ВЕЛИКИЙ ПРОВОКАТОР. "РОССИЯ ЛЮБИТ КНУТ"

В 1901-1902 годах Азеф сполна отплатил за оказанное доверие не только Аргунову, но и Зубатову. В чем бы ни состояло формальное задание Азефа, он прекрасно понял, чего же на самом деле хотел Зубатов. Нужно было спасать карьеру Зубатова, и Азеф блестяще справился и с этой задачей. Отметим, что успехи БО строго регламентуются теми временными рамками, когда Азеф стоял во главе конспиративной работы социалистов-революционеров – ни до, ни после этого никакие попытки осуществить террористические акты, исходящие от этой публики (за исключением все того же «подвига» Карповича), к успеху не приводили. Вероятно, Азеф должен был понять это с самого начала и оказался перед альтернативой: самому вмешаться в дело руководства террором, что едва ли могло быть в то время одобрено его полицейскими руководителями, стремящимися исключительно к ускорению своей служебной карьеры, или смириться с невозможностью осуществления террористических актов – но что же и кто же тогда будет выручать карьеру этих полицейских бонз?

Ситуация, вполне обычная для крупных деятелей в любой отрасли: делать основную работу самому или смиряться с тем, как ее проваливают бездарные исполнители. Именно так, по-видимому, и обстояло дело, и решение, на котором остановился Азеф, нашло практическое воплощение. Но при этом он постарался максимальным образом спрятаться  за Гершуни, который и принялся осуществлять замыслы и планы Азефа – ведь своих собственных у Гершуни так до этого и не возникало.

В начале 1902 года Гершуни, о знакомстве с которым Азеф подробно доложил Ратаеву, съездил в Россию, подготовил (с помощью Михаила Мельникова и Павла Крафта) покушения на Сипягина и Победоносцева и вернулся за границу рассказать о результатах и согласовать программу немедленных дальнейших действий.

В воспоминаниях Чернова сообщается, что и он сам, и другие ведущие зарубежные руководители новорожденной ПСР были заранее посвящены во все детали подготовленных убийств, включая несостоявшееся покушение на Победоносцева. Чернов, всячески избегающий упоминания Азефа в своей писанине позднейших времен, не уточняет в данном случае перечень посвященных. Едва ли Азеф, заведомо бывший не менее близким сотрудником Гершуни, чем Чернов, отсутствовал в этой компании, включавшей, конечно, и Михаила Гоца.

Подтверждается полная информированность Азефа о планах покушений и в позднейших его собственных письмах к соратникам по ПСР, и в официальных заявлениях руководства ПСР, сделанных после разоблачения Азефа.

Нет никаких оснований считать все это ложью, а самого Азефа – невинной овечкой и «честным сотрудником правительства ». Последний, вероятно, не выходил при этом за пределы роли, которую когда-то играл Тихомиров в «Исполкоме Народной Воли», но роль эта была отнюдь не символической! Затем Гершуни снова выехал в Финляндию и Россию – доводить дело до конца.

Архивные данные, известные теперь, не свидетельствуют ни о каких серьезных попытках Зубатова предотвратить покушение – чего можно было бы ожидать, если допустить, что он должен был всерьез отнестись к явному возрастанию активности своего «крестника» – Гершуни, о чем его должен был по служебной линии информировать Ратаев. Учтем, кстати, что покушение должно было произойти на территории, не подведомственной Зубатову, а Ратаев не получил даже намека на то, чем может грозить деятельность этого «культурника».

Ясно, что если бы Азеф захотел, то без труда сохранил бы жизнь Сипягину.

Но Азеф не захотел , не дав ни малейших намеков на готовящиеся события, а накануне самого покушения, 1/14 апреля 1902 года, сообщил из Берлина о Гершуни (едва ли без ехидства!): «Между прочим, он теперь в Петербурге », – это было, конечно, и психологическим алиби  Азефа перед Департаментом полиции.

Зима и весна 1902 года знаменовались в России совершенно необычайными событиями.

