Возлюбленный ученик
Как изображали Иоанна Богослова и почему в России это старец, а в Европе – юноша
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – так начинается последнее (по времени написания) четвертое Евангелие, созданное апостолом Иоанном. Потому, кстати, и Богослов, что он назвал Бога Словом (логосом). Впрочем, в католическом мире Богословом его обычно не называют – чаще просто Евангелистом или апостолом. Традиция называть его именно Богословом по большому счету чисто русская.
На самом деле современные ученые сильно сомневаются в том, что апостол Иоанн Зеведеев и автор четвертого Евангелия – один и тот же человек, но здесь нам это вообще не важно. Для христианской культуры и религиозной практики апостол Иоанн – безусловный автор Евангелия, а также трех других текстов Нового Завета. В том числе того самого «Откровения» или, если по-гречески, Апокалипсиса.
Итак, Иоанн автор двух ключевых текстов Нового Завета. Одного этого хватило бы для особого его почитания. Но и это не все. Он одновременно самый молодой ученик Христа – в момент призвания его Христом ему было 24 года (родился в 6 г.), и самый старый из апостолов – по преданию он умер в возрасте 94 лет в 100 году. Причем единственный из всех умер своей смертью. Именно он вместе со своим братом Иаковом и Петром входил в ближний круг учеников Христа, которые присутствовали при Преображении Господнем и молитве в Гефсиманском саду. По преданию именно ему Иисус на кресте заповедовал заботиться о своей матери. А еще он возлюбленный ученик Христа, который «возлежал у груди Иисуса» на тайной вечере.
Не удивительно, что на житийных иконах Иоанна Богослова русские иконописцы делали два, а то и три рядка клейм. Очень много всего важного надо было изобразить.
Главный интеллигентский святой
Петр — основатель Церкви, камень, твердыня христианства. Павел — основатель учения, конвертировавший слово Христово в социальные доктрины и структуры. Иоанн — другой и про другое. Самый молодой, самый утонченный, самый чувственный из апостолов. Он не герой и не мученик, но именно он — возлюбленный ученик Христа, и именно он прозревает истинные тайны Господни — ту глубину Слова, что выше и значимее любых деяний. И в этой глубине красота, невероятный полет фантазии и чудеса, на которые не способно обыденное земное воображение.
Для монахов и вообще людей, с молодости посвятивших себя размышлениям о божественном, Иоанн просто не мог не стать важнейшим святым. И если народное христианство находило себе более подходящие объекты культа, то для интеллигентов самых разных веков именно Иоанн был ключевой фигурой почитания и идентификации. Интеллигентов. То есть в том числе тех, кто создавал и рисовал иконические образы.
Именно в контексте этого почитания и самоидентификации очень важно отметить принципиальную разницу в иконографии Иоанна здесь в России и на Западе.
Со времен раннего христианства сформировалось два образа Иоанна. Юноша с утонченными чертами – самый молодой из учеников Христа, и старец – все свои книги он написал уже сильно пожилым человеком (после Успения Богоматери, проповеди в Эфесе, заточения в Риме во время Нероновых гонений). Постепенно ключевым для византийской традиции становится образ автора великих книг Нового Завета – то есть старца с бородой. Иоанна как юношу изображают только в евангельских сюжетах. Именно эта традиция закрепилась в России. А поскольку основные изображения Иоанна были связаны именно с его авторством евангелия (в частности на царских вратах и на парусах храмов), то Иоанн в России – это пожилой человек с высоким лбом и взглядом, устремленным в тайны божественного.
На Западе же логика «интеллигентской» самоидентификации оказала решающее влияние. Постепенно образ юноши перестал быть связанным только с евангельскими сюжетами и стал определять всю полноту образа Иоанна. Не важно, что и когда делает Иоанн, – он всегда утонченный юноша с длинными волосами: и на Патмосе, где он пишет Откровение, и в Эфессе, где он пишет Евангелие – везде и всегда.
Но это не значит, что молодым русским иконописцам была чужда такая самоидентификация. Да, буквально отождествлять себя с Иоанном мешал не только канон, но и смирение – все-таки это было бы для христианина грехом гордыни. Зато нашелся сюжет, позволивший им реализовать и полноту канона, и свою самоидентификацию.
