были деньги (а они были; хотя бы за каждую аферу с такси, набитым «дефицитом» и увезённым от разомлевшего от счастья покупателя, он имел, по его словам, тысячу, а то и больше рублей), то зачем же требовать деньги с родителей, идя почти на неминуемый скандал.
— Нет, Виктор, всё-таки я тебя не понимаю, — прервал я его. — Должны же быть иные причины, кроме «дойной коровы»?
Вот тогда-то Полянов и бросил мне в лицо:
— Как я понимаю, вы некомпетентны.
— Как-как? — не понял я.
— А вот так, — жёстко отрезал Виктор. — Вы не знаете нашей жизни, то есть жизни деловых людей. Сегодня у тебя нет четырнадцати копеек на «Приму», а завтра в кармане — 500 рублей. Ведь капитал находится в обороте. В обороте, — подчеркнул он, чтобы уже не оставалось никаких сомнений в первопричинах финансовых семейных конфликтов. Вот почему Виктор, улыбаясь, можно даже сказать, насмехаясь, рассказывал о проекте отца:
«Кончишь институт — получишь машину и ключи от кооперативной квартиры».
— Зачем мне всё это? — спрашивал он у меня. — Квартира и машина — это не база. Мне для работы нужны были наличные деньги. Тем более меня больше привлекала не цель, а сам процесс.
Как, откуда взялось это в Викторе — парне, выросшем в наше время, среди сверстников, не ведающих, что такое «оборотный капитал», — разговор, мне кажется, особый. Отдельная тема. Давайте хоть с одним человеком разберёмся — с самим Виктором.
Определение ещё одного чувства, вызванного разговором с ним, я нашёл с трудом. Поэтому не будем на нём останавливаться подробно.
— Ну вот что, — произносит Виктор, — между прочим, я не знаю ни одного человека, который в наше время может за идею сидеть на воде и хлебе. Каждый хочет за каждый свой жест что-нибудь поиметь.
Дело не в этой софистике. Дело в другом: в полной уверенности Виктора, что материальный блеск не только у него, у каждого человека, по его мнению, заслонил всю радугу жизни.
Спор вокруг этого вести трудно, потому что ценности несоизмеримы, и можно только посочувствовать Виктору, что в круг его общения не попали люди высокие и чистые, физически в конце концов не способные не только что-либо продать, но и купить что-либо на толкучке...
В один из дней Виктор взял мой блокнот и перечислил те факторы, которые в конце концов и сделали его таким. Вот они в порядке, так сказать, «поступления»: «семья», «школа», «средства массовой информации», «улица и микромир, который окружает за порогом дома», «встречи с другими взрослыми», «любовь».
Расшифровка каждого из них займет много времени, и поэтому я ограничусь основными постулатами пяти из них, а на одном остановлюсь подробнее.
Вне перечисленных факторов Виктор назвал вот что:
«В детстве мне хотелось, чтобы в моей песочнице было больше всего куличиков».
Сам он определил это собственным генетическим кодом, но когда я попросил его покопаться и в этом, он ответил, что всё это «дебри» и лучше заняться тем, что бесспорно. А бесспорно было следующее (цитирую в выдержках):
«Семья: ребенок смотрит на мир глазами своих родителей. Как узнать: плохо живёт человек или хорошо? Что лучше: у человека есть дача, хорошая квартира, машина или бредёт человек по улице, а у него в авоське батон и сто граммов колбасы. Мой дом подсказал мне, что лучше. Я сделал первый выбор».
«Школа: здесь было положено начало моей деятельности, если можно так сказать. Первую торговую операцию я провёл в школе — купил джинсы. Смотрел на „средних гениев“, то есть ребят, увлёкшихся чем-нибудь. Призвания у меня не было: ни математикой, ни химией я не увлекался. Тянуло к тем, кто выделялся внешне: одеждой, манерой поведения, кругом знакомств. Меня привлекла эта престижность...»