Сначала вновь обострились студенческие волнения. В самом начале года нелегально состоялся всероссийский студенческий съезд, вынесший решение координировать выступления в разных городах и придать им определенно политическое направление. Вслед за этим студенческое движение, не затухавшее с 1899 года, дало новую вспышку, вылившуюся в уличную демонстрацию в Москве 8 февраля.

Демонстрация была подавлена полицией и казаками, большинство участников задержаны, вожаки позже высланы. В этих событиях существенную роль сыграл Спиридович, действовавший умно, решительно и хладнокровно (в мемуарах он не корчил из себя супермена и откровенно рассказал, каких усилий это ему стоило); при проведении работы по «фильтрации» арестованных он один входил в камеры Бутырской тюрьмы, забитые разъяренными юнцами и девицами (что было еще опаснее!).

Московский обер-полицмейстер Д.Ф.Трепов по достоинству оценил усилия своего подчиненного, и отныне стал надежным покровителем Спиридовича, что сыграло немалую роль в последующем.

Самого Трепова молва сочла главным виновником жестокого обращения с демонстрантами, и в ответ в следующие дни произошло два упомянутых выше неумелых и неудачных покушения на него.

На этом студенчество успокоилось. Дело в том, что сильнейшее впечатление на умонастроение в Москве, да и во всей России произвела другая демонстрация, состоявшаяся еще несколькими днями позже.

В годовщину Манифеста 19 февраля 1861 года, Зубатов вывел на монархическую манифестацию в Кремле у памятника Александру II не то тридцать, не то пятьдесят тысяч рабочих – во всяком случае их было раз в двадцать  больше, чем студентов на предыдущей демонстрации.

Манифестация была разрешена властями, рабочие произвели впечатление самодисциплиной, а во главе всего праздника был сам великий князь Сергей Александрович – пример, которому позже неумело пытался следовать Николай II. Этим зрелищем Зубатов поразил великого князя и его супругу в самые сердца и обеспечил себе на некоторое время их безграничную поддержку.

Вслед за этим в Петербурге состоялось нарочитое продолжение демонстрации: 22 февраля делегация московских рабочих возложила серебряный венок на гробницу Александра II.

В эту бочку меда  фабриканты постарались плеснуть свою ложку дегтя : петербургскому начальству настучали , что Зубатов обязал оплатить рабочим этот прогульный день.

Весной произошли массовые волнения крестьян на Харьковщине, Полтавщине и Черниговщине: количество  постепенно переходило в качество , и рост аграрного перенаселения, начал, наконец, отражаться на массовых настроениях крестьян.

Власти, пока что, не желали считаться с этим. Харьковский губернатор князь И.М.Оболенский двинул на деревню казаков и подверг бунтовавшие селения поголовной порке всех взрослых без различия пола. Вся Россия буквально взвыла  от такого произвола!

Следующие события развернулись снова в Москве.

Впредь капиталисты решили не отступать перед Зубатовым. И когда на заводе Ю.П.Гужона рабочие выдвинули очередные экономические требования, владелец наотрез отказался вести переговоры с зубатовским профсоюзом.

Вспыхнула забастовка. Взбешенный Трепов распорядился выслать французского подданного Гужона за границу. Вмешался французский посол, которого поддержал Витте. Распоряжение Трепова было отменено, забастовка продолжалась, а министр внутренних дел Сипягин решил ликвидировать зубатовские профсоюзы, но не успел.

2/15 апреля 1902 года потомственный дворянин и потомственный революционер Степан Балмашев застрелил министра внутренних дел Д.С.Сипягина.

Методы, которыми царица не без успеха пыталась управлять в 1915-1916 годах собственным мужем, – лишь только слабое подражание тому, как то же самое еще раньше проделывала Елизавета Федоровна.

