Выступление Александра Верховского на московском собрании Истпарта (29 ноября 1925 г.)
Воспоминания товарища Верховского
Верховский: Я в Севастополе пробыл с начала декабря 16-го года по май 17-го года, так что, собственно, из революционной поры видел самые первые дни того, что было в Севастополе. Но в эти дни складывались как раз отношения между офицерством и всей остальной массой в Севастополе, и с этой точки зрения они представляют некоторый интерес.
Дело в том, что офицерство к началу революции было уже не таким, каким оно было в 1905 году, ибо большая часть офицерства была перебита, переранена и вышла из активной работы, и в ряды офицерства влилось очень большое число интеллигенции, затем часть солдат, которые поднимались во время войны. Те настроения, чисто монархические, которые были в 1905 году, они в 1917 году значительно изменились, тем более, что сама война произвела на весь офицерский корпус тяжелое впечатление. Оказалось, что армия вышла на войну совершенно неподготовленной, без снарядов, без снабжения, укомплектования приходили на фронт необученные. Затем руководство армией, оно вызывало самые серьезные нарекания со стороны младшего и среднего офицерства, ибо это руководство совершенно не удовлетворяло требованиям современной войны. Так что осенью 16-го года недовольство в офицерском корпусе очень резко высказывалось, очень откровенно, вплоть до писем Алексееву, опубликованных в тех материалах, которые мы сейчас имеем. Поэтому уже к первому дню революции монархия была в высшей степени непопулярна в значительных слоях офицерства, и когда революция произошла, то в широких слоях офицерства не было никакого сомнения, что произошло нечто необычайно нужное для России, даже старший комсостав с Алексеевым во главе ни одного шага не сделал, чтобы поддержать монархию.
Вот настроения, с которыми офицерство подошло к революции. Были отдельные группы, наиболее активные, наиболее левые, которые принимали даже целый ряд шагов для того, чтобы связаться с общественными кругами для усовершенствования армии. Эти офицеры ездили в Думу и виделись с теми депутатами, которые работали по военному делу, говорили с Гучковым, Милюковым. Так что когда революция произошла, то и сам Колчак, и значительная группа офицерства, стоящая около него, приняли революцию как должное, и единственная мысль, которая была и у них, и у всех тех слоев офицерства, которые их поддерживали, – это о том, чтобы революция не сломила бы армию перед неприятельским фронтом.
Вот две основные мысли, которые были у руководящей части офицерства с Колчаком во главе, – принять революцию и сделать так, чтобы она не разрушила армию и не дала бы возможности немцам ворваться в нашу землю и покорить Россию. С первых же дней почувствовалось, что власть из рук командного состава фактически вышла. По целому ряду отдельных выступлений ясно было видно, что намечается такой разрыв между офицерством и командным составом, который совершенно разрушит боеспособность войска.
Поэтому из офицерских кругов был выдвинут Колчак. Решили каким-нибудь демонстрированием показать, что руководящий аппарат армии понимает революцию и вместе с войском будет дальше продолжать работу. Отсюда и появилась мысль о том, чтобы по собственной инициативе произвести парад, о котором здесь рассказывалось. Парад, на котором Колчак объявил о той позиции, которую занимает он и офицерство по отношению к революции. Вспоминаю, что если офицерство шло на этот парад с такой мыслью, то в той Черноморской дивизии, где я был, началось движение. Настолько было резко недовольство поведением офицерства, что люди вышли на этот самый парад, захвативши с собой не только оружие, но и патроны и пулеметы, опасаясь, что вызывают на парад только для того, чтобы их всех расстрелять. Вот какое было настроение, однако же этот парад, несмотря на многие его такие своеобразные черты, произвел впечатление, несколько понизившее настроение. После этого Колчак собрал офицеров в офицерском собрании для того, чтобы обсудить, что же делать, и вот на этом собрании, должно быть, тысячи 2–3 офицеров собралось. Точный день я не помню, но это было в самые первые дни, тогда еще Севастопольского исполнительного комитета не было.
Вопрос с места: Когда это было?
