Храм воскрешения мертвых и мнимая отмена русской культуры
Не знаю, как вы, друзья, а я по жизни движусь довольно бессмысленно, и брат мой — хаос. И, как ни странно, иногда из этой бессмысленности вырастают удивительные встречи.
Как это работает? Да вот как. Пошли мы с другом однажды на маленькую выставку графики в Новой Третьяковке. Анонсы обещали Митурича. Хотелось очень увидеть его рисунки из так называемого Санталовского цикла. В деревне Санталово Нижегородской губернии доживал свою недлинную жизнь Велимир Хлебников, председатель земного шара и Джек-потрошитель судьбы. Митурич был дружен с ним тогда, рисовал и деревню, и поэта в последние дни его жизни, и поэта сразу после смерти. В гробу.
Пришли, и Митурич на выставке той точно был, но я даже не помню, заметил ли я его. Десятка два листов совсем другого художника, там же представленные, затмили все.
Нет, конечно, я должен был его знать. Мне доводилось видеть книжку Владимира Маяковского «Я!» (1913-й, триста экземпляров, коллекционеры с ума из-за такого сходят). И вот он как раз, этот художник, ее проиллюстрировал.
Я должен был знать, но не запомнил, не обратил внимания, не отпечатались те картинки в памяти. А тут… На сером фоне — мечущиеся фигуры, ощущение космического ужаса (хотя речь, если подумать, о счастье, но это спойлер), ни на что, ни на кого не похожая графическая манера, хотя, конечно, рифмующаяся и с работами русских авангардистов, и даже с Гойей.
Художника звали Василий Чекрыгин. Совсем короткая и какая-то странная жизнь. 25 лет всего. Учился иконописи в Киево-Печерской лавре, потом — в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Дружил с Бурлюком (тоже, между прочим, удивительный и недооцененный художник), с Маяковским, Львом Жегиным (это сын великого Шехтеля). В семье Шехтеля и жил, кстати. Пошел вольноопределяющимся на фронт и дрался с немцами. После революции скитался по разным советским учреждениям и рисовал свои безумные картинки.
Тогда же увлекся идеями философа Николая Федорова — того самого странного мудреца, который считал, что долг наш, как человечества, — силами науки воскресить всех мертвых. Вообще всех, когда-либо живших. Чекрыгин мечтал построить Храм воскрешения мертвых, Собор Воскрешающего Музея, и украсить его фресками. Собственно, черно-белые или даже серо-белые его рисунки, которые выдернули меня на той выставке из ленивой обыденности куда-то в особенные и непонятные миры, — это как раз эскизы будущих фресок.
Почти ничего не успел, разумеется. Не было никакого Собора, никаких фресок, и не только потому, что это немного поперек взглядов большевиков, которые предпочитали убивать, а не воскрешать. Просто жизнь оборвалась внезапно и нелепо. 3 июня 1922-го попал под поезд. Люди вокруг истребляли друг друга с неведомым ранее остервенением, а он, мечтавший вернуть мертвых к жизни, просто попал под поезд.
Кстати, или некстати, или зачем вообще здесь об этом упоминать, — через пару лет большевики казнили двух его братьев. Оба были поэтами.
А недавно шел на другую совсем выставку, и в коридоре галереи увидел — и теперь-то уж сразу узнал, теперь мы знакомы, — еще два его рисунка. Из других циклов. В том числе лист из большой серии «Расстрел». Люди, еще живые или не живые уже, люди на грани, выломанные из жизни смертью.
Да, обратите внимание при случае, в постоянной экспозиции Новой Третьяковки, в небольшом зале, где собраны картины незвездных художников двадцатых и тридцатых годов прошлого века, есть одна его живописная работа.
И вот это — незапланированное и неожиданное — столкновение с рисунком мастера, когда-то меня ошеломившего, помогло додумать одну мысль, спорность которой я вполне осознаю, но которой все равно рискну поделиться.
