Забвению не подлежит!
Память о войне — это нравственный долг каждого человека. Утрата этой памяти или чего хуже – незнание о тех кровавых годах оборачивается чудовищной неблагодарностью по отношению к тем, кто добился для нас мирного неба над головой.
... Правда о войне всегда страшнее любых рассказов о ней. И по этим рассказам мы никогда до конца не узнаем, и не почувствуем всего того, что чувствовали и пережили их рассказчики. Эта правда всегда будет нам недоступной, будет казаться чем-то запредельным, чем-то таким, чего не могло быть никогда. Психика, будет отказываться в это верить, и навязчивое желание забыть это все, как дурной сон, кошмар, из которого хочется поскорее вырваться, будет преследовать, пока сознание не сотрет в памяти эти рассказы…
Мы с детства читаем книги о войне, но большая часть из них все-таки показывает героический взгляд на войну и в основном мужской. Есть, конечно, книги о женщинах: «Четвертая высота» о Гуле Королевой, о партизанке Зое Космодемьянской, «А зори здесь тихие…» о подвиге девушек-зенитчиц. Но в этих книгах очень мало личного. Да, мы узнаем какие-то редкие подробности о героинях, об их жизни, чтобы понимать их характер, но никто ведь не пишет, что носили, как в окопах спали, что ели, как с женскими проблемами справлялись.
В книге Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» собраны воспоминания женщин, так или иначе участвовавших в Великой Отечественной войне, которые автор собирала несколько лет.
Несмотря на чудовищные условия, женщины на войне продолжали оставаться женщинами, они испытывали те эмоции, которые, казалось бы, неуместны на войне. Любили, как в мирное время, боялись темноты, мышей и всего того, чего обычно боятся женщины, стремились даже на фронте выглядеть красивыми, умели замечать красоту вокруг, чувствовать ее. И все это на войне, когда кругом смерть и кровь.
Возвратились в лагерь. Командир построил всех и вызывает меня. Я выхожу... И забыла, что у меня фиалки на винтовке. А он меня начал ругать: «Солдат должен быть солдат, а не сборщик цветов». Ему было непонятно, как это в такой обстановке можно о цветах думать. Мужчине было непонятно... Но я фиалки не выбросила. Я их тихонько сняла и в карман засунула. Мне за эти фиалки дали три наряда вне очереди...
***
А это уже на фронте... Сапоги у меня на три размера больше, загнулись, пыль в них въелась. Хозяйка принесла два яйца: «Возьми в дорогу, такая худенькая, что скоро переломишься». А я тихонько, чтобы она не видела, разбила эти два яйца, они маленькие были, и почистила сапоги. Конечно, хотелось есть, но победило женское -быть красивой.
***
А в другой раз, это уже в белорусских... В оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь лужок в голубом цвете. Погибнуть бы вот в таких цветах!
***
А мне из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы – и вдруг откуда-то музыка. Скрипка... Вот в этот день для меня кончилась война... Это было такое чудо: вдруг музыка. Другие звуки... Я как проснулась...
***
Знает, что я люблю про нашу любовь рассказывать... Как я свадебное платье себе за одну ночь из бинтов пошила. Сама. А бинты мы с девчонками месяц собирали. Бинты трофейные... У меня было настоящее свадебное платье!
***
В вагоне, когда ехали... Возвращались уже из Германии домой...
Мышь у кого-то из рюкзака выскочила, так все наши девчонки как повскакивают, те, что на верхних полках, кубарем оттуда, пищат. А был с нами капитан, он удивлялся: «У каждой орден, а мышей боитесь».
Нам, у которых есть все блага, наверное, не понять этих маленьких радостей жизни, многое мы посчитаем просто смешными глупостями. Но мне кажется, что именно внимание к таким простым вещам, таким мелочам, как цветы и чистые сапоги, помогали сохранять внутри что-то человеческое, что-то такое, что потом помогало возвращаться к мирной жизни.
Да, многие женщины на войне были вынуждены убивать, но что особенно цепляет в их воспоминаниях: почти все жалеют, что убивали, почти всех мучает совесть, почти все корят себя за то, что ненавидели, почти всем снятся кошмары.
