Моя маленькая Россия. Ода одному поселку
Поселок Ермишь Рязанской области. Обыкновенное русское место, где я провел первые девять лет своей жизни
Мы тут на «Севере» рассказываем про разные удивительные и красивые места. И это, наверное, правильно. Для того все и затевалось. Но вот сегодня хочу, наоборот, рассказать про место совсем обыкновенное. Никаких памятников, никаких достопримечательностей, никаких исторических событий. Пригорок, речка, сосновый лес, березовый лес. Воплощение обыкновенности. Не знаю даже, зачем хочу. Или знаю, но про это позже.
Церковь там, правда, была, взорвали при Хрущеве. «Красоты невероятной!» – восхищались старшие. Я навел справки. Типовой проект второй половины XIX века, ничего особенного, хотя взрывать, конечно, не стоило. И да – строили на совесть. Я видел обломки. Кирпичи друг за друга держались мертвой хваткой. Но к делу.
Я родился и первые девять лет своей жизни прожил в Рязанской области, в рабочем поселке Ермишь (ударение на первый слог). Это как раз земли, которые великие князья давали в удел татарам, выезжавшим из Орды на русскую службу. Вокруг – маленькие городки, у которых в именах прячутся татарские ханы. Касимов достался Касиму, Кадом – Кадыму. В Ермиши почему-то рассказывали, что с нашим селом история похожая. Был, якобы, хан Ермишь (ударение – на второй), решивший, что на московской службе корма больше, вот и… Но нет, не было такого хана. До восемнадцатого века село называлось Аносово – по имени хозяев, дворян Аносовых, и почему его в восемнадцатом веке назвали так красиво и странно, я, честно говоря, не знаю.
До 1923 года это была Тамбовская губерния. В 23-м, когда Тамбовскую губернию раздербанили в отместку за крестьянское восстание, стала Рязанской областью. Вернее, если уж быть совсем буквоедом, – сначала Рязанским округом Московской области, а потом, в тридцать седьмом, – Рязанской областью. В конце XIX века в селе было шесть тысяч жителей. Когда я родился – около пяти. Сейчас меньше четырех.
Девять лет (плюс, конечно, каникулы у бабушки) – это много. И я не совсем понимаю, с чего начать. Это ведь история про любовь, о любви, говорить, во-первых, неловко, а во-вторых, непонятно, что в твоей любви может быть интересно другим.
Есть старые фотографии. Есть семейные истории. Прадедушка Василий, говорят, человек веселый и пьющий, и, что при таких характеристиках естественно, а также важно для понимания дальнейшего, бедный, – то ли избил, то ли обидел местного НКВД-шника. Попал под раскулачивание, хотя взять у него было нечего.
И вот его сын, а мой дедушка, Виктор… Тут требуется объяснение. Мой дед Виктор обладал своеобразным талантом. Брал лист бумаги, ножницы, и без всяких приготовлений, без рисунка вырезал силуэт лошади. Это с детства. Эти бумажные лошадки были его единственными игрушками. Когда пришли раскулачивать, он спросил свою маму, мою прабабку: «Кто это, зачем?» «Корову возьмут, лошадку», – ответила она. И он побежал прятать своих бумажных лошадок. Больше у него ничего не было.
Прадедушка бежал из лагеря, прабабка написала ему справку об освобождении, макнула в сургуч разогретый пятак с гербом Советского Союза, – так получилась печать. В селе не удивились его возвращению. «Мы знали, что ты не виноват ни в чем», – сказали те же люди, которые его сначала раскулачили, а потом посадили.
В этой семейной легенде – я потом разбирался – есть некоторые нестыковки, ну да не важно. Важно, что бабушка рассказала мне ее только в середине девяностых. Когда поверила, что государство сделалось не таким опасным для человека, как раньше, и что мне эта история повредить не может. Не исключено, что бабушка поторопилась, хотя что уж теперь.
Трудно вести связный разговор, выстраивать историю. Это ведь про детство. Начинаешь думать, странные всплывают воспоминания. В центре была столовая – бывший барский дом, деревянный, но с претензиями на архитектуру – портик, колонны. В столовой продавали, помимо прочего, котлеты. Котлеты делали, по доброй советской традиции, в основном из черного хлеба. И ничего вкуснее этих котлет на свете не было. Бабушка страшно оскорблялась, когда я их клянчил. Ее котлеты, сделанные из мяса, такого энтузиазма у меня не вызывали.
Был пруд. Тут тоже нужен исторический экскурс. В XVIII веке там построили чугуноплавильный завод. При заводе, как и положено, был пруд. Запрудили реку, получился пруд. Завод закрылся в конце XIX века, а пруд остался. Громадный. Километра два шириной, и четыре – в длину.
