Симон, дворянин
«Север» продолжает публиковать фрагменты из книги Ивана Давыдова, которая, кстати, дописана уже, в работе в издательстве и, может быть, даже выйдет. Правда, название изменилось, называться она будет не «Люди и города», а «Герои без лат». Это – часть последней главы, посвященной Ярославлю, русской иконописи и самым выдающимся иконописцам XVII века.
Симон Ушаков (хотя вообще-то его звали Пименом, Симон – прозвище), ровесник Гурия Никитина, - из благородных. И это тоже веяние века – его, московского дворянина, с детства, видимо, обучали хитростям иконного письма. Небывалое дело. В двадцать два года он – один из мастеров царской Серебряной палаты, затем переведен в Оружейную, и довольно быстро стал главным среди государевых иконописцев. Современников талант Симона изумлял, с потомками вышло сложнее. Жизнь – спокойная и не особенно богатая событиями, в ней и нет ничего, кроме работы. Разве что попытка – неудавшаяся – создать школу для будущих иконописцев в Китай-городе (где и сам Симон владел дворами). Не получилось у него с первой русской академией художеств. Но дела иконописца – его иконы, и здесь есть, о чем рассказать.
Мы даже можем предположить, как он выглядел. В 1676 году мастер сделал икону «Архангел Михаил, попирающий дьявола». Грозный архистратиг сил небесных размахивает огненным мечом. Золотые доспехи, золотые крыла, под ногами – бледноватый Враг. А по правую руку – крохотная человеческая фигурка. Человек сложил в молитве руки. Темноволос, круглолиц, кудряв, безбород. Есть гипотеза, что это сам Ушаков. Едва ли не первый в истории русской живописи автопортрет.
Симон видел, разумеется, и голландские гравюры, и парсуны второразрядных европейских художников, искавших при богатом дворе царя Алексея Михайловича счастья и заработка. Симон видел, что у европейцев есть, чему поучиться. Но – вопреки тому, что пишут иногда о нем искусствоведы, - традицию тоже отбрасывать не собирался. Все сложнее, и, на наше счастье, остались собственные его рассуждения о природе мастерства. Есть обращенный к нему трактат коллеги и соратника Иосифа Владимирова, «Послание некоего изуграфа Иосифа к цареву и мудрейшему живописцу Симону Федоровичу». И есть его сочинение для учеников – «Слово к люботщателному иконного писания».
Сейчас, скитаясь по музеям, засмотришься бывает, на иную икону. Глянешь подпись – а она из церкви в глухом селе, в котором отродясь не случалось ничего выдающегося. Жили рядом с этим чудом простые серые хлеборобы… Но это для нас – чудо. Симон думал по-другому. Симон корил расплодившихся иконников за неискусность, а от иконы требовал живоподобия. Но он вовсе не стремился подчинить священные сюжеты здешней реальности (и да, кстати, считал, что только священные сюжеты достойны труда, что писать нужно только иконы). Он стремился два мира совместить, наполнить икону трепетом жизни и оставить ее окном в небо.
Искренне при этом думая, что древние мастера писали именно так, как он, а нерадивые богомазы их труд исказили. Симон считал, что он не меняет, а возрождает подлинную традицию. Скрывшуюся где-то там, под пудовыми окладами и потемневшей олифой. Мысль вполне ренессансная – лет за двести до него итальянские гении, изобретая новое искусство, точно так же верили, будто возвращаются к античным истокам.
Интересно еще, как он обосновывал необходимость подписывать произведения. Здесь не тщеславие, здесь все тоньше: главный из царских иконописцев не о славе заботился, но об ответственности. Работа иконописца – это служба Богу, и если служит он Богу плохо, если иконы выходят так себе, - то люди имя нерадивого изографа должны знать. Чтобы было, с кого спросить.
До нас дошло много икон, сделанных Симоном. Здесь и Богородицы с мудрой печалью в глазах, и Господь, и святые его, и грозные архангелы, и – это, пожалуй, любимый образ мастера – неоднократно повторенный «Спас нерукотворный».