Верховский: Это было, кажется, вечером в день парада. На этом собрании выступил первым Колчак, который сказал, что он собирает офицеров, для того, чтобы они могли обдумать создавшееся положение и принять решения – как действовать. После него выступил Свечин С. В., его речи я не могу точно вспомнить, конкретных предложений в его речи не было. Были воспоминания о Французской революции, но ни два, ни полтора он не сказал. Затем я взял слово и в краткой речи обрисовал офицерам следующее: война показала непригодность старого строя, поэтому мы принимаем революцию, настроения, которые в свое время были среди декабристов-офицеров, они, мне казалось, никогда не умирали в офицерском корпусе, они живы и посейчас. Это мое заявление было встречено аплодисментами и общим одобрением. Поэтому моя первая мысль – та, что мы революцию принимаем и идем с нею, и наша обязанность заключается в том, чтобы сохранить армию в России, чтобы наступление германцев (а их настроения по отношению к России были известны) не могло бы задавить того начинающегося освободительного движения, которое имело место, и вообще не могло бы связать развитие нашей страны. Это была первая мысль, вторая – с Балтийского флота мы получили известие, что офицеры пошли другой дорогой, заняли двусмысленную позицию. Там матросская масса не доверяла офицерам, убила адмирала, целый ряд талантливых офицеров, и правление флота совершенно разрушилось. Поэтому наша обязанность – активно выступить, и демонстрировать свою солидарность с массами, и с этими массами идти. Практически я считал это необходимым, если мы считаем нужным сохранить боеспособность войска.
В этот момент происходил митинг, происходили выборы в совет (я не помню, как он тогда назывался, кажется, делегатским собранием), происходили выборы в делегацию, которая должна была ехать в Петербург к Временному правительству и в Петербургский совет. Я предложил, чтобы и нам произвести выборы у нас и выделить делегатов для поездки в Петербург и для участия в тех выборных организациях, которые создаются в Севастополе. Вся моя речь была встречена дружным и ярко выраженным одобрением. Присутствующие на собрании немедленно же все разделились по кораблям, по полкам. Были произведены выборы, и 15 человек офицеров были выделены для того, чтобы принимать участие в создавшемся исполнительном комитете Севастополя и для того, чтобы ехать в Петербург. Я помню, как к концу этого собрания, оно происходило вечером, к Морскому собранию подошла большая толпа, занявшая всю площадь перед Морским собранием и предъявившая требования к собранию: [рассказать], что же оно думает, зачем собралось, собралось ли оно для того, чтобы воевать с восставшими массами, или для каких-либо других целей. Это совершенно не было ясно. У нас в это время была выборная группа, которая должна была войти в тесную связь с Советом. Мы вышли на балкон и здесь рассказали им, что это за собрание, для чего собралось оно, и что мы являемся деятелями, которые поставили целью войти в тесную связь с делегатами из остальных частей полка в Севастополе.
В этот же вечер ожидался приезд Тулякова, кажется, что так, кажется, в этот же вечер, и поэтому все делегаты от полков, и от кораблей, и от нашего офицерского собрания отправились на вокзал. Туляков долго не приезжал, поезд сильно опоздал, и в комнате при вокзале мы провели 5–6 часов вместе, и за это время произошло первое знакомство делегатов от офицерства с делегатами от матросов, от солдат и от рабочих. Здесь мы увидели, что основная мысль, с которой мы шли на собрание, – мы принимаем революцию и стараемся поддержать армию, а для этого идем на самую тесную работу с представителями остальных групп – эта мысль встретила сочувствие и поддержку всех остальных товарищей, которые там собрались. Так что с этого собрания, с этой беседы у меня осталось впечатление полной возможности совместной работы и сохранения армии в том виде, в каком она была в этот момент. В результате была выпущена прокламация, обращение Центрального комитета, кажется, он просто назывался Исполнительным комитетом. У меня эта самая прокламация есть, я ее сдал в Архив революции в Ленинграде. В этой прокламации в выражениях и фразах, [на] сегодняшний день совершенно неприемлемых, а тогда громко и отчетливо, представители всех слоев и групп говорили: «Война до победного конца, мы поддерживаем армию, да здравствует революция!» И вот эта основа и мысль, которая там была, и это настроение, в котором офицеры и представители рабочих, солдат и матросов соединились, чрезвычайно характерны для Севастополя, потому что такая же вещь где-нибудь на Балтике или в Петербурге была абсолютно невозможна.
После этого началось формирование ЦК. ЦК сформировался сначала из 3 фракций: фракция солдат и матросов, фракция рабочих, фракция офицеров, и потом в него явочным порядком вошла фракция кондукторов, как отдельная организация. Первый президиум был также построен на паритетных началах. Председательствовали по очереди: председатель офицерской фракции, председатель солдат и матросов и председатель рабочих Васильев и «… ». Председательствовали по очереди в этом первом президиуме, покуда окончательно не сконструировался Совет.
