ЧИСТО БРИТАНСКИЕ УБИЙСТВА. УЛИЦА ПОТРОШИТЕЛЯ

В 1888 году лондонский Ист‑Энд терроризировал серийный убийца. Немногие известные о нем факты бесконечно пережевывались и искажались, передаваемые из уст в уста, но личность убийцы так и осталась тайной. Убийства нескольких проституток, произошедшие за лето и осень на улицах Уайтчепела и Спиталфилдса, связывались воедино и приписывались – по крайней мере, в воображении публики – одному человеку. Изъятие внутренних органов у трех из погибших женщин наводило на мысль о том, что преступник, возможно, имеет медицинское образование и опыт вскрытия трупов. Последним доказательством послужило издевательски‑шутливое письмо, автором которого молва посчитала этого самого преступника, хотя оно вполне могло быть уловкой журналиста, пожелавшего всколыхнуть читательскую аудиторию. Письмо было подписано именем, которое до сих пор окутано облаком полуправды, домыслов и предположений, под которым кроется убийца‑одиночка, профессиональный медик: и зовут его Джек‑потрошитель.

Дело это почти мгновенно было подхвачено художественной литературой. Повесть Джона Фрэнсиса Брюэра «Проклятие Митр‑сквер», к написанию которой автора вдохновило одно из убийств, совершенных Потрошителем, вышла уже в октябре 1888 года. Волна событий 1888 года докатилась и до наших дней, выплеснувшись на экраны такими телесериалами, как «Уайтчепел» и «Улица Потрошителя». Но в последнее время историки указывают на другой любопытный факт – что движение это идет и в противоположном направлении: от вымысла к реальной жизни, от литературы к действительности.

На создание «Странной история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886) Роберта Луиса Стивенсона натолкнул ночной кошмар. «Мне приснился замечательно страшный сон» – так вспоминал он, и за три дня лихорадочной работы повесть была написана. Главное действующее лицо этой короткой истории – почтенный и всеми уважаемый врач с раздвоенностью сознания. Днем он замечательный, успешный, занимающий видное место в обществе доктор. Вечерами же он преображается, воплощаясь в иную, темную свою ипостась. Принимая удивительное снадобье, он становится «другим» – обнажается низкая, отвратительная часть его души, и перед нами предстает чудовище – убийца мистер Хайд. История начинается с описания буйства, в которое впадает мистер Хайд на лондонской улице в темное время суток, когда в припадке слепой ярости он наступает на сбитую им с ног девочку, которую домашние послали за врачом для больного. Вопиющий поступок мистера Хайда выглядит еще страшнее от осознания его немотивированности и произвольности выбора жертвы.

Под давлением случайно оказавшихся рядом свидетелей мистер Хайд соглашается выплатить компенсацию родственникам пострадавшей девочки и выносит из дома чек, выписанный в высшей степени уважаемым доктором Джекилом. Так впервые проскальзывает намек на то, что безудержный в своей злобе изверг – позднее он до смерти забивает тростью следующую жертву – имеет что‑то общее с почтенным доктором. Поначалу полагают, что Хайд просто шантажирует доктора, но вместе их никто никогда не видит. В конце концов, когда Хайда начинают подозревать в убийстве доктора, тайна раскрывается: выясняется, что Хайд и Джекил – это один и тот же человек. Попутно становится известным и источник удивительной трансформации: тинктура, в которую подмешивается особая соль. Доктор Джекил проводил химические опыты, исследуя «абсолютную и изначальную двойственность человека», и, испробовав ряд вредоносных ядовитых веществ, случайно обнаружил непредвиденный и имевший самые трагические последствия эффект.

Вместе с идеей о возможном наличии в душе респектабельного человека, в данном случае врача (вспомним Палмера), тайной, темной ее стороны вновь поднимает голову и начинает проявляться болезненное и смешанное со страхом тяготение викторианцев к ядам. Тема раздвоенности личности, способности человека являть миру два разных обличия, проходит через всю викторианскую литературу: прослеживается она и у Оскара Уайльда в его «Потрете Дориана Грея» (1890).

Произведение Стивенсона имело огромный успех и вскоре было поставлено на сцене. 5 августа 1888 года в лондонском театре «Лицеум» состоялась премьера спектакля по этой пьесе. А два дня спустя произошло убийство Марты Тэбрем – преступление, которое, как считают некоторые, стало первым в серии убийств, совершенных Джеком‑потрошителем. Вслед за ним вскоре последовали другие.

Каждый вечер в театре «Лицеум» перед залом в несколько тысяч зрителей актер Ричард Мэнсфилд (1857–1907) играл обе роли – доброго доктора Джекила и злодея мистера Хайда. Кульминацией спектакля был момент превращения мистера Хайда в доктора Джекила. Фильмы же, созданные по этой истории, показывают трансформацию, происходящую в обратном порядке: от доброго к злому, от Джекила к Хайду. Но первоначальный, сценический вариант изображает процесс превращения чудовища в человека.

У Стивенсона это происходит так: «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как‑то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными».