Вот как писала Елизавета Федоровна к царю по поводу студенческих беспорядков весной 1902 года: «Ты не представляешь, какое болезненно тяжелое впечатление произвело во всей России все это дело со студентами. /.../ все общество, общественное мнение (вот злейшие твои враги!) пришло в негодование по поводу дурного обращения с „бедными невинными молодыми людьми“. Невинны они или нет, но они учинили беспорядки, а нарушения подобного рода должны рассматриваться поставленными для этого властями и наказываться соответственно. /.../

Мой милый, мой дорогой брат, если бы только ты не шел на поводу общественного мнения! Бог благословил тебя редким умом, так доверяй же своим собственным суждениям! И Он вразумит тебя быть  жестким, и очень жестким  ! /.../ Ты не представляешь себе, какой  угрожающе серьезный   оборот приняло это дело, и все честные, верные, лояльные подданные вопиют: „О, если бы он управлял железной рукой!“

/.../ ведь ты сам такой умный, и суждения твои превосходны, но только, милый, ты слишком скромен и позволяешь другим вмешиваться. Много ли у тебя верных друзей? Только люди, стремящиеся воспользоваться твоей ангельской добротой! Они садятся тебе на шею и губят тебя.

/.../ беспорядки усилились. Не мог бы ты издать новые распоряжения для того, чтобы покончить с этим? /.../ Почему бы не отправить их /.../ в армию? Год-другой жизни по законам армейской дисциплины вправил бы им мозги, а после можно было бы продолжить учение. Ты  спас бы их души  , которые они губят. Устрой чистку среди профессоров – худший яд, которым ты обладаешь, – и гроза утихнет. Ты сказал, что если тебя довести, ты покажешь характер. Разве уже не пора?/.../ Взгляни на императоров, которые правили жестко, – общество необходимо воспитывать, оно не должно сметь вопить во весь голос или учинять смуту. /.../ Самое лучшее было бы, если бы в университетах было не по 4000 студентов, а в четыре раза меньше /.../ » – и в результате студентов действительно принялись забривать  в солдаты и высылать в Сибирь!

Здесь не место обсуждать оправданность студенческих беспорядков и обоснованность общественной оппозиции, но подобное закручивание гаек  напрямую усиливало отчуждение власти от общества и вело к революции – пока что к революции 1905 года! Сейчас же, в 1902 году, общественное возмущение оказалось настолько сильным, что правительство немедленно должно было пойти на отмену мер, принятых по инициативе, как выяснилось лишь теперь, милейшей Елизаветы Федоровны.

Последовавшее затем убийство террористами министра внутренних дел Д.С.Сипягина вызвало заметное общественное одобрение – публика не понимала, что наказали без вины виноватого !

А вот другое письмо – сразу после убийства Сипягина: «Милый мальчик, дорогое мое дитя.

Позволь мне называть тебя так и позволь  старому сердцу  излить все свои мольбы перед тобой! /.../  Сергей   не знает об этом письме. Может быть, оно будет нелогичным и слишком женским, но вот мнения других людей, к которым я прислушиваюсь, и так как многое можно услышать через глубоко преданных умных людей, обладающих и  опытом  , и  любовью к своему Государю   и стране, я подумала – кто знает, и от женщины может быть какая-то польза в тяжелые времена и иной раз какая-нибудь мысль может натолкнуть на лучшую мысль и почему бы не поговорить с тобой откровенно? /.../

Ники, дорогой, ради всего святого, будь сейчас энергичен! Впереди, может быть, еще много смертей – покончи сейчас же с этим разгулом террора! Прости, если я пишу  прямолинейно  , не выбирая выражений, и кажется, будто бы я приказываю. Я и не жду, что ты будешь делать, как я тебе говорю. Я всего лишь высказываю свои мысли на случай, если они окажутся полезными для тебя. Я бы  сейчас же   назначила новых министров. Каждый день, который ты теряешь, усугубляет положение. Почему бы не Плеве, который и опыт имеет, и честен? /.../  Все   считают, что ты –  нерешителен и слаб  , никто уже не говорит о тебе, что ты –  добрый  , и это заставляет мое сердце страдать так невыносимо, так жестоко!