Теперь на Совет навалилась, прежде всего, громадная работа по улаживанию всех тех трений, которые возникали в жизни. Массы с негодованием смотрели на то, что жандармы оставались, сейчас же это трение шло в ЦК, ЦК принимал решение – жандармы разоружались и уничтожались. Происходили трения на остатках линейного корабля «Мари». Там обвиняли одного офицера с немецкой фамилией, что он взорвал корабль нарочно. Была послана делегация установить, разъяснить – в чем дело. В одном месте были трения между офицерами и солдатами, в одной из бухт по Южной стороне. Туда тоже послали делегацию. Вот на таких трех примерах сформировался состав той делегации, которую мы старались отправлять всюду: от каждой фракции по одному делегату, а именно от рабочих, солдат, матросов и офицеров. И вот в таком порядке туда, где возникали недоразумения, ездили делегаты и содействовали самым существеннейшим образом установлению того внешнего мира и порядка, который был в Севастополе.
Количество дел, которое возникало во всех местах, и в полках, и на кораблях, и в городе, показало, что те отношения, которые были до революции, они не могут в армии остаться, и ЦК взял на себя инициативу создать конституцию что ли, создать писаные правила, которые регулировали бы отношения командного состава, комитета и всей остальной массы кораблей.
С места: Гарнизонный устав так называемый.
Верховский: Я не помню ясно его названия. И вот тогда была выделена группа у нас в совете, в которую вошли от солдат Зорохович, затем, не помню, кто-то вошел туда от матросов, и я туда вошел от офицеров. Мы в течение 1 ½ суток день и ночь работали и составили положение, где определялось, что за офицерством остается оперативная и строевая работа, политические, хозяйственные и административные функции переходят к советам. На этом основании представлялось, что можно будет всю боевую подготовку и все ведение операций на Черном море проводить с тем же квалифицированным руководством, которое было на Черном море и раньше, с другой стороны, политическое руководство всем движением передать в те руки, которые могли бы вести [его] наилучшим образом. Характерно очень, что когда мы вынесли это наше положение на заседание ЦК, то оно прошло почти без всякого трения. Несколько отдельных поправок внес представитель тогда левого крыла нашего ЦК Горбацевич, которого некоторые товарищи, может быть, вспомнят, тогда он казался чрезвычайно левым и очень решительно отстаивал такие функции, которые должны были уменьшить и сократить власть офицерства.
Вопрос с места: Какова его партийность?
Верховский: Он был беспартийный, как и весь тогдашний Совет. Я не помню ни одного человека, который принадлежал бы к той или другой партии. Все мы тогда только оформлялись, и по отношению к различным событиям и определялись люди разных настроений. Наиболее левым казался тогда Осокин. Это был делегат крепостной артиллерии. Затем Горбацевич – механик, летчик, и Сафонов – артист Художественного театра.
Замечание с места: Артистом он не был.
Верховский: Быть может, артистом Художественного театра он не был, но артистом он был, во всяком случае. Он был летчиком, носил форму летчика.
Замечание с места: Он не был левым.
Верховский: Тогда был левым, я говорю только про начало комитета.
Вот что было того, вот какая была левая группа – все беспартийные. Сейчас этот Горбацевич в Москве, я не так давно его встретил. У него, кажется, есть магазин сапог на Тверской. (Смех.) Осокина помню совершенно ясно, это был мрачный мужчина, ко всему относящийся с величайшим недоверием.
Вот, значит, несколько поправок были предложены в смысле уточнения, что за офицерством сохраняется оперативная и строевая работа, а вся работа культурно-просветительная и хозяйственная переходила в руки советов. Одновременно шла организация нашего Совета, потому что количество дел, которое стало поступать, было совершенно неистово. Мы начали с того, что каждое дело разбиралось на пленуме, все его обсуждали, выносили решение. Так мы могли просуществовать ровным счетом 1 ½ дня, потом выяснилось, что количество дел мы не в состоянии переварить, тогда было вынесено предложение, что работать так невозможно и нужно разделиться. Было организовано 3 секции, одна по охране крепости и города, потому что во всех местах чудились шпионы, затем вторая была комиссия – конфликтная, ибо конфликтов было видимо-невидимо во всех местах, и третью я не помню.
Верховский: Потом количество комиссий пришлось расширить, потому что к нам стали поступать дела вплоть до того, что мне пришлось разбирать дело одной матроски, муж которой ушел к другой женщине, и она требовала, чтобы комитет восстановил ее в правах – так что масштаб был совершенно грандиозный. Комиссий было сначала 3, потом их число дошло до 14, причем матросская и солдатская секции отнеслись с величайшим недоверием к нашему предложению, чтобы все дела менее важные разрешались в секциях. Они требовали, чтобы все дела переносить на пленум. Сначала эта мысль и обсуждалась, но количество тех решений, которые нужно было принимать, было настолько велико, что мы сидели буквально по 20 часов в сутки, не прерывая этой работы. По истечении 3–4 дней выяснилось, что эта работа непосильна и что это совершенно невозможно, и часть дел менее важных была передана на разрешение в секции с обязательством – то, что им представляется сложным и трудным, переносить на решение общего собрания.