Вот что предстояло передать Ричарду Мэнсфилду – а он был актером опытным и исключительно мастеровитым. Начинал он с участия в комических операх Гилберта и Салливана, а позднее прославился ролями шекспировского репертуара. На смерть Мэнсфилда The New York Times отозвалась, назвав его «величайшим актером своего времени и одним из великой когорты актеров на все времена».

Роль доктора Джекила – мистера Хайда принесла Мэнсфилду известность. The Daily Telegraph писала «о нервных импульсах», которыми он как током пронзал зрителей, погружая их в безмолвное оцепенение, – верный признак абсолютного владения залом» (следует к тому же учесть, что тогдашним зрителям не свойственно было в приличном и торжественном молчании внимать происходящему на сцене, как это принято теперь). «Мистер Мэнсфилд, – продолжал рецензент, – едва выйдя на сцену, покоряет зал замечательной мощью и проникновенной тонкостью своего таланта».

Как достигал Мэнсфилд столь полного преображения из Хайда в Джекила? Высказывалось множество гипотез и по поводу грима, которым он пользовался, и насчет скрытых люков и эффектов потайной подсветки. «Каждый строил свои предположения, пытаясь раскрыть секрет трансформации, которую все наблюдали, не веря собственным глазам», – утверждалось в некрологе. «В чем только не обвиняли его, и что кислотами какими‑то пользуется, и фосфором, и бог весть еще какими химикалиями». Какой‑то свидетель с пеной у рта доказывал, что «все очень просто, и дело якобы всего лишь в резиновом костюме, который актер то надувает, то не без облегчения выпускает из него воздух».

Мэнсфилд отказывался раскрывать секреты своей профессии, в чем его трудно упрекнуть, но, судя по всему, никакие хитрые приспособления в трансформации образа не участвовали, а использовал он лишь собственное тело. Известную помощь оказывал ему и гремящий оркестр, и осветительные приборы: когда он был Хайдом, его подсвечивали снизу, чтобы глазницы выглядели темнее и глубже. Когда же он перевоплощался в доктора Джекила, свет, падавший сверху, подчеркивал его достоинства, и перед зрителями представал моложавый красавец, каким и подобает выглядеть в спектакле исполнителю главной роли. (Впрочем, большинству критиков больше приходился по вкусу Мэнсфилд в обличье порочного извращенца Хайда, образ доктора Джекила они находили слишком прозаически‑скучным и прямолинейным.) Но, конечно, самый сильный эффект производила игра самого актера. Глотая чудодейственное снадобье, Мэнсфилд поворачивался спиной к залу; он извивался всем телом, показывая, как трудно ему дается глоток. По завершении преображения он поворачивал лицо к публике – и это вновь был милый и улыбающийся доктор. The Evening Standard описывала, как это происходило: «Хилый, скрюченный злодей глотает лекарство, и фигура его распрямляется, теперь он кажется даже выше ростом, крупнее; он проводит руками по лицу, отнимает ладони, и вот он, доктор Джекил собственной персоной. Потрясают полнота перевоплощения и скорость, с которой оно происходит».

Манера игры Мэнсфилда была театрально напыщенной, преувеличенной – только так две тысячи зрителей могли рассмотреть, что делает на сцене актер, – и они восторгались, в равной мере ужасаясь увиденному.

Да, спектакль был замечательный, публику он потрясал отчасти потому, что ранее ей не доводилось видеть что‑либо подобное. На зрителей он оказывал воздействие столь глубокое, что последствия могли быть даже опасными. Вот что писал один из журналистов:

Внимание мое недавно вечером привлекла толпа на Стрэнде. Приблизившись к собравшимся, я увидел, что люди окружили хорошо одетого молодого человека, который, как мне сказали, выпрыгнул из омнибуса на полном ходу и быстрым шагом удалялся от него, но внезапно упал на землю словно бы в припадке. Как оказалось, он присутствовал на спектакле, в котором мистер Мэнсфилд изображал доктора Джекила, а потом, сев в омнибус, вдруг увидел рядом с собой отвратительного вида мужчину, показавшегося ему либо тем самым доктором, либо уайтчепелским убийцей. Он в панике покинул омнибус, после чего с ним и случился нервный припадок.

Пресса писала об извлечении внутренних органов у жертв, которое Джек‑потрошитель производил весьма умело, наводя этим на мысль, что он был не чужд медицине и имел в ней некоторый опыт, – неудивительно поэтому, что люди вскоре стали путать факты и вымысел. В статье в The Ripperologist (журнал для интересующихся историей Джека‑потрошителя) Алан Шарп анализирует, каким образом и почему тревожным летом 1888 года лондонцам мерещилась связь между Джеком‑потрошителем и мистером Хайдом. Он отмечает, в частности, заметку в The Freeman’s Journal, автор которой, спокойно и трезво сравнивая обоих, рассуждает о том, что, как доказывают «недавние убийства, зверские и, по‑видимому, беспричинные, по Ист‑Энду разгуливает настоящее чудовище в человеческом обличье, более страшное, нежели мистер Хайд». Другой джентльмен, писавший в The Telegraph, связывает Потрошителя с Хайдом еще теснее, выдвигая предположение, что «осуществивший их [убийства] – человек, чей поврежденный мозг пришел в состояние возбуждения от спектакля “Доктор Джекил и мистер Хайд”». Некоторые в своих предположениях зашли дальше того, что позволяли факты. Корреспондент The Star настаивал на своей версии: «Вы, как и вся журналистская братия, упускаете самую очевидную разгадку уайтчепелской тайны: убийца – это своего рода мистер Хайд, ищущий в облике доктора Джекила респектабельности и сравнительной безопасности, дающей возможность забыться и отдохнуть от преступлений, которые он совершает, будучи в другой, более низкой своей ипостаси».