«Средства массовой информации: примитивные телепрограммы. Я, допустим, люблю мотогонки, но кто-то их, наверное, не любит: почти не показывают. Мне кажется, молодёжь надо удерживать хотя бы у телевизора».
«Встречи с другими взрослыми: родители отделили свой мир от моего. А меня очень тянуло к друзьям отца. Но, вы знаете, у них главные разговоры — о работе. Работа меняется — все контакты исчезают. У, отца нет ни одного близкого друга. Ладно, меня не пускали в этот мир — я проник в него сам. Взрослые, с которыми я познакомился помимо дома, были другими: уверенными, беззаботными, их знали швейцары в ресторанах. Меня тянуло к ним. Позже я узнал, что эти взрослые такие же, как я. Вернее, я стал таким же, как они».
«Любовь: встречаешь человека, который тебе нравится. Тебе хочется обладать этим человеком. Раньше перед дамами гарцевали на рыцарских турнирах. А нам на чём гарцевать? И где? На мотоциклах! На улице! Любовь заставила меня полюбить мотоцикл. Это первое. А второе: если девушка привыкла кушать шоколад и пить шампанское, то тебе хочется купить ей шоколад и шампанское. А для этого нужны деньги, а деньги надо заработать. Это любовь, ничего не поделаешь».
И вот то, что мне хочется привести целиком: «улица и микромир, который окружает за порогом дома». Знаете, даже некое воодушевление заметил я в его глазах, когда он встал и произнёс:
«Улица... Улица — это расширение твоего мира! Улица — это место, где проверяется, кто ты и зачем ты здесь. Дома ты усваиваешь истины, на улице ты проверяешь их в действии. На улице ты находишь друзей, на улице ты встречаешь этих самых девушек. Не согласен, что улица влияет тлетворно. Улица — это и хорошее и плохое. На улице ты видишь и злое и доброе. Дело всё в том, к чему ты стремился. А к чему ты стремился, то ты там и находишь. Я нашёл на улице то, что искал, то есть людей, подобных себе. Вы знаете, от раннего детства у меня осталось ощущение карнавальности центра города. Я помню: подъезжаем на машине, папа ходит по магазинам, а я смотрю из окна и вижу этот карнавал, особенно вечером. Как мне хотелось попасть туда! И я попал. Когда я впервые пришёл в кафе — в самом центре города, где собирались центровые ребята, — мне тогда было лет четырнадцать, меня охватили трепет и волнение, как будто я вошёл в храм. Потом я стал бывать там часто. И так далее... А теперь дайте мне ещё одну сигарету... Спасибо...»
Не будем оспаривать каждое утверждение Полянова. Не будем высчитывать, все ли факторы назвал он или не все: кто это знает точно? Не будем поражаться примитивности его оценок.
Не забывайте: слова, закавыченные мною, принадлежат преступнику, отбывающему срок наказания.
Несколько этих страничек из блокнота я прочитал учёному, уже много лет занимающемуся воспитанием молодёжи.
«А что,
это любопытно. Очень любопытно... Он мог бы выступить у нас в институте...»
«Ах да-да, конечно,
Но всё-таки любопытно».
Поэтому я без зазрения совести пишу о том, что разговор с Виктором Поляновым, кроме всего прочего, был для меня интересен.
Ну, а то ощущение, с которого я начал историю Виктора Полянова, — ощущение жалости. Где же оно?
Как родилось оно, откуда оно взялось, я объясню, когда придёт тому время. Чуть позже, тем более что в непосредственный момент беседы с Виктором его ещё не было.
Какие угодно чувства были. Кроме жалости. И я был уверен, что чего-чего, а уж жалости-то не останется в сердце, когда по прошествии времени взгляд снова уткнётся в блокноты с пометкой на обложке:
«Финансист».
Но оказалось... Оказалось, что и по сей день Витя Полянов стоит перед глазами. И, значит, не так все просто.