Они приходят ко мне во сне... Мертвые... Мои мертвые... Хотя я их и не видела, но они приходят и смотрят на меня. Я ищу-ищу глазами, может, кто-то раненый, пусть тяжелораненый, но можно еще спасти. Не знаю, как сказать... Но все они мертвые...
Это одно из проявлений человечности, способность осознать, что ненависть – самое ужасное чувство.
Вообще, человечность наших женщин на войне поражает и восхищает. Они говорят, что ненавидели фашистов, что мечтали им отомстить, что им хотелось видеть их мучения, но многие из них, встретив беззащитных, поверженных врагов, не могли ненавидеть: кормили, лечили, помогали.
И вот... Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат... Мальчик... У него на лице замерзли слезы... А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб... Хлеб... Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет... Берет и не верит. Не верит... Не верит!
Я была счастлива... Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась...
***
У нас был такой случай... Один солдат ударил пленного... Так вот мне это казалось невозможным, и я заступилась, хотя я понимала... Это у него крик души... Он меня знал, он был, конечно, старше, выругался. Но не стал больше бить...
<…>
Я не забыла, я ничего не забыла. Но я не могла бы ударить пленного, хотя бы потому, что он уже беззащитен. Вот это каждый решал для себя, и это было важно.
***
Пришли в какой-то поселок, дети бегают - голодные, несчастные. Боятся нас... Прячутся... Я, которая клялась, что их всех ненавижу... Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла... Я все помнила... Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла.
Иногда, конечно, помогали из чувства долга, осознанно жалеть и сочувствовать не могли, но это ведь тоже в какой-то степени проявление человечности. Когда ненависть застилает глаза, когда ничего человеческого не остается, даже о долге не вспомнишь.
А нам привезли на перевязку эсэсовцев... Эсэсовских офицеров. Подходит
ко мне сестричка:
- Как мы их будем перевязывать? Рвать или нормально?
- Нормально. Это раненые...
И мы их перевязывали нормально.
***
Раненые знали, что в палате немецкий раненый. Он отдельно лежал. Я иду, они возмущаются:
- Так вы врагу воду несете?
- Он умирает... Я должна ему помочь...
Но был на войне никем незамеченный женский героизм, героизм тех, кто не стрелял, не шел в атаку, не управлял самолетами и зенитными установками. Некоторые из этих женщин даже и не считали, что воевали. Но все они героини, все до единой.
На моих глазах ящики взлетали выше шестиэтажного здания и рвались. Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание... Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять – «Скорей! Быстрей!»
Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь. Люди умирали...
***
Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: «Заслуживает награды».
***
Приехали. А нас не к винтовкам, а к котлам приставили, к корытам. Девочки все моего возраста, до этого родители нас любили, баловали. Я была единственный ребенок в семье. А тут тягаем дрова, топим печки. Потом золу эту берем и в котлы вместо мыла, потому что мыло привезут, и тут - оно кончилось. Белье грязное, вшивое. В крови... Зимой тяжелое от крови...
***
Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон... Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь... Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов... И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов - балетный вес.
***
Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые... Командир, помню, сердился: "Я бы пострелял эти баки... Как ты рожать после войны будешь?"
***
Стирала... Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную. Телогрейки, гимнастерки... Белье привезут, оно заношенное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная или черная...
***
Мы одевали солдат, обстирывали, обглаживали - вот какое наше геройство. На лошадях ехали, мало где поездом, лошади измученные, можно сказать, пешком до самого Берлина дошли. И если так вспомнить, то все, что надо, делали: раненых помогали таскать, на Днепре снаряды подносили, потому что нельзя было подвезти, на руках доставляли за несколько километров. Землянки копали, мосты мостили...
А потом война закончилась, и как-то быстро все забыли, что женщины воевали, что победа в Великой Отечественной войне – это отчасти и их заслуга.
В собранных Светланой Алексиевич воспоминаниях мы видим большую боль и огромную женскую обиду на то, что у них отобрали победу.
Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу примет, кто замуж возьмет? Мы молчали, как рыбы. Никому не признавались, что воевали на фронте. Так между собой связь держали, переписывались. Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу.