Гораздо труднее было, когда это предложение мною было вынесено на утверждение офицерского собрания. Офицерское собрание было такое же многолюдное, как и первое, весь этот громадный зал Морского собрания был полон. На этот раз уже присутствовал от совета Сафонов. И вот на этом собрании офицеров – втором, впервые для меня стали ясны группировки офицерства, которые обозначились уже в дальнейшем ходе совершенно резко, действенно. Здесь, когда было зачитано такое наше постановление, гарантировавшее комсоставу достаточное влияние на управление войсками, то 2/3 офицерства встали и ушли с собрания, осталась 1/3, которая единогласно приняла то положение, которое только что было принято ЦК и которое без малейшего возражения было принято на делегатском собрании солдат и матросов. Вот я не знаю, вспоминали ли здесь о том, какова была схема нашей организации в Севастополе. Она была построена так: ЦК, затем делегатское собрание матросов, делегатское собрание солдат, которые, в свою очередь, опирались на Совет и комитет, отчасти и на общее собрание офицеров. Так что каждая такая крупная мысль, которую ЦК у себя принимал, она должна была быть утверждена, с одной стороны, делегатским собранием солдат и матросов и, с другой стороны, общим собранием офицеров. Тогда только мы считали, что эта мысль полностью проходит и может быть принята. Значит, 2/3 офицерства ушли, не голосуя и не определивши своего мнения ничем другим, как уходом, а оставшиеся единогласно голосовали за. Колчак был с этой частью и после того, как ему было сообщено, что собой представляет это постановление ЦК, он объявил его в своем приказе к обязательному исполнению всех.
Вопрос с места: Когда это было?
Верховский: Это было через две недели после революции. Эту цифру я помню совершенно точно, потому что на следующий день после утверждения я был вызван в Петербург. Так что за 2 недели произошла выработка этого положения, которое я и увез с собою в Петербург. Вот это первое положение ЦК в том виде, как я говорю, можно найти в одном из номеров «Морских известий ЦК», там оно было отпечатано полностью. И вот ни одного возражения против этого положения не было на делегатском собрании и ни одного возражения не пришло в ЦК и после, так что из этого мы тогда могли заключить, что против его возражений нет. Вскоре после моего возвращения из Петербурга перед Севастопольским советом стало одно острое дело, которое возбуждало в массах большое волнение, а именно: на Южном берегу Крыма жила целая семья бывших великих князей. Жил Николай Николаевич, жила Мария Федоровна, жил Александр Михайлович – человек 10 жило в различных усадьбах недалеко от Ялты.
И в Севастополе, и в других местах было убеждение, что они составляют заговоры для ниспровержения революции, что к ним на черных автомобилях приезжают подозрительные лица, что в Ялте собирается масса опасных и враждебных революции элементов и что нужно с этим покончить. Для нас не было никакого сомнения, что эта группа людей не пользуется решительно никаким влиянием и не представляет никакой опасности, но перед офицерской секцией стал вопрос – идти ли с массой или встать в стороне. Этот вопрос мы решили совершенно определенно, что нужно в этом вопросе идти вместе, чтобы на этом резком примере показать свою полную солидарность с теми намерениями и действиями, которые были и у остальных секций совета.
Это была целая экспедиция, был снаряжен большой транспорт, были направлены 2 миноносца, была большая вооруженная часть, выделенная от всех кораблей и всех полков. Тысячи 2 народу туда поехало, по моим впечатлениям, часть поехала в автомобилях. Операция была организована, с военной точки зрения, технически совершенно правильно. Это было внезапное появление одновременно во всех окрестностях, занятие всех поместий с предварительным выключением всех телефонных станций, так что захват всех этих поместий был проведен быстро и решительно. Никакого сопротивления оказано не было, а оружие, которое там рассчитывали найти, – кроме коллекции старого оружия [ничего] не оказалось. Черный автомобиль был найден, на нем разъезжала Мария Федоровна по своим поездкам. Был произведен детальный обыск, который начался с рассветом и окончился в 3 часа дня, причем делегация вела себя чрезвычайно твердо, как в сторону обыскиваемых, так и в сторону обыскивателей. Там было несколько щекотливых моментов, которые пришлось разрешить на месте весьма решительно. Так что в окончательном итоге никаких крупных жалоб никто предъявить не мог.
Вопрос с места: Вы помните, где был обыск?