В какой-то момент разговора с директором школы, в которой Поляное проучился десять лет и которая, говоря языком высоким, дала ему путёвку в жизнь, я неожидапно почувствовал, что именно сейчас будут сказаны слова, впрямую его осуждающие.
Моя собеседница закурила, взглянула поверх меня в окно, потом прямо мне в глаза, как учитель ученику, и спросила:
— Вы ещё увидите Виктора там?
— Там? — переспросил я.
— Ну да, там, — сказала она, подчёркивая последнее слово.
И я понял, что сколько бы раз я ни переспрашивал, где «там», она не скажет — там, в колонии, в тюрьме, потому что эти слова были несовместимы с кабинетом, за дверьми которого поднимались пять школьных этажей, бегали новые ребята и звенели весёленькие школьные звонки. И я понимал, что нелепое соотношение «там» и «здесь» для педагога отзывалось покалыванием в сердце, и иначе быть не может, если учитель не чиновник в департаменте просвещения, а просто учитель, желающий своим ребятам пусть какой угодно судьбы, только не судьбы Полянова. Поэтому ответил:
— Да, я увижу его там.
— Так передайте Виктору, — сказала директор школы, — передайте ему, — и голос её повис на высоких нотах — что я отработала 26 лет в школе и имею первого осуждённого. Я потрясена не потому, что не знала, что он может кончить именно этим, а потому, что всё-таки верила: этого не случится.
Я понимал, что то, что сейчас сказала Людмила Сергеевна, очень серьёзно. По крайней мере для неё. Поэтому я не прерывал тишины, установившейся после этого в кабинете, и старался не смотреть, как обращается в пепел забытая сигарета.
— Хотя, — вздохнула Людмила Сергеевна, — хотя передайте ему также, что я потрясена, что на скамью подсудимых попал парень со светлой головой.
И уж только тогда, после завершения паузы, после того, как она, наконец-то, увидела, что пепел уже подходит к фильтру, я спросил:
— Людмила Сергеевна, как вы думаете, всё ли сделала школа для того, чтобы судьба Полянова не обернулась именно так?
— Вы знаете, — ответила она, — в 9–10 классах все мы занимались Витей. Мы знали: перевернём мир, а он кончит школу, хотя этот мальчик с пятого класса беспокоил всех. Вы уже это, наверное, знаете, что в старших классах у него стали очень напряжённые отношения с семьёй, особенно с отцом. Мне иногда казалось, что он готов уйти куда угодно, только не домой... Всё, что было у Виктора доброе,— это в школе. Где он видел улыбки? В школе! Дома — ссоры с родителями. В его компаниях — вечная продажа, разговоры о деньгах, долги. В школе просили только одно: выучи косинусы, ответь про животный мир. Хотя, конечно... Я была у Вити дома пять раз, а могла быть десять. Да, десять, — закончила Людмила Сергеевна.
Кто виноват, — задумалась Людмила Сергеевна. — Сила тех людей, которые окружали Виктора вне дома и школы? Или беспечность родителей? Я не могу точно ответить, что же именно так нравственно распустило его? Может быть, излишняя опека позволила Виктору так своеобразно решать жизненные вопросы? Может, отсутствие контактов с чистыми людьми? А может, дело в том, что сначала родители слишком много дали Виктору, слишком мало наказывали. А потом пошли голые требования. А у Вити уже исчезла граница желаемого и возможного. А если ты привык жить на 500 рублей в месяц, а потом тебе предложили жить на сто, такой перепад может стать губительным. Особенно, если мы говорим о подростке, то есть о Викторе, каким он был у нас в школе.
Ну, что ж, и это объяснение, видимо, может иметь место. Ведь, докапываясь до причин, превративших мальчика из благополучной семьи, который в первых трёх классах ходил в школу при галстуке-бабочке, в преступника, мы должны учитывать не только мнение самого Полянова, но и людей, окружавших его в разное время его жизни.
