НАПОЛЕОН В МОСКВЕ. ПОЖАР КРЕМЛЯ
«Ужасный спектакль – море огня, океан пламени. Это был самый великий, самый величественный и самый ужасный спектакль, который я видел за свою жизнь», ‑ воскликнул Наполеон на острове Св. Елены, вспоминая о московском пожаре и будучи в полной уверенности, что его слова дойдут до потомков. Свое поражение в России Наполеон неизменно объяснял так: хотя все сражения в ходе кампании 1812 г. он и его солдаты выиграли, ничто не могло победить природной стихии – огня, холода и «жестокости населения», которое само было одной из стихий, не подвластных человеческому гению. Со времени публикации апокрифического «Мемориала» многие поколения французов, подобно стендалевскому Жюльену Сорелю, продолжали и продолжают воспринимать события 1812 г. именно в подобном ключе. Насколько это справедливо?
К сожалению, в отечественной историографии после появления 130 лет назад работы А.Н. Попова «Французы в Москве» эта тема затрагивалась только вскользь. Между тем, «московское сидение» Наполеона как никакое другое событие дает богатейший материал для изучения характера и глубины столкновения в ходе войны 1812 года не просто империй, но разных культур, разных базовых ценностей, тем самым, позволяет ответить на сакраментальный вопрос о глубинных причинах поражения всеевропейской армии в России. Увидеть особенности восприятия французским императором и его солдатами русских реалий, проследить эволюцию отношения к России и русским, ощутить внутренние эмоциональные перемены в рядах Великой армии во время «московского сидения» позволяет, прежде всего, сохранившееся уникальное эпистолярное наследие. Применительно к московскому периоду нами выявлено и обработано 261 письмо. Из них 101 принадлежит маршалам, генералам и высшим чиновникам администрации, 79 – офицерам, 28 – чиновникам, 9 – унтер-офицерам и солдатам; авторы 44 писем оказались неидентифицированными. К письмам примыкает ряд изданных дневников – Э.В.Э.Б. Кастеляна, капитана (затем шефа батальона), адъютанта генерал-адъютанта Л.М.Ж.А. Нарбонна; Л.Ф. Фантен дез Одара, капитана 2-го полка пеших гренадеров императорской гвардии; Г.Ж.Р. Пейрюса, казначея в администрации Главной квартиры Великой армии; и др.Что же касается письменного наследия Наполеона, то к 36-дневному пребыванию в Москве относятся 20 писем императрице Марии-Луизе, 86 посланий из официальной «Корреспонденции» и 5 бюллетеней Великой армии, составленных при непосредственном участии (как правило, под диктовку) императора.
Великая армия увидела Москву в полдень 14 сентября (все даты даны по новому стилю) 1812 г. Картина, неожиданно открывшаяся солдатам Наполеона с Поклонной горы, была настолько ошеломляющей, что свои впечатления от нее сочли необходимым описать десятки, если не сотни, участников похода. «Вид на эту столицу с холма, откуда Москва предстала перед нашим изумленным взором, ‑ записал в дневнике 21 сентября Фантен дез Одар, ‑ как будто перенес нас в детские фантазии об арабах из сказок тысячи и одной ночи. Мы были внезапно перенесены в Азию, так как [то, что мы видели] уже не было нашей архитектурой… В отличие от устремленных к облакам колоколен наших городов Европы, здесь тысячи минаретов ‑ одни зеленые, другие разноцветные ‑ были закруглены и блестели под лучами солнца, похожие на множество светящихся шаров, разбросанных и плывущих над необъятным городом. Восхищенные этой блестящей картиной, наши сердца забились сильней с гордостью, радостью и надеждой». Об азиатских чертах архитектуры Москвы писали и другие французы. Как отметил в письме интендантский чиновник Проспер, город Москва «построен в азиатском [стиле] и включает огромное количество куполов церквей и мечетей». Как о мечети «с многочисленными колокольнями» позднее упомянет о соборе Василия Блаженного и Наполеон, предложив в приказе Бертье от 1 октября его разрушить.
Пока же, 14 сентября, восторг Наполеона при виде древней русской столицы был столь же сильным, как и у его солдат. «Он остановился в восхищении, и у него вырвался возглас радости», ‑ отметил бригадный генерал Ф.П. Сегюр.