Верховский: Он произведен был везде одновременно. Было распределено, кому куда идти. Партия Л[евговда] отправилась к Марии Федоровне, М[игачев] и я отправились к Николаю Николаевичу, затем еще была партия – Васильев с некоторыми отправились к Александру Михайловичу. Словом, во всех местах одновременно был произведен обыск, было изъято большое количество документов, и в результате мы поставили контроль под командой Жоржолиани – был такой прапорщик, поставили команду из Черноморской дивизии и на этом уехали, причем этой команде было приказано никого из усадьбы не выпускать и наблюдать, чтобы там не было никаких заговоров, никаких злоумышлений, и затем мы вернулись обратно.
К этому же времени относится и еще один интересный факт, а именно – Колчак был вызван в Петербург. По его возвращению выяснилось, что его выезд, внешне определявшийся военной надобностью, докладом о положении во флоте, по существу дела определялся следующим. В Петербурге группа Рябушинского и прилегающие к нему слои финансового и промышленного капитала уже тогда начали соорганизовываться для того, чтобы перейти к борьбе с оружием в руках, и искали человека, которому можно было бы поручить это занятие. Единственным местом, где команда сумела взять, как казалось из Петербурга, руководство событиями в свои руки, была Черноморская флотилия и Колчак, и поэтому Колчак и был намечен, как первый диктатор, который должен усмирить революцию силой оружия.
Вопрос с места: Когда это было?
Верховский: Это было начало марта.
Замечание с места: В средних числах марта.
Верховский: Может быть, в средних, во всяком случае, когда окончилась история с арестом великих князей, а это было что-то такое в конце марта, эти переговоры были совершенно всем известны, не всем, а небольшому кругу людей около Колчака. Колчак, услышав в Петербурге эти предложения, отправился посоветоваться с целым рядом политических деятелей. Он видел центральные думские круги, т.е. Милюкова и окружающих его людей. Видел и более левых, в частности, он назвал фамилию Плеханова, с которым он беседовал по этому вопросу. Те и другие ему сказали, что разговаривать об этом вообще является сплошной нелепостью, ни о какой военной интервенции внутри думать не приходится. Это же самое считал и Колчак, он сам считал, что это совершенный вздор, и поэтому все эти предложения он отклонил и вернулся, как он считал, к своему скромному месту командующего Черноморским флотом. После этого здесь рассказывалось о его выступлении на делегатском собрании в цирке «Труцци», из которого его вынесли на руках. Он призывал к единению, к сохранению армии, к сохранению дисциплины, и эта популярность Колчака, твердо проводившаяся его линия придавали большие надежды к тому, что боеспособность Черноморского флота удастся сохранить. К этому времени, это было начало апреля, начали возникать первые сомнения, вследствие трений на различных кораблях, о том, что удастся ли сохранить боеспособность частей, как это казалось после выступления Колчака.
Одновременно с этим мы начали получать сведения о том, что на турецком побережье разговоры, которые имели место на Черноморском флоте, они оценивались как возможность снять дивизии, охранявшие побережье Черного моря, и перевести на театр военных действий, что и действительно очень успешно было проведено в 16-м году. Поэтому нужно было какими-либо действиями заставить турок держать гораздо большие дивизии по берегу Черного моря и у Константинополя и не позволить эти дивизии перебросить на главный театр военных действий. Это было главной причиной, почему нужно было тогда поставить вопрос о походе на Босфор и об отношении к нему Черноморского флота. Поэтому нужно было, прежде всего, договориться с той партией, а тогда эта партия очень ясно определилась в рабочей секции, – с партией меньшевиков, возглавляемой Канторовичем. Вот эти соображения я сообщил Канторовичу, Мигачеву и Васильеву.
Замечание с места: Васильев меньшевиком не был.
Верховский: Словом, было устроено собрание меньшевиков в цирке «Труцци». На этом собрании президиума находились Канторович, Мигачев и Васильев, во всяком случае, я их там встретил и рассказал им то, что рассказываю сейчас. Они присоединились к тому, что это нужно сделать. Эта линия разъяснения необходимости десантной операции, боеспособности армии была проведена на целом ряде собраний, на целом ряде митингов. В офицерском собрании она не вызвала, конечно, никакого сомнения. Затем также были выступления на крейсере «Кагул», который стоял в это время в доке, и в целом ряде других мест, кажется, на собрании водников. Мысль эта не встретила ясной оппозиции, резкого отпора, и когда этот вопрос был поставлен на делегатском собрании, в несколько иной редакции, не в таких резких выражениях, не говорили, что Черноморский флот хочет идти и забирать Босфор, а в такой форме, что это желание вызывается военной надобностью, то намеченная резолюция была принята.