Поэтому, к примеру, интересно мнение и его одноклассника-приятеля, в какой-то момент даже друга. Назовём его Игорем.
— Вы знаете, — сказал мне Игорь, когда мы увиделись с ним у нас в редакции, — Витька всегда хотел или иметь больше всех, или одеваться красивее всех, или быть лучше всех, впрочем, тоже внешне. Если, допустим, кто-то ездил на мотоцикле быстрее, чем Витька, и он понимал, что догнать он не может, — тогда он ездил на заднем колесе. Каждый день своей жизни он очень хотел выделиться. Создавалось впечатление, что каждую минуту он думал только об этом.
Да, и это правда. Я пишу так уверенно «правда», потому что у меня есть железное подтверждение: саморазоблачение Виктора (хотя, по-честному, слово это не совсем здесь подходит: для него это было не саморазоблачением, а объективной информацией для печати).
Осознав, что он не попадает в число «средних гениев», то есть не хватает звёзд на астрономии, не щёлкает формулы, как семечки, на алгебре, не цитирует Писарева на литературе, Виктор стал выделяться другим: он первым — ещё в восьмом классе — пришёл в школу в фирменных джинсах, именно его после уроков ждали таинственные личности, к тому же значительно старше его по возрасту, именно он дарил знакомым девушкам подарки, которые и взрослый-то человек не в состоянии подарить. Даже сейчас, отбывая наказание в колонии, Виктор переживает из-за того, что вокруг него какие-то «мелкие люди, всякая шпана», осуждённая за хулиганство, кражи, ограбления. Люди, по его словам, примитивные, не соответствующие его собственному уровню.
Отчего Виктор стал таким, почему? Может, разгадка в словах директора школы Людмилы Сергеевны, которая знает его с первого класса:
— Мне кажется, что с раннего детства Виктору внушали, что он особенный. Когда стал он меняться прямо на глазах, его мама кричала на нас в присутствии сына:
«Вы неправильно к нему относитесь!»
Только лишь в 10-м классе его отец публично признался, что никакого влияния на сына он уже оказать не может.
Ну что ж, может быть, и это сыграло решающую роль в том, что Виктор мог выделиться среди других, только лишь проехав на заднем колесе мотоцикла или притаскивая в класс несколько пар джинсов.
Наконец, заслуживает внимания и формулировка отца Виктора, Павла Николаевича:
— Поймите меня правильно, Виктор кончил десятилетку, поступил в институт, потом бросил. И не работал, и в то же время пользовался всяческими благами. Я не сухарь: и в кафе могу посидеть и шашлык на природе изжарить. Но это второе. А первое — работа. Именно этого Виктор не понимал.
Хотя сказано это кратко, лаконично, но согласитесь, слова эти важности необычайной.
Полянову-младшему хотелось жить так, как живет Полянов-старший, то есть иметь приличную зарплату, хорошую квартиру в центре города, машину, дачу, но... при этом не работая. То есть достигнуть результат, не прилагая к этому особых усилий. Он не учитывал, что всё-таки результат — это время, и его отец, прежде чем стать руководителем предприятия, прошёл весь путь — «от» и «до».
Как-то я спросил Виктора, как, по его мнению, должны были вести себя его родители, чтобы он, единственный сын, не только не считал их «врагами», но и уважал.
— Во-первых, я бы на их месте решил проблему жилья, то есть отделил бы меня от них. Во-вторых, всё-таки переписал бы на моё имя автомобиль сегодня, а не после того, как кончу институт. В-третьих, давал бы мне в день три рубля, а в субботу и воскресенье столько, сколько я попрошу, конечно, в реальных возможностях.
Наверное, и вас, как и меня, ужаснула откровенная формула потребительства 19-летнего парня.
И хотя это объяснение — я бы назвал его «желанием мгновенного результата» — очень важно для понимания развития характера Вити Полянова, я всё же рискну дать своё определение основной причины, сделавшей его таким.