Когда Иоанна сослали на остров Патмос, то он с собой взял своего ученика – Прохора. И когда в пещере ему явилось откровение – «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель….», – то эти слова Иоанна записывал за ним Прохор. В западной живописи Прохор появляется редко – даже в сюжете «Иоанн на Патмосе». Зато в русской иконописи закрепилась именно эта связка – Иоанна и Прохора. И не только в сюжете написания Откровения, но и на царских вратах, где Иоанн предстает как евангелист, рядом с ним все равно сидит Прохор с раскрытой книгой.
Орел и пещера
В любой церкви есть царские врата. И почти всегда на створках царских врат – четыре Евангелиста (в верхней части Благовещение). Кроме того, Евангелистов традиционно изображали на парусах под куполом храма – на куполе Христос, а подпирают его на парусах евангелисты. И у каждого евангелиста есть свои символы. Тетраморфы из видения пророка Иезекииля и того же Откровения Иоанна Богослова: «И посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему»
Матфей – Ангел (лице, как человек), Марк – лев, Лука – телец, а Иоанн – орел. Эти животные часто изображаются рядом с евангелистами, а раньше могли изображаться как их непосредственный символ. Но в 1722 году Священный синод запретил практику изображать отдельно животных, подписывая под ними имена евангелистов.
Такое закрепление животных за евангелистами сложилось к VII веку под влиянием святого Иеронима. В России по традиции чаще всего именно так и распределяли животных, но в качестве обязательного канона это было зафиксировано на Большом московском соборе 1666 года. Собор знаменит в первую очередь началом активной борьбы с расколом. Так вышло, что на этом соборе был осужден и сам Никон, и провозглашен принцип нулевой терпимости к его противникам. Для нашей темы, впрочем, важно, что русские старообрядцы по понятным причинам не слишком жалуют решения этого собора, а потому и распределение символов Евангелистов не приняли, несмотря на то, что собор только закрепил старую традицию. В итоге старообрядцы почитают совсем другое распределение, предложенное во II веке Иринеем Лионским, где символом Иоанна является Лев. Так что если вы видите рядом с Иоанном льва, то икона скорее всего старообрядческая.
Итак, символ Иоанна – орел (у старообрядцев Лев). Выше мы писали, что очень распространенным вариантом изображения Иоанна является их пара с Прохором, который записывает прозрения апостола. И почти всегда все это происходит на фоне пещеры. Собственно, по преданию именно в пещере было написано Откровение. Но евангелие было написано не в пещере на острове Патмос, а в Эфесе, куда Иоанн снова вернулся после ссылки. Тогда почему пещера почти непременный атрибут Иоанна как евангелиста?
Пещера в иконописи – важный символ. Место, недоступное свету, тогда как солнце и свет – символы Христа. Слова Иоанна разгоняют мрак неведения и просвещают мир. В иконописном образе пещеры усиливается идея Иоанна как «богослова», который проникнут Словом и с помощью слова несет миру свет.
Молчание
В деисусном чине Иоанн есть не всегда, но очень часто. Там он в образе старца стоит вполоборота к Христу, чаще всего с книгой. Собственно, книга один из важнейших атрибутов Иоанна (в варианте с Прохором, книга не у Иоанна, а у Прохора)
Но есть еще один чисто русский тип иконографии Иоанна, сформировавшийся во второй половине XVI века. Иоанн Богослов в молчании. На этих (чаще всего оплечных) изображениях Иоанн подносит один или два пальца к губам в знак безмолвия. Этот образ опирается, судя по всему, на последние слова Евангелия от Иоанна. «Многое и другое сотворил Иисус, но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг». Но в итоге создает новую и парадоксальную интерпретацию божественного Слова: постижение Божественной мудрости достигается только через созерцательное безмолвие, а молчание и тишина – единственный путь к христовой истине (через 300 лет русский поэт сформулирует эту идею так: «Мысль изреченная – есть ложь»).
Но иконопись – это не просто умозрение, это умозрение в красках и линиях. Жест поднесения к губам пальцев воспринимается как жест скорби. Скорбь создает дополнительный смысл, придает безмолвию апостола дополнительную проникновенность. Тут не бахвальство причастностью тайнам, а великая тоска по истине, по невозможности высказывания и понимания.