Кто и как допустил, чтобы женщины убивали? Кто допустил, чтобы женщины воевали? Да, многие ушли на фронт добровольно, но ведь их там приняли, обучили и отправили убивать. Кто допустил таких потерь в рядах армии, что без участия женщин уже было не справиться? Кто позволил сажать женщин в боевые самолеты, ставить к зенитным установкам, кто вручил им снайперские винтовки?
Никто уже не даст ответов на эти вопросы. А в итоге остались только поломанные человеческие судьбы и ненависть, от которой всю войну мечтали избавиться.
И если про тех, кто ушел на фронт добровольно, можно хотя бы сказать, что они бы могли и не уходить, то как быть с партизанками? У них был выбор: попасть к немцам или уходить в подпольщицы и воевать. И если бы эти женщины ушли к немцам, то после войны их бы обвинили в предательстве и отправили в лагеря.
В книге Светланы Алексиевич перед нами вырисовывается страшное, неприглядное лицо настоящей войны, которая убивает и калечит людей, ломает жизни, уничтожает веру в хорошее и оставляет незаживающие шрамы на душе. И да, оно совсем не женское. Оно, наверное, даже не человеческое, это лицо.
Вторая, не менее эмоциональная и значимая книга Светланы Алексиевич – «Последние свидетели. Соло для детского голоса». В традиционных учебниках по истории не пишут о таких, казалось бы, мелочах. Взрослые всегда заостряют внимание на другом: цифры, факты, города, имена, операции...
Тем и хороши книги Светланы Алексиевич, дети ведь, как чистый лист, воспринимают окружающую себя действительность такой, какая она есть на самом деле: как увидели, почувствовали, как поняли. Их воспоминания, составленные в книгу, как лакмусовая бумажка пропитаны впечатлениями. А они ведь просто были детьми...
Так они и восприняли: для кого-то война - это сирень, потому что в июне 1941 г. она цвела повсюду; для кого-то - это простое смешение красок, потому что после бомбежки все краски исчезли; для кого-то - это вечный голод. У каждого свое. Но каждое воспоминание и каждое слово - это боль.
Ниже фрагменты книги. Всего лишь три истории из тысячи подобных…
«Он оглянуться боялся…» Женя Белькевич – 6 лет. Сейчас – рабочая. Я запомнила… Я была совсем маленькая, но я все запомнила… Июнь сорок первого года… Последнее, что я запомнила из мирной жизни – сказку, мама читала ее на ночь. Мою любимую – о Золотой рыбке. Я всегда у Золотой рыбки тоже что-нибудь просила: «Золотая рыбка… Миленькая золотая рыбка…» И сестричка просила. Она просила по-другому: «По щучьему велению, по моему хотению…» Хотели, чтобы мы поехали на лето к бабушке, и чтобы папа с нами поехал. Он такой веселый… Утром проснулась от страха… От каких-то незнакомых звуков… Мама с папой думали, что мы спим, а я лежала рядом с сестричкой и притворялась, что сплю. Видела: папа долго целовал маму, целовал лицо, руки, а я удивлялась, что никогда раньше он так ее не целовал. Во двор они вышли, держась за руки, я подскочила к окну – мама повисла у папы на шее и не отпускала его. Он оторвал ее от себя и побежал, она догнала и снова не пускает и что-то кричит. Тогда я тоже закричала: «Папа! Папа!» Проснулись сестричка и братик Вася, сестричка смотрит, что я плачу, и она закричала: «Папа!» Выскочили мы все на крыльцо: «Папа!!» Отец увидел нас и, как сейчас помню, закрыл голову руками и пошел, даже побежал. Он оглянуться боялся…
Солнце светило мне в лицо. Так тепло… И теперь не верится, что мой отец в то утро уходил на войну. Я была совсем маленькая, но мне кажется, я сознавала, что вижу его в последний раз. Больше никогда не встречу. Я была совсем… Совсем маленькая… Так и связалось у меня в памяти, что война – это когда нет папы… А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на этом же месте. Мы кричали и просили: «Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она проснется, и мы пойдем дальше». По песку ползали какие-то большие жуки… Я не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе? Кто-то из солдат спрашивал меня: «Девочка, как тебя зовут?» А я забыла… «Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?» Я не помнила… Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие люди. Я долго не разговаривала. Только смотрела. Потом помню – лето. Яркое лето. Чужая женщина гладит меня по голове. Я начинаю плакать. И начинаю говорить… Рассказывать о маме и папе. Как папа бежал от нас и даже не оглянулся… Как мама лежала… Как ползали жуки по песку… Женщина гладит меня по голове. В эти минуты я поняла: она похожа на мою маму…