Ведь в конце концов проблема соответствия трудного пути, который проделали родители, и нынешнего материального благосостояния детей, воспринимающих это материальное благосостояние как реальную и единственно возможную данность, актуальна сейчас во многих семьях. Почему же именно на Виктора Полянова судьба, как говорили в старину, указала перстом?
Для массы снега, мирно лежащей на склоне горы, достаточно удара камнем размером не больше пятикопеечной монеты, чтобы она сорвалась лавиной, устремилась вниз, сметая и разрушая всё на своем пути. «Лавина потребительства», кроме души, не разрушает ничего. Но и для неё, как и для лавины, рождённой природой, хватает такого же «камешка», который в одном случае может, конечно, пролететь мимо, в другом — удариться и отскочить без вреда. Ну а в третьем... В третьем, как в случае с Поляковым, вызвать обвал и смести человеческую личность.
В данном случае роль камешка сыграла... суперобложка.
Однажды, в дни очередного безденежья, в поисках «оборотного капитала» Виктор продал всю домашнюю «Библиотеку всемирной литературы», и в течение длительного времени никто этого не заметил. На полках так же, как и до продажи, стояли книги... Вернее, суперобложки книг, а внутри старые газеты и прочий хлам.
Суперобложки, выстроившиеся на полках по цветам и векам, для всех, живущих в доме и приходящих сюда в гости, означали благоденствие, покой, достаток, культуру в конце концов. И только один Виктор знал, что за ними пустота.
Можно было отмахнуться от этого эпизода, как от незначительного, тем более что Виктор и не такие фокусы выделывал в своей квартире, в своей семье. Но в конкретном поляновском случае эпизод с суперобложками, поверьте, символичен.
«Совершенно домашний мальчик...», «не знали забот...», «откуда могло это взяться...», «перемены в сыне заметили только в конце девятого класса...» А ведь уже всё было, всё было раньше, и сын, очутившись в критической ситуации, скажет о своих взаимоотношениях с родителями:
«С раннего детства я знал, что они (то есть родители) — это люди, от которых надо было что-нибудь скрывать. Сначала оценки, потом листы, вырванные из тетради, потом первую сигарету, выкуренную с ребятами во дворе, то есть примерно с первого класса начал создаваться свой собственный мир, в который я не хотел посвящать родителей. И думаю, это их устраивало»,
Последнее замечание очень существенно. Неизвестно, что тяжелее: знать истину или верить «суперобложкам», прикрывающим пустоту?
Сарказм Виктора поэтому понятен, когда он говорит:
«Родители ругали за запах пива и давали деньги, которые, ясно, идут не на мороженое и не на билет для девочки в кино. В моей комнате иногда скапливалось такое количество джинсов — ой-ой-ой! Да и они сами просили иногда кое-что достать для детей своих знакомых».
У меня нет доказательств, знали или не знали родители Виктора о размахе его торговых операций. Да я и не собираюсь искать их. Важнее другое: сам Виктор ни на секунду не сомневается, что они знали и, зная это, заботились о другом: чтобы внешние правила игры были соблюдены, чтобы он оставался студентом, хорошим сыном, таким же домашним, как в детстве, и хорошим мальчиком. То есть всё порочное, что уже зарождалось в Викторе, разрушая его душу, было надёжно спрятано в глянцевую суперобложку.
Именно это и превратило связи внутренние, столь важные для людей, живущих под одной крышей, одной семьёй, в связи материальные: они и в самом деле материальнее, зримее, они имеют денежный эквивалент, на них легче строить взаимоотношения.
Я пересмотрел ещё раз блокнот, где записан наш последний разговор с отцом Виктора.
«Я ему однажды сказал: давай заключим с тобой контракт — ты мне зачётку за первый курс, я тебе — ключи от нового мотоцикла. Как премия на производстве...»
«Я мог бы купить ему путёвку в санаторий, но я ему куда покупаю — в турлагерь: пусть отдыхает, как все...»