Вот, мне кажется, все те факты, которые у меня в памяти касаются этого периода, представляющие более общий интерес. Вскоре после этого, это было 4 мая, я получил назначение в Москву командующим войсками Московского округа, но я должен отметить, что если в первое время в мартовские и апрельские дни мне лично удавалось очень многое в Севастопольском совете, мне казалось, что моя популярность была достаточно велика и в офицерской среде, и в среде делегатов матросов и солдат, то в вопросе проведения того регламента, который должен был восстановить взаимоотношения солдат и матросов, я потерял возможность оказывать влияние на офицерскую среду, а в вопросе о необходимости проведения нашего похода на Босфор мое влияние на делегатов матросов и солдат было значительно подорвано, и моя дальнейшая работа в Севастополе была затруднена.
Вот те впечатления, те характерные моменты, которые представляют интерес для того, чтобы судить, как создавались отношения в Севастополе в это время и какие причины на них действовали. Еще может быть интересен один момент – это моя беседа с Колчаком перед самым отъездом. Это было уже после того, как был инцидент на миноносце «Жарком». Инцидент был чрезвычайно характерен. Несмотря на то, что командир Веселаго был офицером, против которого, с командной точки зрения, ничего нельзя было возразить, и сама команда признавала за ним выдающееся качество командира и бесстрашного руководителя, недовольство выходом в Черное море флота и, в частности, этого миноносца «Жаркого» было очевидно. Если бы мы прекратили выход Черноморского флота в море, естественно, что вся работа по привлечению сил противника на черноморское побережье была бы ликвидирована, и несмотря на это, команда «Жаркого» отказалась выходить в море и потребовала Веселаго снять. Это был первый резкий факт в Севастополе, который показал, что та линия, которая была намечена в первые дни революции, она не может быть осуществлена, и что в этой области придется идти на гораздо более резкий сдвиг, чем тот, который был намечен в Севастополе в первые дни революции.
С мест: А ваша беседа с Колчаком?
Верховский: Так вот, перед отъездом у меня была беседа с Колчаком и на эту тему, и Колчак высказал взгляд, что, несмотря на все шаги в этой области, сохранить боеспособность армии не удастся, нужно уходить и предоставить флоту [возможность] разделываться самому, как он умеет.
Вопрос с мест: А Вам потом не приходилось с ним встречаться?
Верховский: Нет, я больше с ним не встречался.
Вопрос с мест: Кто из офицеров ближе всего стоял к Колчаку?
Верховский: Ближе всего стоял, конечно, старший командный состав, был там адмирал Трубецкой, адмирал П[огуляев], контр-адмирал Веселкин, причем последних два были адмиралы свиты Его Величества. И вот здесь, после революции, мне лично пришлось указать Колчаку, что те люди, которые его окружают, которые связались с движением и которые никак не могут сейчас выполнять те задачи, которые стоят перед командирами во флоте, что необходимо ему самому этих людей убрать, если он не хочет, чтобы они были убраны по требованию снизу, и действительно, такое требование снизу скоро поступило. Колчак на это сказал, что это выдающиеся офицеры, которые отлично будут выполнять всю оперативную работу, и поэтому он за них заступается. Вот здесь был разрыв между объективной действительностью и теми требованиями, которые нужно было предъявлять для руководства войском. Это были лучшие офицеры Черноморского флота, но их нельзя было оставить, потому что массы их не принимали, нужно было заменить их худшими офицерами. Этот вот разрыв между требованиями военного дела и создавшейся политической обстановкой, он действовал в этот период на Колчака чрезвычайно тяжело.
Авен: А из молодежи кто ближе всего стоял к Колчаку?
Верховский: Из молодежи в более тесных отношениях был лейтенант Левговд, он действительно оказывал на Колчака очень сильное влияние, давая ему понять ясно ту обстановку, которая создалась в этот момент, давая ему понять то действительное влияние, которое имели на ход событий массы. Этот Левговд был автором целого ряда совершенно правильных в тот момент шагов, которые предпринимал Колчак, т.е. тесной работы с Советом и соглашения со всеми теми мероприятиями, которые выдвигались Советом.
Тов. Островская: Был такой офицер в штабе – Севей, не замечали его, не слыхали никогда такой фамилии? Он был, кажется, адъютантом Веселаго.
Вопрос с мест: А многие из приближенных Колчака участвовали в Сибирской кампании?
Вопрос с мест: Вы не помните факта пребывания Керенского в Севастополе, как офицерство приняло Керенского и какое вынесло от него впечатление?
