Преступные галки на церковных крестах
Три истории о том, как цензоры в XIX веке защищали чувства верующих и боролись с порнографией. При этом победы не всегда сопутствовали литературному начальству. Иногда в победителях оказывался здравый смысл.
Первые списки «отреченных», то есть запрещенных книг появились на Руси рано – по крайней мере, в знаменитом «Изборнике» 1073 года такой список уже имеется. Поэтому некоторые историки и считают 1073-й годом рождения отечественной цензуры. В прошлом году, получается, был юбилей, 950 лет, а мы профукали. Это, конечно, прискорбно – дата знаменательная. Но в целом до Петра в делах цензурных царил некоторый хаос. Весь XVIII век императоры пытались превратить хаос в порядок, а по-настоящему удалось это только Александру I, либералу на троне. Мы, впрочем, углубляться в историю не будем, сосредоточившись на нескольких примечательных анекдотах, которые показывают, что цензоры во все времена не только политическую крамолу выжигали, но и стремились защитить оскорбленные чувства благонадежных граждан, и за народную нравственность бились, не жалея себя.
Николай Карамзин в предисловии к «Истории государства российского» говорит, что труд его прежде всего будет полезен правителям – как мореплавателям чертежи морей. Сильным мира сего «должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие». Однако потом, словно бы спохватившись, о самых обыкновенных людях вспоминает тоже: «Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось». Может быть, и рассказы о подвигах цензоров XIX века способны нашего современника с несовершенством видимого порядка вещей примирить. Хотя бы отчасти.
Без Пушкина в России никакой разговор о литературе, конечно, невозможен. Главный наш поэт от цензуры претерпел немало. В 1826-м император Николай I объявил ему: «Сам буду твоим цензором». Но и цензоры калибром поменьше после этого произведениями Пушкина интересоваться не перестали. Гений есть гений: иногда одной его строчки хватало, чтобы смутить умы серьезных государственных мужей. Как раз такую историю о строчке из седьмой главы «Евгения Онегина» (опубликована весной 1830 года) рассказывает в своем «Дневнике» цензор Александр Никитенко.
Примечательный, кстати, человек, крепостной графа Шереметьева, выбившийся в люди благодаря личным талантам и получивший вольную благодаря хлопотам Рылеева и Жуковского. В цензуре трудился долго, однако взглядов придерживался довольно свободных и даже неоднократно подвергался разнообразным наказаниям за пропущенные в печать сочинения сомнительного содержания.
Итак, наш первый анекдот – об оскорблении чувств верующих, в роли оскорбленного – митрополит Филарет. «Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа». Обошлось, галок помиловали.
Но это – самое начало николаевского царствования. Николай, как известно, свободомыслие не поощрял, цензура цвела и крепла, и к концу его правления литераторы рассказывали уже совсем другие анекдоты. Авдотья Панаева, супруга сначала Ивана Панаева, вышедшая затем, после смерти первого мужа, за Николая Некрасова, в своих очень любопытных мемуарах вспоминает, как работали цензоры в пятидесятые годы XIX века. Здесь главный герой – Иван Красовский, карьеру начавший еще при Александре I. Над ним издевались Пушкин и Вяземский, но он, не обращая на издевки внимания, честно делал свою тяжелую работу. Так, запретил однажды печатать статью «О вредности грибов». Потому что грибы православные едят в пост, и писать о вредности их – «значит подрывать веру и распространять неверие». Однако рассказ Авдотьи Панаевой – не о защите чувств верующих, а о борьбе за народную нравственность. Панаева пишет:
«То время, о котором я вспоминаю, было очень тяжелое для литературы. Например, существовал цензор Красовский, настоящий бич литераторов; когда к нему попадали стихи или статьи, он не только калечил их, но еще делал свои примечания и затем представлял высшему начальству. Помимо тупоумия, Красовский был страшный ханжа и в каждом литераторе видел атеиста и развратника.