Зенгер, милостью Божией, будет настоящим помощником. Я боюсь, что мне придется быть жестокой и пойти дальше. /.../ Впечатление такое, как будто ты  опять уступил  . /.../ Неужели действительно невозможно судить этих животных полевым судом  ? И пусть вся Россия знает, что преступления такого рода наказуются смертью. /.../ Что же ты не мог посоветоваться со своими верными слугами – Плеве, Муравьевым, Зенгером, Победоносцевым,  [великим князем] Владимиром  и пр... В случае, если ты сочтешь, что Сергей мог бы помочь, наверно, можно было бы написать ему, и он напишет ответ. Я знаю, что он писал бедному Сипягину и в день его смерти получил ответ, что находит мысль Сергея хорошей – чтобы  не публиковать   имена тех, кто сделал попытку или преуспел в подобных преступлениях , /.../ чтобы предотвратить превращение их в героев /.../. Я считаю, пусть бы он  лучше заплатил жизнью и таким образом исчез! » – и министром внутренних дел сразу был назначен В.К.Плеве, а народного просвещения – Г.Э.Зенгер.

Правда, не были приняты призывы Елизаветы Федоровны к анонимным расправам над террористами, равно как и высказанное ею же предложение судить их военно-полевым судом – к последнему пришли лишь в 1906 году, и то ненадолго!

А ведь это только отрывочные письменные свидетельства того, как великая княгиня старалась подчинить себе молодого русского царя – можно вообразить себе, что же происходило при их личных контактах, никогда, никак и никем не запротоколированных!..

Сравним аргументы Елизаветы Федоровны с аналогичными, принадлежавшими ее младшей сестре в декабре 1916 года: «Только не отв [етственное] министерство, на котором все помешались! Все становится тише и лучше. Только надо чувствовать твою руку. Как давно, уже много лет, люди говорили все то же: „Россия любит кнут!“ Это в их натуре – нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая дева над тобой, за тобой, с тобой, помни чудо – видение нашего Друга ! ».

На следующий день: «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот. /.../ Распусти Думу сейчас же. /.../ Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь (так делалось и за гораздо менее важные поступки), /.../ Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я право не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России /.../ ».

Еще на следующий день: «Любимый мой!

Прости меня за резкие письма – девочка вовсе не хочет обижать своего ангела, а пишет только любя. Она иной раз доходит до отчаяния, зная, что тебя обманывают и подсовывают неправильные решения » – и ведь это писалось не только о смертельных врагах типа Милюкова и Гучкова (о Ленине или Троцком в царском семействе и не слыхивали!), но прежде всего о добропорядочных министрах и генералах, выбранных и назначенных самим царем!..

Значительно возросшая мудрость (но не решительность и предусмотрительность) Николая II проявилась в достаточно успокаивающей реакции на эти призывы – никого из министров он в Сибирь не сослал: «Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком » – вслед за этим и последовало извинение царицы, приведенное в предыдущей из приведенных цитат. Но ничего подобного еще не наблюдалось в 1899-1905 годах, когда Николай почти автоматически следовал советам Елизаветы Федоровны!

Получается, что следуй советам , что не следуй  – все равно гибельно! Это действительно было так, ибо советы эти исходили не из существа вопросов, а из навязчивого стремления советчиц самим играть роль Петра Великого, вынужденно обставляя дело так, будто бы ее самостоятельно играет марионеточный помазанник Божий , призванный на самом деле быть лишь специалистом по швырянию шишек на крыше !..

Притом гессенским Золушкам было невдомек, что воли и жестокости, присущей Петру Великому и прочим монстрам российской истории, было бы на рубеже XIX и ХХ веков совершенно недостаточно, а требовался еще и государственный ум, который имелся у Петра и некоторых других исторических персонажей, но начисто отсутствовал и у самих Золушек, и у опекаемых ими деятелей, которых за их политику неизменно убивали – сначала в розницу, а с 1917 года – уже оптом.

Владимир Брюханов

Заговор против мира. Кто развязал Первую Мировую войну?

Издательский дом: АСТ, Астрель

Год издания: 2005