Кое‑кто уверял даже, что убийца – не кто иной, как сам актер Ричард Мэнсфилд. Разве не он каждый вечер демонстрирует публике свою способность быть одновременно и убийцей, и доктором? «Не думаю, что есть на свете кто‑то иной, кто умел бы так легко и молниеносно прятать свое естество, как делает это он перед публикой», – писала The Pall Mall Gazette в статье, озаглавленной «Мистер Хайд бесчинствует в Уайтчепеле».

По мнению Джудит Фландерс, история о докторе Джекиле и мистере Хайде оказывала мощное воздействие на тех, кто искал ответ на вопрос, кто же такой Джек‑потрошитель. Его не считали местным, обитателем Уайтчепела, не считали его и бедняком. Предполагалось, что он – перекати‑поле, не умеющий найти себя в чем‑то постоянном – днем вращается в высшем обществе, ночью охотится в темных и грязных закоулках Уайтчепела. В число подозреваемых пытались включить художника Уолтера Сикерта, Льюиса Кэрролла и старшего сына Эдуарда VII, герцога Кларенского, – и это лишний раз доказывало бытовавшее мнение, что под респектабельной внешностью может скрываться монстр.

Переплетение реальности с вымыслом становится еще неразрывнее с появлением на лондонских улицах нового персонажа, также связанного тесными узами с Джеком‑потрошителем, – блестящего детектива Шерлока Холмса. Впервые публика знакомится с ним в 1887 году, листая страницы Christmas album. Та же повесть, «Этюд в багровых тонах», уже в виде отдельной книги выходит в 1888 году, том самом году, когда Джек‑потрошитель буквально терроризировал нацию.

К дебюту Холмса преступления Джека‑потрошителя еще не подоспели, но с развитием образа Холмса в многочисленных последующих рассказах он становится едва ли не перевернутым, зеркальным отражением Джека‑потрошителя: если Джек неуправляем, немотивирован, темен и таинственен как ночь, Шерлок рационален, обнадеживает блеском ума и способностью пролить свет в самые темные и таинственные из закоулков. Там, где полиция терпит фиаско – и в раскрытии реальных убийств в Уайтчепеле, и в случаях, вымышленных сэром Артуром Конан Дойлом, – Холмс всегда добивается успеха. Но под влиянием странного смещения двух образов – Джека и Холмса – один из немногих, кому довелось видеть серийного убийцу, утверждал, что на нем была охотничья шляпа Шерлока Холмса.

Уместно и естественно, что именно к Шерлоку обращаются с самыми трудными и неразрешимыми своими проблемами успешные бизнесмены, правительственные чиновники и особы королевской крови со всей Европы. Хотя по большей части клиенты его отнюдь не сильные мира сего, а люди самые обычные. В их числе викарии, машинистки, инженеры, домохозяйки, гувернантки… те, кому приходится вечерами возвращаться домой по темным улицам, – словом, такие же люди, как и те, кто читал рассказы самого сэра Артура Конан Дойла в журналах и уверовал, что поймать Джека‑потрошителя все‑таки можно.

В Шерлоке Холмсе, как в мире, который он воплощает, есть нечто прочное, надежное. В то же время, и это сходится с распространенным представлением о Потрошителе, Холмс – чудак, человек странный, живущий наособицу, как бы вне того, что зовется нормальным обществом. Он ни с кем не связан тесными семейными узами, он подвержен приступам глубокой депрессии и периодически лечит скуку и апатию наркотиками; а беззаветная преданность идее справедливости, как ее толкует он сам, иной раз заставляет его поступать опрометчиво и ставит в положение невыгодное и даже опасное.

Истории о нем всегда восхитительно интересны, хотя порою и расстраивают. Холмс постоянно в центре повествования, он геройски преследует преступников – то гонится за ними в двуколке, то настигает на лодке в лондонском Пуле. И он же завсегдатай опиумных притонов, и при первом нашем с ним знакомстве, в «Этюде в багровых тонах», позволяет себе выходки вполне в духе Потрошителя – колотит палкой трупы.

И все это, конечно же, часть его работы, как и последнее из новшеств Викторианской эпохи – судебно‑медицинская экспертиза.

http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=63414737

«Чисто британское убийство»: Синдбад; Москва; 2021

ISBN 978‑5‑00131‑288‑8