Панаев добыл примечания Красовского на одно стихотворение В.Н.Олина и всем их читал. Вот эти примечания:
О, сладостно, клянусь, с тобою было жить,
Сливать с душой твоей все мысли, разговоры,
Улыбку уст твоих небесную допить.
Примечание Красовского: "Слишком сильно сказано! Женщина недостойна того, чтобы улыбку ее называть небесною".
И молча на тебе свои покоить взоры.
Примечание: "Тут есть какая-то двусмысленность". <…>
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.
Примечание: "Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно".
О! как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться,
Во взоре дышащей, безмолвствуя, пленяться.
Примечание. "Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю, для того только, чтоб быть всегда с своею любовницей. Сверх сего, к блаженству можно приучаться только близ Евангелия, а не близ женщины"».
Ну и так далее. Панаев и Некрасов, как известно, издавали журнал «Современник», а закрыл его личным указом в 1866 году император Александр II, государь-реформатор, даровавший многие свободы. Бывает и так.
Цензурные ограничения при государе-реформаторе стали менее жесткими, но цензура, конечно, никуда не делась. Более того – в 1872 году Александр II всех министров превратил в цензоров. Среди прочих обязанностей у министров появилась еще одна – читать подозрительные книги и решать, можно ли пускать их в продажу. Работало это так: министр внутренних дел выявлял книгу, которая представлялась ему опасной. После чего должен был составить справку, в которой указывалось, что именно его смутило. Справка эта, а также экземпляры книги высылались всем прочим министрам. Министрам следовало прочесть книгу, обсудить, принять решение о запрете или не-запрете и обосновать его, написав короткую аннотацию. Если к единому мнению прийти не удавалось, обращались к государю – книгу посылали императору, он ее читал и единолично определял ее судьбу. Сохранился обширный список книг, которые министры читали и обсуждали в течение 19 лет – с 1872-го по 1891 год. Список и комментарии министров опубликовал в «Книжках освобождения» в начале ХХ века Петр Струве.
Чаще всего сановники легко находили взаимопонимание. Запрещали и классиков, и современников. Классики: Вольтер, «Философия истории». «Глумление над признаваемыми христианскою церковью истинами и опровержение Св. Писания». Современники: Шашков, «Женское дело в Америке». «Косвенное порицание монархического принципа, ослабление начал семейного союза и пропаганда идей, несогласных с нашим общественным и государственным строем» (злободневно, кстати, звучит, но вот умеют ли нынешние так формулировать?). Ну и наконец сборник афоризмов Шопенгауэра. Его запретили, «находя, что выборки эти, представляя целый ряд мыслей самого мрачного пессимизма, безверия и отрицания всех основ нравственности, могут произвести весьма гибельное влияние на неопытные умы». Все, кстати, верно. Могут.
Но случались и трения. Серьезные споры вызвал, например, роман Петра Боборыкина «Жертва вечерняя». Шесть членов кабинета защищали «Жертву», доказывая, что книга «принадлежит к числу тех произведений печати, которые, составляя лишь подражание легкой французской литературе, не имеют сами по себе особого значения». Шесть министров и глава правительства, напротив, считали, что содержание романа «крайне безнравственно как по циническому изложению отдельных сцен, так и по общему направлению своему, составляющему как бы протест против общественных условий, в коих находится женщина, принадлежащая, по положению своему, к современному светскому обществу».
Книгу вместе с докладом о разногласиях министров отправили государю императору. Александр II роман прочел и прислал свой отзыв: «Хотя Я и нахожу роман этот в высшей степени неприличным и безнравственным, но считаю запрещение его неудобным, ибо оно обратило бы еще большее на него внимание публики, так как первое его издание уже находится, к сожалению, в обращении».
В общем, утешьтесь, современники, вспомните Карамзина: во все времена начальство с литературой боролось, ради нашего же, между прочим, читательского блага, но литература в конце концов всегда почему-то выигрывала. Неизвестным науке способом.