Есть древняя легенда о царе Авгаре, во времена Христа правившем в городе Эдессе. Авгарь, которого терзал неизлечимый недуг, прослышал о чудесах, которые творит в Иудее некий пророк, и послал к нему гонца с просьбой об исцелении. Сын Божий ответил на царское письмо, пообещав вместо себя прислать ученика (позже церковные историки даже цитировали эти письма в своих трудах, но, наверное, ясно, что тут речь не о подлинных документах, речь о силе веры). Царь также хотел, чтобы его художник нарисовал портрет чудесного мужа, но тот с задачей не справился. Не по силам это оказалось смертному человеку. Однако Господь, умывшись, утер лицо убрусом, и облик Его запечатлелся на куске ткани. Этот нерукотворный образ стал главной святыней Эдессы, ну и слово свое Иисус, разумеется, сдержал. Уже после крестной Его смерти и воскрешения Фаддей, «апостол от семидесяти» (то есть из тех, кого Господь, согласно Евангелию от Луки, избрал в ученики сверх первых двенадцати), дошел до царства Авгаря и благочестивого государя исцелил.
Веками христиане считали, что священные изображения Христа воспроизводят именно этот отпечаток на полотенце. И Симон не раз рисовал строгое, чуть грустное лицо Сына Человеческого, стремясь и складки ткани передать на иконной доске.
Решил ли дворянин-иконописец задачи, которые перед собой ставил? В его время и люди знатные, и люди церковные, и простецы очарованы были талантом мастера. Иконописцы не только в Оружейной палате, но и в далеких от Москвы городах старались писать так же, как пишет Симон. Правда, был у новой манеры один пламенный хулитель. Протопоп Аввакум.
Самый жгучий из вождей церковного раскола посвятил иконному писанию специальное послание. А поскольку писателем он был – тут нет преувеличения – гениальным, и нечаянно, сражаясь за сохранение старины, изобрел новый русский литературный язык, читать его – подлинное удовольствие.
«По попущению Божию умножися в нашей руской земли иконнаго писма неподобнаго изуграфы. <…> Есть же дело настоящее: пишут Спасов образ Еммануила; лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу: понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя».
Пламенный протопоп верно понял свой век – да, это живая жизнь вторгалась властно в пределы, где прежде царствовал только дух. «Лишо сабли той при бедре не писано». Простите, не удержусь, вот еще один удар по «живоподобию» - рисуют «Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги-те у него, что стулчики. Ox, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»
Аввакум свою битву, как известно, проиграл и сгорел в срубе в далеком Пустозерске. Однако именно ненависть его последователей ко всему новому (и страсть ко всему старому) позволила выжить многим древним иконам. Первые знатоки и собиратели икон – как раз старообрядцы. И первые мастера подделок тоже. Так уж вышло.
Но история любит странные повороты: когда Россия открыла сокровища своей иконописи заново, уже не раскольники, а утонченные искусствоведы стали корить Симона за уничтожение древней традиции и бездарное подражание западным образцам. Дело вкуса, конечно, но я все-таки думаю, что он не копиист, и проект его был сложнее, и тонкое чутье мастера не подвело. Он словно бы итог подвел огромной эпохи, с ним и кончилась Русь. Ушаков умер в 1686-м. Петру, будущему императору, победителю шведов и строителю флота исполнилось тогда четырнадцать.
Но как раз иконы Симона Федорова Ушакова – как неуклюжие, но сочетающие все же древность с новизной рыцарские и плутовские повести, которыми ученая Москва в его время зачитывалась, как букварь Истомина, как роскошные церкви, которые возводили в Ярославле и Костроме купцы, почувствовавшие силу в руках и возжелавшие хоть как-то эту силу проявить, - показывают, что дорог в Европу больше, чем одна. Петр отменил сотворчество и выбрал подражание, и теперь мы такие, как есть, и столетия истории из себя не выдернешь, - не заноза. Но и то, что было до этого разворота, и даже то, что не случилось или случилось не до конца, - тоже в нас, и если об этом помнить…
А что, кстати, если? Зачем помнить, что это меняет, где от этого польза? Да не знаю я, но так ведь интереснее жить, разве нет?