Живые слова

автор: Иван Давыдов

О Великой Отечественной стихов написано много. О войне писали стихи те, кто прошел войну, и те, кто не прошел, и на фронте, и после. Необходимость заговорить страх, стремление сделать так, чтобы человеческие подвиги и нечеловеческая мерзость войны не были забыты, - как теперь знать, что заставляет чудовищность окружающего укладывать в рифмованные строки?

Хорошие стихи крепче меди, - это мы знаем со времен Горация. Но и танковой брони они тоже крепче. И почему-то думается, что сегодня хорошие стихи о той войне – даже нужнее, чем прежде.

Потому что это живые слова, слова живых людей. Живые слова противостоят казенному выхолащиванию памяти, живые слова показывают – те, кто погибал тогда, кто совершал вещи непредставимые, чтобы войну закончить, - были веселыми и простыми. Живыми, как эти слова.

Ниже – одиннадцать стихотворений о войне. Не «главные», не «лучшие», не «топ»-  прости, Господи, - «одиннадцать». Тут и выбирать невозможно почти, и никто не ответит, что важнее – изощренность мысли и чеканность стиха у первого из поэтов, или корявые строки, которые нацарапал, перед тем, как уйти в свой последний и первый бой, недавно выучившийся грамоте деревенский новобранец.

Это просто одиннадцать стихотворений о войне, которые мне нравятся.

Константин Симонов. Танк.

Симонов – не самый, наверное, из русских поэтов искусный. Еще и успешный советский карьерист, к тому же. Равно умевший и протаскивать в печать полузапретные книги, и заседать на собраниях, где обличали каких-нибудь очередных безродных космополитов. Собравший все мыслимые в Союзе премии и почести, - а это плохая для писателя характеристика. Но без его стихов войну не представить, так уж вышло. Безжалостное – «Сколько раз увидишь врага, столько раз его и убей», - это Симонов. «Жди меня, и я вернусь», - это Симонов. И первым здесь его стихотворение стоит по праву. К тому же, там важные строки в конце.

Вот здесь он шел. Окопов три ряда.

Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.

Вот след, где он попятился, когда

Ему взорвали гусеницы миной.

Но под рукою не было врача,

И он привстал, от хромоты страдая,

Разбитое железо волоча,

На раненую ногу припадая.

Вот здесь он, все ломая, как таран,

Кругами полз по собственному следу

И рухнул, обессилевший от ран,

Купив пехоте трудную победу.

Уже к рассвету, в копоти, в пыли,

Пришли еще дымящиеся танки

И сообща решили в глубь земли

Зарыть его железные останки.

Он словно не закапывать просил,

Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,

Он упирался, он что было сил

Еще грозил своей разбитой башней.

Чтоб видно было далеко окрест,

Мы холм над ним насыпали могильный,

Прибив звезду фанерную на шест -

Над полем боя памятник посильный.

Когда бы монумент велели мне

Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,

Я б на гранитной тесаной стене

Поставил танк с глазницами пустыми;

Я выкопал его бы, как он есть,

В пробоинах, в листах железа рваных,-

Невянущая воинская честь

Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.

На постамент взобравшись высоко,

Пусть как свидетель подтвердит по праву:

Да, нам далась победа нелегко.

Да, враг был храбр.

Тем больше наша слава.

Анна Ахматова. Первый дальнобойный в Ленинграде

У Ахматовой есть стихи о войне, которые как мрамор и которые сами на мрамор просятся. Которые повторяют до сих пор по поводу и без – «Мы знаем, что ныне лежит на весах, и что совершается ныне»… А есть еще и вот это, изысканной простотой своей отсылающее куда-то в начало века, где остались ее великие товарищи по поэтическому цеху. В нем – страх человека перед смертью, которая властно входит в жизнь, которая заявляет, что она теперь здесь главная, и долго еще будет так.

Стихотворение написано в 1941-м, до эвакуации. Это слова очевидца.

И в пестрой суете людской

Все изменилось вдруг.

Но это был не городской,

Да и не сельский звук.

На грома дальнего раскат

Он, правда, был похож, как брат,

Но в громе влажность есть

Высоких свежих облаков

И вожделение лугов -

Веселых ливней весть.

А этот был, как пекло, сух,

И не хотел смятенный слух

Поверить - по тому,

Как расширялся он и рос,

Как равнодушно гибель нес

Ребенку моему.

Давид Самойлов. Сороковые

МИФЛИ, потом войсковое пехотное училище, фронт, ранение, выздоровление, разведка, «Красная звезда» и медаль «За боевые заслуги»… «Сороковые» - пожалуй, самое известное стихотворение Давида Самойлова. А еще – красивое, даже изощренное при кажущейся простоте. А еще – предыдущему не в противоречие – веселое и легкое. Не дающее забыть, что изумляющие нас подвиги совершали мальчишки, которым совсем не хотелось совершать подвиги. А хотелось того, чего во все времена мальчишкам хочется. Это они и лежат под бетонными монументами, а вовсе не какие-то железные супергерои. Вот они посмеялись бы, наверное, глядя на нынешнее чиновное рвение, с каким принято в России защищать их память от мнимых осквернителей праха.