Мысли скачут, хотел про себя, но расскажу про дедушку. Про другого, не про Виктора, про Ивана, Ивана Федоровича Давыдова, героя-фронтовика и местного интеллектуала, он был главредом районной газеты и даже напечатал одну какую-то статью в «Правде». Меня в честь него назвали, хотя мы разминулись, он умер за месяц до моего рождения.
Так вот, дед Иван решил однажды, выпив, переплыть пруд. И переплыл. Но в процессе с него слетели в воде трусы. А прочая одежда осталась на том берегу, с которого начался заплыв. И он спокойно, с достоинством, через половину поселка пошел домой абсолютно голым. Был, говорят, фурор.
Ну да, про себя. У меня была там подружка, соседка. Наташка. Мы с ней убежали однажды из дому. Обошли всю округу, довели бабушек-дедушек почти до инфаркта, но главное. Мы спустились с насыпи к пруду, солнце сквозь деревья, на дне – красивые мелкие камушки. Я потом много раз пытался их найти, спускался к пруду, и камни-то были, но увидеть их именно так, как чудо, как самую красивую на свете вещь, у меня больше не получилось.
Был еще лес. Вокруг – громадный лес. Грибы. Про грибы – куча отдельных историй, это особая моя страсть. Однажды – лет, наверное, в 12, я в лесу заблудился. Шел долго, ушел в Мордовию. Это не так уж далеко. Вышел из лесу у мертвой деревни с удивительным именем Прундас. Несколько заброшенных домов, осевших, вросших в землю. Я там бывал до того по каким-то делам с дедушкой. Сориентировался, пошел обратно уже по дороге. На половине пути встретил дедушку, который шел меня искать. Не знаю, как он почувствовал, в какую сторону идти. Я думал, он меня убьет, но он только обогатил необычайно мой словарный запас. Ругался, в общем.
Но тут вот что важно. Прундас стоял на пригорке. Пригорок порос деревьями. И спускаясь к дороге я видел дуб – какой-то просто невероятный дуб. Высоченный, толстенный, который, наверное, помнил тех самых ордынских царевичей, бежавших к русской кормушке.
Пока мои родители не бежали, как те царевичи, в поисках лучшей доли в сторону столиц, мы жили на территории больничного комплекса. У меня мама – врач. Наш дом выходил крыльцом на поле, за полем было кладбище. Кладбище никогда меня особенно не пугало. Мы там играли. Мне всегда казалось, что строчки у Клюева – «есть две страны, одна больница, другая кладбище», – описывают не страх пожилого человека перед неизбежным, а географию моего детства.
Потом на кладбище стали появляться знакомые. То есть не просто могилы, а могилы людей, которых я знал. Двоюродная сестра моей мамы вышла замуж за армянина, уехала в Ереван. Умерла молодой, рак. Захотела, чтобы ее похоронили в Ермиши. И вот приехал огромный какой-то табор, десятки невиданных смуглых людей. Они построили для моей тети целый мавзолей на нашем скромном кладбище. Гранитные колонны, навес, мраморный памятник.
Это одна из тамошних достопримечательностей. Еще одна – могила лучшего моего друга Михи. Миха выбрал путь воина, то есть стал бандитом. Его ожидаемо убили. И братва возвела на родине героя монумент – гранитная плита, Миха изображен в полный рост, в кожаной куртке, с ключами от «Мерседеса» в руке.
Тут отдельная история. По пути воина Миха шел в Рязани. Там его и подстрелили. Привезли раненого в Ермишь, в больницу. Вместо ноги – какое-то месиво. Его отец, наш главный хирург, колдовал над сыном, но зря. Однажды в поселке появилась иномарка – думаю, первая иномарка, которую тамошний народ увидел. Из машины вышли суровые парни с автоматами, зашли к Михе в палату и добили.
Мама потом делилась полученными от подружек сведениями: «И он от них бежит, а они идут за ним и стреляют! Идут и стреляют! Представляешь себе?» «Мама, – уточнил я. – У него же ноги одной практически не было, как же он бежал?» «Такой ты бесчувственный, Иван», – обиделась мама.
19 лет прожил на свете дружок мой. Я потом разговаривал с его отцом. «Он мне знаешь, что сказал? – здоровенный этот мужик, привычный к смерти, плакал. – Он мне сказал: “Зато я жизнь видел”». Видел водку в скверных кабаках и, может быть, девочек в бане. История поколения в одной фразе. Издание первое, простреленное.
Подумаешь про смерть, и сразу вспомнишь вот что. Потом, когда я читал всякие книжки этнографов и антропологов, я узнавал многое. Так, как узнают при случайной встрече старых знакомцев. Люди вокруг меня жили одновременно и в советском модерне, и где-то там, в XVII веке, когда Ермишь была основана. Ну, или впервые упомянута в разрядных книгах. Я, конечно, и сам такой же. А смерть тут вот при чем – вокруг смерти больше всего ритуалов, и они – самые живучие. От занавешенных зеркал до обязательного набора поминальных блюд.