Верховский: Я очень хорошо помню пребывание Керенского в Севастополе. Его ждали с очень большим нетерпением и надеялись, что ему удастся разрешить все противоречия и недоразумения. Поэтому на собрание, которое офицерство сделало в день его приезда, собралось все офицерство, весь этот громадный зал Севастопольского собрания был переполнен. Мне тогда было поручено сказать несколько слов Керенскому в виде приветствия, совершенно резко оформленных, чтобы у Керенского не оставалось никакого сомнения в том, что офицерство встречает его дружески и хочет оказать ему полную поддержку. Я должен был поставить вопрос, как он смотрит на дальнейшую роль офицерства в революции, считает ли он, что нужно продолжать работу или передать эту работу кому-нибудь другому. Последняя точка зрения выдвигалась левой группой офицерства, для остальных было совершенно ясно, что вопрос этот будет решаться с оружием в руках. Но во всяком случае, появление Керенского было встречено приветственными аплодисментами, и было выражено полное одобрение. Керенский в своей речи сказал, что правительство рассчитывает на офицерство, считает нужным на него опереться и считает, что без него не в состоянии будет сохранить армию и не в состоянии будет вести борьбу с Германией. Поэтому, значит, в тех рамках, которые установлены вот этим положением, выработанным в Севастополе, он считает, что работа офицерства вполне возможна. Вот те отношения, которые были между офицерством и Керенским.
Затем еще маленькая вещь. Когда Керенский приехал в Севастополь, то он, со своей стороны, тоже демонстрировал свое доброжелательное отношение к офицерству и, высадившись на берег Севастополя, первое, что он сделал, он окружной дорогой поехал к гробу лейтенанта Шмидта и положил на его могилу Георгиевский крест офицера.
Тов. Авен: А после его отъезда какое вынесло офицерство заключение?
Верховский: Чрезвычайно смутное, и то недоверие к Керенскому, которое потом сложилось после июльского выступления, оно здесь в высшей степени уже оформилось. Правая часть офицерства отзывалась насмешливо, она уже тогда видела, что попытки Керенского ни к чему не приведут. Левая часть офицерства видела в Керенском выразителя своих взглядов и от его посещения вынесла хорошее впечатление.
Вопрос с мест: Вы совершенно не затронули вопроса относительно делегаций.
Верховский: Здесь были две делегации. Одна делегация была в первые дни в Севастополе. Эта делегация была послана для того, чтобы заявить Временному правительству и совету о том, что Севастополь присоединяется к революции. При посылке этой делегации был любопытный эпизод такого рода. Солдатская и матросская секции послали делегации Временному правительству и Петербургскому совету. Офицерство долго спорило, посылать ли только Временному правительству или также и Совету, и небольшим большинством голосов решили послать делегацию и в Совет для того, чтобы посмотреть, что из себя представляет этот Петербургский совет.
Затем оборонческие настроения в Севастополе были очень резки, настолько резки, что этот самый поход на Босфор, он в большинстве своем оппозиции не встретил, и был только такой жестокий корабль «Три святителя», который резко высказался против него. Но против «Трех святителей» был выдвинут довод, что в случае атаки он должен будет принять весь огонь батареи – потому-то он и был против. Значит, вот эти оборонческие настроения были очень сильны, и, очевидно, извне пришла инициатива использовать Севастополь как одно из средств для того, чтобы поднять настроения во флоте. Мысль об этой делегации возникла на корабле. Не ЦК выдвинул этот вопрос, эта мысль пришла с кораблей. Откуда точно, я не знаю. Но знаю только, что ЦК благословил поездку этой делегации, а к нам она пришла в готовом виде.
Вопрос с мест: Не явилось ли следствием этого противодействия то, что линейный корабль «Три святителя» был впоследствии расформирован?
Верховский: При мне он расформирован не был.
Тов. Семенов: А вот издание брошюр в отношении «демократических пушек», это как происходило – среди офицерского состава или в какой-нибудь комиссии? Кажется, тов. Верховский выступал на собрании и когда призывал к обороне, говорил, что надо выступить и вместо империалистических пушек поставить демократические. Вот как это было связано – с офицерским составом или с какой-нибудь группой?
Верховский: Определенно с какой-нибудь группой это связано не было. Несколько таких листовок я выпустил сам. Эти листовки были известны моим ближайшим товарищам, и они их одобряли. Нам казалось необходимым пропагандировать массы в том, что будет стоить мир России после поражения Германии. Эту мысль мы пропагандировали самым решительным образом – и на делегатских собраниях, и отдельными листовками, и выступлениями отдельных делегатов, которые к нам приходили на митинг. Словом, в этой области мы старались сделать все то, что могли, чтобы показать, что нас ожидает, если армия будет разрушена.