Во второй половине дня 14 сентября части Великой армии вступили в Москву. Первое впечатление о Москве как об азиатской столице сменилось более сложными чувствами. «Мое удивление при вступлении в Москву было смешано с восхищением, ‑ сообщал в письме своему отчиму интендантский чиновник Проспер, ‑ ибо я ожидал увидеть деревянный город, как говорили мне многие люди, но, вопреки этому, почти все дома были из камня и в высшей степени элегантной и самой современной архитектуры. Особняки частных лиц походили на дворцы, все было богато и восхитительно». Полковник Ф.И.А. Паркез, приехавший в Москву только в конце сентября и увидевший город уже сгоревшим, тем не менее, не мог не воскликнуть: «Судя по тому, что осталось, я нахожу эти дворцы и всю архитектуру лучшими из возможных. Все эти огромные дома, крытые железом и построенные из кирпича, очень хорошо устроены». Польский граф майор П. Дунин-Стжижевский также прибыл в Москву уже после первых пожаров. Но и он в письме жене отметил, что город, «хотя и сгоревший в очень значительной части, нам показался все же в высшей степени великолепным… Все дворцы огромны, обладают непостижимой роскошью, их архитектура, их колоннады восхитительны. Интерьеры этих огромных строений украшены с отменным вкусом; начиная с вестибюлей, лестниц, вплоть до чердака – все совершенно. Я видел очаровательной работы статуи в натуральную величину из античной бронзы, держащие канделябры в 20 свечей».
И далее: «Французы, сами столь гордящиеся Парижем, удивлены величием Москвы из-за ее великолепия, ее роскоши, которая соответствует найденным здесь богатствам, при том, что город почти полностью эвакуирован». Действительно, многие чины армии не могли удержаться, чтобы не сравнить Москву с Парижем. Москва – «это красивый город, ‑ пишет су-лейтенант Л.Ф. Куантен, ‑ он составляет 11 льё в окружности. Все дома похожи на дворцы, улицы очень длинные. Наконец, утверждают, что он значительно красивее Парижа». «Представь себе, ‑ пишет капитан конной артиллерии императорской гвардии Ф.Ш. Лист, ‑ что Москва на 3 льё в окружности превышает Париж, говорят, что она составляет в 10 льё. Однако в ней не так много жителей, как в Париже. И я нахожу ее более приятным и более нарядным городом, чем Париж. Улицы все очень широки, удобны и, особо замечу, очень чисты». Москва «столь же значительна и так же велика как Париж», ‑ замечает су-лейтенант Ж. Дав. Подобное стремление сравнить Москву с Парижем испытал и Наполеон. «Город столь же велик, как Париж», ‑ сообщает он 16 сентября в своем первом письме Марии-Луизе из Москвы. «Мой друг, я пишу тебе уже из Москвы. Я не в состоянии составить представление об этом городе (Je n’avois pas d’ideé de cette ville). В нем 500 дворцов столь же прекрасных, как Елисейский дворец (l’Élisé Napoléon), обставленных на французский манер с невероятной роскошью, многочисленные императорские дворцы, казармы, восхитительные госпитали». «Город Москва столь же велик, как Париж; это в высшей степени богатый город, заполненный дворцами всех князей империи», ‑ говорилось в 19-м бюллетене Великой армии от 16 сентября, составленном, по всей видимости, под диктовку Наполеона. Город «в высшей степени прекрасен», ‑ пишет Наполеон о Москве 18 сентября министру иностранных дел Франции Ю.Б. Маре.
Вместе с тем, французы не могли и не ощутить «азиатской» особости Москвы. Нередко эти черты особости авторы дневников и писем связывали с русскими церквями и Кремлем. Еще 1 июля в беседе с русским генерал-адъютантом А.Д. Балашовым Наполеон изумлялся огромному количеству церквей в Москве, немыслимому в любом европейском городе. В Москве «240 церквей, каждая из которых, как все городские церкви, имеет 5 куполов. Это создает вид настоящего леса», ‑ напишет Пейрюс брату 22 сентября. Был потрясен богатством и необычностью кремлевских соборов шеф батальона фузелеров-гренадеров императорской гвардии Л.Ж. Вьонне де Марингоне: «Мы остановились на несколько мгновений в экстазе, вызванном видом такого богатства, что не могли говорить». С высоты Кремля любовался «греческими церквями», «каждая из которых имеет 5 или 6 куполов, покрытых золотом или выкрашенных в зеленый цвет», ‑ отмечал 20 сентября Кастелян. Наполеон, въехавший в Кремль 15 сентября, узрел не менее захватывающую картину. Под впечатлением от увиденного он написал утром 16 сентября Марии-Луизе, что «город столь же велик как Париж. В нем 1600 церквей и более тысячи прекрасных зданий».