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке,

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю.

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало --

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые!..

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Юлия Друнина. Два вечера.

Во всех антологиях русской поэзии ХХ века обязательно есть (ну, или должны быть) два стихотворения Юлии Друниной. Совсем короткое, о рукопашном бое, - «кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне», и «Зинка», о погибшей подруге: «Знаешь, Юлька, я против грусти, но сегодня она не в счет»…

«Два вечера» - не самое искусное из ее стихотворений, но в нем есть и женское кокетство, и желание жить, несмотря на все, что довелось перенести. Понимание, что война – не самостоятельная какая-то ценность, что смысл победы в том, чтобы войны не было, чтобы жизнь снова стала нормальной и человеческой.

Да, наверное, надо сказать, что желания жить Юлии Друниной не хватило – она покончила с собой в 1991-м, не найдя себя в новом, возникающем вокруг мире.

Мы стояли у Москвы-реки,

Теплый ветер платьем шелестел.

Почему-то вдруг из-под руки

На меня ты странно посмотрел -

Так порою на чужих глядят.

Посмотрел и улыбнулся мне:

- Ну, какой же из тебя солдат?

Как была ты, право, на войне?

Неужель спала ты на снегу,

Автомат пристроив в головах?

Понимаешь, просто не могу

Я тебя представить в сапогах!..

Я же вечер вспомнила другой:

Минометы били, падал снег.

И сказал мне тихо дорогой,

На тебя похожий человек:

- Вот, лежим и мерзнем на снегу,

Будто и не жили в городах...

Я тебя представить не могу

В туфлях на высоких каблуках!..

Муса Джалиль. Палачу.

У Мусы Джалиля – удивительная судьба, которая много рассказывает о советском государстве. Тяжело раненый, он попал в плен, вступил в созданный нацистами легион «Идель-Урал». После войны на него завели дело за измену родине (против убитого уже – дело), но тут вдруг появились люди, знавшие Мусу, и тетради стихов, которые сокамерники вынесли из берлинской тюрьмы Моабит.

Оказалось, Джалиль создал целую подпольную сеть в лагерях военнопленных, как мог, боролся с врагом, был арестован Гестапо и после пыток в тюрьме казнен. Ему отрубили голову. Стихотворение «Палачу», в котором нет жалости ни к себе, ни к врагу, написано как раз в тюрьме. Перевел его с татарского Семен Липкин.

Если вы были в Казани, то видели наверняка памятник у Кремля – человек, разрывающий колючую проволоку. Это Муса Джалиль.

Да, еще. Моабитские стихи Джалиля привезли на родину Нигмат Терегулов и Габбас Шарипов. Оба осуждены, как многие прочие бывшие военнопленные. Терегулов погиб в лагере. Шарипов отсидел 10 лет. Выжил.

Не преклоню колен, палач, перед тобою,

Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.

Придет мой час -- умру. Но знай: умру я стоя,

Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.

Увы, не тысячу, а только сто в сраженье

Я уничтожить смог подобных палачей.

За это, возвратясь, я попрошу прощенья,

Колена преклонив, у родины моей.

Борис Пастернак. Ожившая фреска.

Легким, акварельным стихом, - так же, как писал об утренней росе и ранних поездах, - написал весной 1944 Пастернак о сталинградской битве. И страшную войну вписал даже не в русскую историю – в вечную. Напомнив, кто кому на самом деле противостоит.

Как прежде, падали снаряды.

Высокое, как в дальнем плаваньи,

Ночное небо Сталинграда

Качалось в штукатурном саване.

Земля гудела, как молебен

Об отвращеньи бомбы воющей,

Кадильницею дым и щебень

Выбрасывая из побоища.

Когда урывками, меж схваток,

Он под огнем своих проведывал,

Необъяснимый отпечаток

Привычности его преследовал.

Где мог он видеть этот ежик

Домов с бездонными проломами?

Свидетельства былых бомбежек

Казались сказочно знакомыми.

Что означала в черной раме

Четырехпалая отметина?

Кого напоминало пламя

И выломанные паркетины?

И вдруг он вспомнил детство, детство,

И монастырский сад, и грешников,

И с общиною по соседству

Свист соловьев и пересмешников.

Он мать сжимал рукой сыновней.

И от копья Архистратига ли

По темной росписи часовни

В такие ямы черти прыгали.

И мальчик облекался в латы,

За мать в воображеньи ратуя,

И налетал на супостата

С такой же свастикой хвостатою.

А рядом в конном поединке

Сиял над змеем лик Георгия.

И на пруду цвели кувшинки,

И птиц безумствовали оргии.

И родина, как голос пущи,

Как зов в лесу и грохот отзыва,

Манила музыкой зовущей

И пахла почкою березовой.

О, как он вспомнил те полянки

Теперь, когда своей погонею

Он топчет вражеские танки

С их грозной чешуей драконьею!

Он перешел земли границы,

И будущность, как ширь небесная,

Уже бушует, а не снится,

Приблизившаяся, чудесная.

Борис Слуцкий. В шесть часов утра после войны.