«Они лежали на углях розовые…» Катя Коротаева – 13 лет. Сейчас – инженер-гидротехник. Расскажу о запахе… Как пахнет война… ..................... Жили мы в Минске, и родилась я в Минске. Отец – военный капельмейстер. Я ходила на военные парады с ним. Кроме меня, в семье было еще два старших брата. Меня, конечно, все любили и баловали, как самую младшую, да еще сестричку. Впереди лето, впереди каникулы. Это было очень радостно. Я занималась спортом, ходила в Дом Красной Армии плавать в бассейн. И мне очень завидовали, даже мальчишки в классе завидовали. А я задавалась, что умею хорошо плавать. Двадцать второго июня, в воскресенье, должно было праздноваться открытие Комсомольского озера. Его долго копали, строили, даже наша школа ходила на субботники. Я собиралась пойти искупаться одной из первых. А как же! Утром у нас было принято всегда идти за свежими булочками. Это считалось моей обязанностью. По дороге я встретила подругу, она мне сказала, что началась война. На нашей улице был много садов, домики утопали все в цветах. Я подумала: «Какая война? Что она придумала?» Дома отец ставил самовар… Не успела я ничего рассказать, как начали прибегать соседи, и у всех на губах одно слово: «Война! Война!» А назавтра в семь утра самому старшему брату принесли повестку в военкомат. Днем он сбегал на работу и ему отдали деньги, он получил расчет. С этими деньгами он пришел домой и сказал маме: «Я ухожу на фронт, мне ничего не нужно. Возьми эти деньги, купите Кате новое пальто». А я, как только перешла в седьмой класс, стала старшеклассницей, мечтала, что мне сделают синее бостоновое пальто с серым каракулевым воротником. И он об этом знал. Я до сих пор помню, что, уходя на фронт, брат дал деньги мне на пальто. А жили мы скромно, дырок в семейном бюджете хватало. Но мама купила бы мне это пальто, раз брат просил. Ничего она не успела… Минск стали бомбить. Мы переселились с мамой в каменный погреб к соседям. У меня была любимая кошка, очень дикая, дальше двора никуда не ходила, но, когда начинали бомбить и я убегала со двора к соседям, кошка – следом за мной. Я ее гоню: «Иди домой!», а она за мной. Она тоже боялась оставаться одна. Немецкие бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки… Это так страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами сидел соседский четырехлетний мальчик, он не плакал. У него только глаза становились большими. Сначала горели отдельные дома, потом загорелся город. Мы любим смотреть на огонь, на костер, но страшно, когда горит дом, а здесь огонь шел со всех сторон, небо и улицы застилал дым. И местами это сильное освещение… От огня… Помню три открытых окна в каком-то деревянном доме, на подоконниках роскошные филокактусы. Людей в этом доме уже нет, только кактусы цветут… Было такое чувство, что это не красные цветы, а пламя. Цветы горят… Мы бежали… По дороге в деревнях нас кормили хлебом и молоком, больше ничего у людей не было. А мы без денег. Я ушла из дома в платочке, а мама почему-то выбежала в зимнем пальто и в туфлях на высоких каблуках. Нас кормили так, даром, никто о деньгах и не заикался. Беженцы текли толпами. Потом кто-то первый передал, что дорога впереди перерезана немецкими мотоциклистами. Мимо тех же деревень, мимо тех же теток с крынками молока мы бежали назад. Прибежали на нашу улицу… Еще несколько дней назад тут была зелень, тут были цветы, а сейчас все выжжено. Даже от столетних лип ничего не осталось. Все было