«Если бы мне сказали: дай тысячу рублей, и сын будет на свободе, я бы отказался: во-первых, я на это просто не могу пойти, как гражданин, а во-вторых, в таком случае сын поймёт, что мои идеи ничего не стоят...»
Как всё-таки много в этой истории приходится употреблять слов: «купил», «продал», «достал», «рубль», «десять рублей», «сто рублей», «деньги». И хотя бессмысленно было бы отмахиваться от всех этих естественных реалий, нелеп спор «можно ли прожить на земле без денег?» — всё равно по серьёзному счёту — это тоже своего рода суперобложка, которой можно отгородиться от жизни, спрятаться от неё.
Вот поэтому-то я и написал вначале, что единственное чувство, которое осталось у меня по отношению к Виктору, — это жалость.
«У меня очень много деловых связей»,
— в голосе Виктора, когда он произносил это, звучала гордость.
В его записной книжке было записано около четырёхсот телефонов.
Его многие знали в городе и многие о нём слышали.
Но только один из нескольких десятков людей — сверстников Виктора, с которыми мне пришлось встретиться, не произнёс: «Этот подонок...», «Я с ним не имею ничего общего...», «Он в тюрьме, а я на свободе...»
Этот один, Игорь, спросил, не может ли он как-нибудь помочь Полянову? Что нужно сделать? Как?
«Игорь — чистый человек, но ему будет очень трудно жить. Жизнь жестока...»
— сказал Виктор, когда я рассказал о своей встрече с его одноклассником Игорем, единственным из четырёхсот, с которым (по собственным словам Полянова) он был связан не деловыми отношениями, а какими-то другими... Какими точно, он так и не смог сформулировать.
Вот так он остался: парнем, способным проехаться на заднем колесе мотоцикла. Кадр, вполне достойный суперобложки какого-нибудь красивого, яркого издания.
С этого документа началось следствие по делу Виктора Полянова:
«Начальнику отделения милиции [номер отделения и фамилия начальника]. Такого-то числа и месяца „гражданин Полянов, находясь в нетрезвом состоянии [весь вечер он распивал спиртные напитки в компании — следуют фамилии], учинил дебош, накинулся с кулаками на меня и мою жену, ругался матом, сбросил на пол телевизор, бил головой (у меня рассечена бровь) и др. На шум и крик подоспели соседи. Гражданин Полянов сначала притих, а затем с площадной бранью и с ножом в руках (по общему мнению, это была финка) бросился к лифту, на пути порезал руку жене, а я успел прикрыться дверью квартиры... По вызову соседей прибыли из отделения милиции два милиционера, осмотрели всё и ушли. Гражданин Полянов длительное время нигде не работал, ведёт совершенно непонятный образ жизни для молодого человека. Из дома продаёт вещи как свои, так и ему не принадлежащие. В доме постоянно собирается компания его сверстников, пьют, играет музыка. Были у гражданина Полянова и попытки к домашним дебошам. Настоящим прошу принудить гражданина Полянова уважать законы нашего общества и привлечь его к ответственности“» [дата, подпись].
В этом заявлении я не исправил ни буквы. Кроме одного: там, где вы читаете «гражданин Полянов», в заявлении стояло: «Виктор», или «наш сын».
Вот так всё произошло. Так, можно сказать, было ещё раз доказано, что любая суперобложка — всего лишь декоративное украшение, лишь имитирующее, но не заменяющее реальную действительность.
Не будем вдаваться в догадки, что же толкнуло родителей Виктора пойти на шаг, не так уж часто случающийся в судебной практике, — ходатайство о возбуждении уголовного дела против собственного сына. Отец, Павел Николаевич, объясняет это так:
«Мы хотели оградить Виктора от худших поступков».
«Чтобы я, не дай бог, не повредил ещё больше его делам по службе».