Но определенной организованной формы это не носило. Относительно «демократических пушек», это, по-моему, уже вот откуда вышло: в Петербург ездила делегация в Совет, с этой делегацией ездили представители солдатской секции, по своему настроению они не принадлежали формально к меньшевикам, но примыкали. И вот оттуда эта мысль о замене империалистических пушек демократическими в Босфоре была принята в резолюции общего делегатского собрания.
Вопрос с мест: Вы были тогда беспартийным, тов. Верховский, какой организации или платформе больше всего симпатизировали?
Верховский: Должен сказать, что мы ни одной платформы не знали и спрашивали тех товарищей, которые вошли в Совет, что из себя представляют социалисты-революционеры, какая разница между ними и меньшевиками, а что касается большевиков, то их тогда в природе в Севастополе не было. (Смех.) Были такие люди, как Асосков, которые ни с кем не были согласны, были такие корабли, как «Три святителя», которые были против похода на Босфор, но ясной платформы и оформленной позиции тогда еще в Севастополе не было.
Вопрос с мест: Еще один вопрос. Вашей центральной мыслью была оборона, доведение войны до победного конца, в этот период Вы выдвинулись в общественной деятельности, Вас слушали, и вот какая-нибудь политическая платформа у Вас уже оформилась, были Вы тогда определенным республиканцем или имели еще смутное представление?
Верховский: Конечно, республиканцем я был, не имея определенной платформы. Здесь, таким образом, видно, что те мысли, которые я высказывал в 1905 году, эти же мысли я стал высказывать и здесь: необходимо, чтобы народная масса непосредственно участвовала в работе и т.д., но какой бы то ни было платформы, которая была бы политически грамотно изложена, ни у меня, ни у моих товарищей не было.
Вопрос с мест: Вот в отношении Колчака. Я читал его воззвание в первые дни революции, насколько помнится, оно было отпечатано в одном из сборников («Революция в Крыму»), и насколько я помню, там он еще монархистом был, имел монархические взгляды, говорил, что нужно довести войну до победного конца и в то же самое время остаться верным царю. Вот я и хотел узнать, как в этот последний период у него политические взгляды развивались, в момент, когда он симпатизировал республике?
Верховский: Должен Вам сказать, что этот вопрос никогда не возбуждался у нас. Никаких сомнений не возникало в том, чтобы то, что произошло после революции, принять и принять окончательно, и Колчак никогда ни одной мысли не высказывал, которая позволила бы усомниться в этом.
Вопрос с мест: А когда он после беседы с Рябушинским вернулся обратно, он высказал какую-нибудь свою платформу – почему он не принял это предложение?
Верховский: Потому что это невыполнимо.
Тов. Островская: Конечно, воспоминания тов. Верховского очень интересны, мы к ним вернемся по стенограмме, и я думаю, что вопросы мы будем задавать во второй части. Ему, наверное, не менее интересны некоторые моменты, чем нам.
Тов. Авен: Я еще задам маленький вопрос, и тогда можно будет кончить. Каково было настроение офицерства перед переворотом, чувствовали ли они, что вот приближается какой-нибудь переворот, какая-нибудь катастрофа, какой-нибудь сдвиг в жизни старой России? И чем Вы можете объяснить такое в высшей степени недоверчивое и враждебное отношение масс к офицерству, уже начиная с первого момента?
Верховский: Я могу вспомнить один разговор, который очень характерен. Незадолго до революции, в декабре 16-го года, меня пригласил к себе герцог Л[ейхтенбергский], племянник или что-то в этом роде великого князя Николая Николаевича. Так что этот самый Лейхтенбергский пригласил меня, очевидно, видя во мне одного из лидеров другого крыла, чтобы сказать, что он совершенно убежден, что приближается революция, что надвигается катастрофа, что они собирались у императора и сказали ему, что он ведет династию к катастрофе. Так что в таких кругах, как придворные, и в офицерской среде никакого сомнения не было, что революция продолжается. Мы смотрели на этот момент, как на проход Сциллы и Харибды. Сохранение монархии в России вело к неизбежной катастрофе, к гибели, а с другой стороны, революция, которая могла целый ряд новых сил выдвинуть на историческую арену, она грозила разрушением армии и, то же самое, – капитуляцией перед Германией. Но в этой обстановке мы считали, что нужно идти с массами, и вот это определяло нашу позицию в первое время. А на второй вопрос уже ответила тов. Островская – это воспоминания 1905-го года и настроения, которыми жило офицерство в то время. 2/3 вышли из собрания, не желая поддерживать ту линию, которая велась.