выжжено до желтого песка. Куда-то исчез чернозем, на котором все росло, только желтый-желтый песок… Один песок… Будто стоишь возле свежевыкопанной могилы… Остались заводские печи, они были белые, прокалились в сильном пламени. Больше ничего знакомого… Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки, и много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали – их не тронут. Огонь никого не пощадил. Идешь – лежит черный труп, значит, старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит, ребенок. Они лежали на углях розовые… Мама сняла с себя платок и завязала мне глаза… Так мы дошли до нашего дома, до того места, где несколько дней назад стоял наш дом. Дома не было. Нас встретила чудом спасшаяся наша кошка. Она прижалась ко мне, и все. Никто из нас не мог говорить… Кошка не мяукала, даже кошка несколько дней молчала. Мы все молчали. Увидела первых фашистов, даже не увидела, а услышала – у них у всех были подкованные сапоги, они громко стучали. Стучали по нашей мостовой. А мне казалось, что даже земле больно, когда они идут. А сирень так цвела в том году… А черемуха так цвела…
«И поцеловала в учебнике все портреты…» Зина Шиманская – 11 лет. Сейчас – кассир. Я оглядываюсь назад с улыбкой… С удивлением. Неужели это было со мной? В день, когда началась война, мы пошли в цирк. Всей семьей. На утреннее представление. Ни о чем не догадывались. Ни о чем… Все уже знали, а мы нет. Хлопали в ладоши. Смеялись. Был там большой слон. Слонище! Танцевали обезьянки… И вот… Высыпали мы весело на улицу – а люди идут зареванные: «Война!» Все дети: «Ур-ра!!» Обрадовались. Теперь мы себя проявим, поможем нашим бойцам. Станем героями. Я больше всего любила военные книжки. О боях, о подвигах… Всякие там мечты… Я склоняюсь над раненым бойцом, выношу его из дыма. Из огня… Дома всю стенку над своим столом оклеила военными фотографиями из газет. Там – Ворошилов, там – Буденный… Мы с подружкой удирали на финскую войну, а наши знакомые мальчишки – на испанскую. Война нам представлялась самым интересным событием в жизни. Самым большим приключением. Мы о ней мечтали, мы были дети своего времени. Хорошие дети! Моя подружка всегда ходила в старой буденовке, где она ее взяла, я уже забыла, но это была ее любимая шапочка. А как мы удирали на войну? Сейчас расскажу… Она осталась у меня ночевать, ну это, конечно, специально, а на рассвете мы вместе тихонько выбрались из дома. На цыпочках… Тс… тс… Захватили с собой какие-то продукты. А старший брат, видимо, уже следил за нами, как мы последние дни шушукались, что-то пихали в мешочки. Во дворе догнал нас и вернул. Отругал и пригрозил, что выбросит из моей библиотеки все военные книжки. Весь день я плакала. Вот такие мы были! А тут настоящая война… Через неделю в Минск вошли немецкие войска. Самих немцев я не запомнила сразу, а запомнила их технику. Большие машины, большие мотоциклы… У нас таких не было, таких мы не видели… Люди онемели и оглохли. Ходили с испуганными глазами… На заборах и столбах появились чужие плакаты и листовки. Чужие приказы. Настал «новый порядок». Через какое-то время опять открылись школы. Мама решила, что война войной, а прерывать учебу не надо, все равно я должна учиться. На первом уроке географичка, та самая, которая нас учила и до войны, стала выступать против советской власти. Против Ленина. Я сказала себе: учиться в такой школе больше не буду. Не-е-е-ет… Не хочу! Пришла домой и поцеловала в учебнике все портреты… Все любимые портреты… Немцы врывались в квартиры, кого-то все время искали. То евреев, то партизан… Мама сказала: «Спрячь свой пионерский галстук». Днем я галстук прятала, а ночью, когда ложилась спать, надевала. Мама боялась: а если немцы постучат ночью? Уговаривала меня. Плакала. Я ждала, пока мама заснет, станет тихо дома и на улице. Тогда доставала из шкафа красный галстук, доставала советские книжки. И моя подружка так делала. Она и буденовку берегла. Теперь сама удивляюсь: неужели это была я?