Что бы там ни было, в тот день в зале народного суда был осуждён не только Виктор, но и дом, в котором он вырос, внешне благополучный и респектабельный, но и та «двойная бухгалтерия», которая, что бы мы там ни говорили, не может не оставить отпечатка в сердце подрастающего человека.
Над чем «там» ещё хохотал Виктор? А вот над чем:
«Однажды Людмила Сергеевна выступила на собрании и потребовала, чтобы родители, у которых есть машины, больше не привозили на них своих детей в школу. Так вот, к школьным воротам больше не подвозили, машины останавливались за углом. Интересно, догадывалась ли наша Людмила об этом? Мне кажется, конечно, знала. Но из окна больше ничего не было видно. Ведь так, а? Как вы думаете?»
...Витя Полянов стоит перед глазами.
Вместо послесловия
Перед вами прошла судьба Виктора Полянова. Вернее, начало судьбы — и это мне хочется особо подчеркнуть. Ведь девятнадцать лет — это тот возраст, когда зачёркиваются ошибки юности, а не надежды на исправление ошибок. Именно поэтому автор — и в этом я с ним солидарен — изменил в своём очерке фамилии основных героев. Прототипу Виктора Полянова ещё жить и жить и, будем надеяться, жить по-новому.
Юрий Щекочихин взял наиболее острый, я бы даже сказал, уникальный случай из судебной практики. Но это вовсе не означает, что он не требует нашего пристального внимания. На уникальном жизненном срезе видны истоки явления, которые, безусловно, не всегда приводят к такому горькому финалу. Но на пути к нему некоторая часть молодых людей несёт значительные нравственные потери.
По роду своей работы мне приходится часто сталкиваться с тем, как постепенно, шаг за шагом человек теряет свой нравственный облик, превращается сначала в ловкого «доставалу» дефицитных вещей, потом в спекулянта, фарцовщика, не брезгающего никакими средствами для своего личного обогащения и в конце концов попадающего на скамью подсудимых. К сожалению, за последнее время выросло число молодых людей, задержанных органами милиции за спекуляцию.
Как, с чего именно начинается падение молодого человека? Очень часто с безобидного увлечения дисками, модными куртками или джинсами, магнитофонами, транзисторами. В самих этих увлечениях нет ничего зазорного, так же как в желании молодого человека одеться модно и современно. Но, согласитесь, никогда в истории ценность человеческой личности не определялась вещественными атрибутами.
И, безусловно, рассматривая судьбу такого вот парня, мы не можем не взглянуть пристально на то, как пагубно повлияли на неё некоторые негативные явления в окружающей среде взрослых. Действительно, люди, ставшие невольными соучастниками уголовной «карьеры» Полянова, обращавшиеся к услугам спекулянта, — это не какая-нибудь особо безнравственная категория нашего общества. Это нормальные люди, наверняка оскорбившиеся бы, если бы мы их назвали, допустим, бесчестными. Но ненормальность их всё-таки в том, что обратиться к спекулянту стало для них нормой. Так же, как достать гарнитур с чёрного хода. Так же, как иметь знакомого продавца престижнее, чем учёного.
Предметы спекуляции Виктора Полянова популярны у молодёжи. И, конечно, можно было бы предъявить счёт тем руководителям организаций и ведомств, которые не всегда полно учитывают потребности молодых людей. Ведь экономика охватывает не существование роботов — жизнь людей, и поэтому становится категорией нравственной. Иначе получилось бы так, что судьба нормального парня — ровесника Полянова, неспособного не то что продать вещь у комиссионного магазина, но и купить её, стала бы предметом общественного внимания. Пока что, к счастью, мы говорим о печальной уникальности судьбы именно Виктора Полянова.
Но, повторяю, даже эта уникальность — уже повод для серьёзных размышлений, и, думаю, история Виктора Полянова на эти размышления наводит.
Г. В. ДАРУЗЕ, заместитель начальника Управления борьбы с хищениями социалистической собственности и спекуляцией МВД СССР, генерал-майор милиции