Борис Слуцкий вернулся с войны майором. Ходил в разведку, метался по передовой в фургончике с громкоговорителем, смущая вражеских солдат вальсами Штрауса и призывами сдаваться, был тяжело ранен. Литературная судьба у него непростая – в 1958 выступил с разоблачающей Пастернака речью на знаменитом заседании Союза писателей, и это помнят лучше, чем его стихи. Но он хороший поэт, он видел войну, и он сказал о войне важные вещи. Да, еще он оставил недописанную книгу воспоминаний о войне. Публиковать не пытался. Но теперь эти записки опубликованы. Их стоит прочесть.

Убили самых смелых, самых лучших,

А тихие и слабые - спаслись.

По проволоке, ржавой и колючей,

Сползает плющ, карабкается ввысь.

Кукушка от зари и до зари

Кукует годы командиру взвода

И в первый раз за все четыре года

Не лжет ему, а правду говорит.

Победу я отпраздновал вчера.

И вот сегодня, в шесть часов утра

После победы и всего почета -

Пылает солнце, не жалея сил.

Над сорока мильонами могил

Восходит солнце,

не знающее счета.

Михаил Исаковский. Враги сожгли родную хату.

Сын нищего крестьянина, преуспевающий поэт-песенник, герой соцтруда… В словосочетании «поэт-песенник» есть все же что-то пренебрежительное, но вот Слуцкий говорил, что в стихотворениях многих маститых поэтов нет военной правды при всех их умениях. А в этом стихотворении Исаковского она есть. Нищие после Победы пели ее в электричках – это ли не знак качества. И, между прочим, «выходила на берег Катюша» - это ведь тоже Исаковский.

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, -
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»

Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.

«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

Николай Заболоцкий. Прохожий.

Николай Заболоцкий, веселый мудрец, мастер отчаянных текстовых экспериментов, войны не видел. До 1944 он отбывал срок за антисоветскую пропаганду – опыт, может, и не менее страшный. Стоит, наверное, задуматься, откуда идет в 1948 году его «Прохожий», а «солдатский мешок» – да, мало ли, кто их носил. Но война врывается в это прозрачное стихотворение, и в нем сливаются две главных русских беды ХХ века.

Исполнен душевной тревоги,

В треухе, с солдатским мешком,

По шпалам железной дороги

Шагает он ночью пешком.

Уж поздно. На станцию Нара

Ушел предпоследний состав.

Луна из-за края амбара

Сияет, над кровлями встав.

Свернув в направлении к мосту,

Он входит в весеннюю глушь,

Где сосны, склоняясь к погосту,

Стоят, словно скопища душ.

Тут летчик у края аллеи

Покоится в ворохе лент,

И мертвый пропеллер, белея,

Венчает его монумент.

И в темном чертоге вселенной,

Над сонною этой листвой

Встает тот нежданно мгновенный,

Пронзающий душу покой,

Тот дивный покой, пред которым,

Волнуясь и вечно спеша,

Смолкает с опущенным взором

Живая людская душа.

И в легком шуршании почек,

И в медленном шуме ветвей

Невидимый юноша-летчик

О чем-то беседует с ней.

А тело бредет по дороге,

Шагая сквозь тысячи бед,

И горе его, и тревоги

Бегут, как собаки, вослед.

Александр Твардовский. О скворце.

Понятно, что война – главная для Твардовского тема. Есть «Василий Теркин», есть невыносимое почти «Я убит подо Ржевом» - бесконечный монолог мертвого, обращенный к живым. Кстати, первые строфы там безупречны, это – из лучших русских стихов вообще:

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки, -

Точно в пропасть с обрыва -

И ни дна, ни покрышки.

И во всем этом мире

До конца его дней -

Ни петлички,

Ни лычки

С гимнастерки моей.

Я - где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я - где с облаком пыли

Ходит рожь на холме.

Но вспомнить хочется другое, написанное в сорок пятом, под занавес войны, короткое и смешное.

На крыльце сидит боец.

На скворца дивится:

- Что хотите, а скворец

Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,

В садике горелом

Занимается своим

По хозяйству делом.

Починяет домик свой,

Бывший без пригляда.

Мол, война себе войной,

А плодиться надо!

Иосиф Бродский. На смерть Жукова.

В стихах Иосифа Бродского, которого двухлетним ребенком вывезли из блокадного Ленинграда, обычно бушуют войны вымышленные – «Генерал, наши карты дерьмо, я пас, север вовсе не здесь, а в полярном круге»… Тем удивительнее ода на смерть главного полководца Победы.

Именно ода – это размер державинского «Снигиря». Державин оплакивал Суворова:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Бродский через века протягивает руку Гавриле Романовичу – великому великий, и Жукова ставит с Суворовым рядом. Бродский проявляет нечеловеческий даже такт, настолько выверено здесь каждое слово. И оправдание героя, и понимание того, как малы твои речи перед его делами, и горький упрек победителям, освободившим мир, но не себя. Здесь все. Читайте сами:

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалиях убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? "Я воевал".

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же, прими их - жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

* Первый вариант этого текста был написан в 2015-м для одного издания, которого больше нет.