У русской смерти приторный вкус. Рис, мед, изюм. Кутья – блюдо, с которого начинаются любые правильные поминки. А там, конечно, правильные были поминки. Блины, каша, щи. Но сначала кутья. Так до Христа еще провожали в наших краях в последнюю дорогу. То же и я видел. Видел, пробовал. Ел чужую смерть.
Собственно, там ничего и не происходит века с семнадцатого. Как-то раз наткнулся на упоминание родины в новостях. На одном из полей появились загадочные круги, или нет, не круги, а яма правильной цилиндрической формы, и вот корреспондент то ли «Аргументов», то ли «Комсомолки», не помню, отправился яму изучать. И описал, как мой двоюродный брат везет его на мотоцикле по бескрайним просторам Рязанщины. Описал, разумеется, скверно, но мою семью, тем не менее, прославил.
Ладно, это все для меня важно, из этого я и состою, но читать, наверное, не так интересно, как вспоминать. Расскажу напоследок историю о том, как я стал авторитетным человеком в кругу местных гопников (хотя слово «гопники» не было там обиходным, там были хулиганы). Это уже другое время, летние каникулы, мне лет четырнадцать, и, движимый половым инстинктом, я иду ночью на танцы. На другом конце поселка есть парк, в парке – танцплощадка, сулящая непонятные пока, но вожделенные радости. А между мной и парком – два молодых человека с плохой репутацией. Джон и Душман. Они пьяны, я говорю, по своему обыкновению, что-то обидное, и вот мы уже идем с Душманом выяснять отношения. Сворачиваем с главной улицы к спортивной школе, – кстати, дом баронессы фон Мекк, тоже деревянный, портик, колонны, – там узкая асфальтовая дорожка, по краям – кусты. Душман – берсерк, слава его гремит, у меня никаких шансов, но нельзя же отказываться, если тебя пригласили подраться. Это невежливо. И вот мы идем, и вдруг я понимаю, что Душман не просто пьян, а в хлам. Он делает один шаг, другой, и падает замертво. Лицом в асфальт. Я возвращаюсь. «Где Душман?» – спрашивает Джон. Он стоял и ждал, все по понятиям, один на один. Да у него и не было поводов беспокоиться за исход боя. «Там, валяется», – говорю я со всем возможным равнодушием.
На следующий день я иду куда-то по своим делам. «Эй, Иван, поди-ка!» На скамейке Джон и Душман. Сейчас я получу все, чего не получил вчера. От судьбы не уйдешь. Я подхожу. У Душмана вместо лица – запекшаяся красно-коричневая корка. «Кури вот», – они оба протягивают мне пачки американских сигарет. Кажется, «Магна», незабываемый привкус селитры, теперь таких не бывает. «Нормально ты меня вчера, – одобряет Душман работу профессионала. – Ваще молодец. Если это, короче, ну, мы махаться будем с этими, с Колхозной, ты же с нами?» На мое счастье, он просто не помнил, что с ним случилось, и поверил искренне, будто это я его уработал.
Махаться с этими, с Колхозной, слава Богу, не пришлось. Кого-то из них, кажется, Джона, утопили потом рыбаки, за то, что крал рыбу из сетей.
Все почти мои там умерли, и я давно там не был. Видел фотографии. Разруха, хотя местами, – следы персональных чьих-то успехов. Типовые особнячки, домики, обитые сайдингом. Такие получаются никакие дома. Дома без лиц. Но в них удобнее, наверное. В столовой теперь пивная, кинотеатр, куда мы пробирались на сеансы «детям до шестнадцати», закрылся. Его не просто закрыли, а зачем-то раскурочили, выломали ряды кресел с откидывающимися сиденьями, и побросали тут же. Книжный магазин закрылся. Видимо, это общая для всей малой России судьба. Новости от старших родственников – там живет сестра моего отца, – только про тех, кто умер на неделе. Но я уже и не могу вспомнить этих людей. Фамилии помню, иногда дома, лица не помню.
Ах, да, кинотеатр. Кинотеатр начинался как раз с запаха этих сидений, обитых, видимо, дерматином, и с пенопластовых букв на стене – из всех искусств для нас важнейшим и так далее. Видите, невозможно остановиться, а ведь там еще были разные скверы, специальные места, безумные гонки на велосипедах, несколько старых, какими-то мелкими купцами до революции построенных каменных домов, речка, бучило, – не буду даже объяснять, что это. Библиотека, школа, овраги, родники. Все, извините, умолкаю.
Но кто про это скажет, если не я? И потом Россия ведь состоит из людей, а не из памятников. И обычных мест в ней больше, чем удивительных. Сегодня хотелось про людей и про самое обычное место. Не знаю, что получилось.