В моде теперь разговоры об «отмене русской культуры». Об этом охотно рассуждают большие начальники и карликовые их подпевалы. И это совсем странно. Вас-то, хочется спросить, каким боком задевает тот факт, что где-то в Полтаве или в Лондоне кто-то плохо отозвался о Достоевском? Вы с чего вдруг взялись переживать из-за снесенных врагами памятников Пушкину? Вы ведь радоваться должны. Ваш фетиш — суверенитет, понимаемый как насильственное выдирание себя из Запада. Запад вам, получается, помогает. Благодарите.
Впрочем, странный это жанр, — заочные споры с людьми, которых Господь умом немного все-таки обделил. Не станем в него углубляться.
Есть еще одна линия — озаботившиеся покаянием сразу за все сограждане из интеллигентной среды проклинают русскую культуру оптом, без скидок на специфику исторических эпох, и тоже выдирают, но уже — культуру из себя. Чистят себя не под Лениным, как упомянутый выше Маяковский, а я даже не знаю, под кем. Кто теперь у нас главный деколонизатор?
Позиция понятная, тактически и публицистически даже в чем-то выгодная, особенно если за ней — осознанное решение от России оторваться. Нормальное, кстати, решение, не хуже и не лучше других жизненных стратегий. Просто я принял другое, и нас таких довольно еще много.
И вот что я хочу сказать условным (или даже выдуманным) единомышленникам: знаете, это как-то глупо — размахивая томами классиков, бегать за американцами, европейцами и уж тем более за украинцами, добиваясь любви если уж не к себе, то к Пушкину. Абъюзерство какое-то получается, а это дело сейчас не очень поощряемое. Поверьте, Александру Сергеевичу все равно, сносят где-нибудь его памятники или нет. Классики наши свое место в вечности застолбили, а вот нам (начинается обещанная спорная мысль) некоторый культурный изоляционизм не помешал бы.
Нет, я не призываю слиться в экстазе с начальством и начать выламывать из себя проклятый (а также гнилой) Запад. Все ровно наоборот. Мы — европейцы. Сейчас Европа не очень хочет об этом вспоминать, и ведь не скажешь, что нет у нее резонов. Но это значит только, что сохранить Европу в себе — важнейшая для нас задача. Не отрываться от европейской культуры, держать связь, благо возможностей — море, помнить среди торжества архаики о настоящих европейских ценностях — об умении принять другого прежде всего, — вот что важно. Кстати, для этого не так уж принципиально иметь возможность въехать на территорию Евросоюза на собственном автомобиле и с запасом туалетной бумаги. Я слышал, туалетную бумагу там продают.
Но еще это дикое время, где чудовищные события катятся валом и одновременно происходит, правит нами одно всепожирающее НИЧЕГО, торжествующая пустота, — отлично подходит для того, чтобы взять интеллектуальную паузу, что ли. Не доказывать другим, что мы на самом деле хорошие или даже великие, ну, или не мы, а предки, какая разница, — но обратить уже внимание на себя. На свое. Не рассуждать о величии (или ничтожестве, это вообще не важно) русской культуры, а вживаться в нее и жить ей. Заметить, какое богатство здесь, у нас, вокруг. Признаться, как мало мы о себе знаем и попытаться узнать больше.
Поверьте, то, что уже сделано, никуда не денется. И если мы с вами вдруг сделаем что-то ценное — оно тоже сохранится и будет оценено, когда времена изменятся и дикость отступит. Тексты людей, прошедших нацистские и сталинские лагеря, и даже тексты людей, навсегда там оставшихся, выжили. А мы все-таки в других условиях. Если вспоминать ХХ век — то даже и теперь в тепличных.
Кстати, да, важная ремарка, — времена изменятся и дикость отступит, хотя совсем не факт, что мы это увидим своими глазами.
Вот положа руку на сердце — вы знали прежде про Василия Чекрыгина (допускаю, что все знали и без меня, и это только я необразованный дикарь, но, если честно, не очень в это верю)? А ведь он стоит того, чтобы знать, сами видите.
Мы — невероятные богачи, у нас все это есть, надо только увидеть, понять, рассказать другим, и опираясь на сделанное, делать свое. Потом пригодится.