Входя в Москву, которая потрясла захватчиков своими размерами, блеском и роскошью, Наполеон принял меры к тому, чтобы город не подвергся разграблению и пожарам от рук солдат Великой армии. К вечеру 14 сентября в Москве должны были находиться только дивизия генерала Ф.Роге из Молодой гвардии (3,5 тыс. чел.) и горстка гвардейских жандармов. Солдатам остальных частей было запрещено входить в Москву, а вдоль западной окраины были расставлены посты, с тем, чтобы предотвратить проникновение в город мародеров. Наполеон все еще вел «правильную» войну и надеялся, что «цивилизованное» вступление его войск во вторую русскую столицу с неизбежностью приведет к заключению мира. Все действия Великой армии, как показывают приказы Наполеона за 14 и 15 сентября, сводились к тому, чтобы «собирать» русских пленных по улицам Москвы и ее пригородам. Пожары, начавшиеся уже в ночь с 14 на 15 сентября, Наполеон приписал исключительно случайностям, обычным во время военных действий.
15 сентября настроение в тех частях Великой армии, которые вступили в Москву, стало уже далеко не радужным. «Мы были в намного менее веселом настроении, чем ранее, ‑ записал 21 сентября о своих впечатлениях, относившихся к 15-му числу, Фантен дез Одар, ‑ и горевали по поводу того, что все население, среди которого мы рассчитывали вести сладкую жизнь, исчезло; через несколько часов обнаружился и другой предмет разочарования, когда к нам стали приходить отдельные погорельцы. Хотя после Смоленска мы двигались не иначе как по пепелищу пожарищ, никто между нами не предполагал, что Москва, Святая Москва, будет предана огню как последняя деревня; но у нас было ошибочное мнение в отношении цивилизации русских. При первых известиях о пожарах Император, который, вероятно, разделял нашу беззаботность, был убежден в том, что они произошли по вине наших мародеров…». Действительно, истинное положение дел и причины многочисленных пожаров, вспыхивавших то в одном, то в другом месте, стали очевидны для многих чинов Великой армии уже к 15 сентября. «Арестовано много русских, с фитилем в руке, – записал 15-го в своем дневнике Кастелян. – Наши солдаты смогли затушить огонь в нескольких местах, но не везде. Говорят, что губернатор Москвы отрядил солдат полиции для исполнения этой почетной миссии». Между тем, Наполеон продолжал, словно зачарованный, сохранять поразительное спокойствие. Сам он, объезжая днем 15 сентября Кремль и близлежащие кварталы, мог видеть только слабые дымы. То же он мог наблюдать и из окон Кремлевского дворца, которые выходили на Замоскворечье.
Примерно в половине десятого 15-го сентября во многих районах Москвы начались сильные пожары и в 11 вечера гвардия в Кремле была поднята в ружье. Ночь с 15-го на 16-е сентября запомнилась многим гвардейцам Наполеона. «Едва наступившая ночь покрыла горизонт, на котором вырисовывались дворцы, ‑ вспоминает ту ночь П.Ш.А. Бургоэнь, лейтенант 5-го полка вольтижеров Молодой гвардии, находившийся вместе с дивизией генерала А.Д. Делаборда у Дорогомиловской заставы, ‑ мы увидели зловещий свет двух пожаров, затем пяти, затем 20, затем тысячу всполохов пламени, перебрасывающихся от одного к другому. В течение двух часов весь горизонт стал не чем иным, как сжимающимся кольцом. Мы тотчас же были подавлены значением этого языка пламени (langage de feu), на котором к нам обращались русские в миг нашего вступления в эту столицу. Это было продолжением того, что мы видели в Смоленске, в Вязьме, в Можайске, в каждом местечке, в каждой деревне, которые мы должны были пройти. Русские получили приказ сжигать все, чтобы мы голодали; они следовали этому предписанию с их обычным невозмутимым постоянством. Мы укладывались спать, весьма опечаленные, при свете этого пылавшего костра, который с каждой минутой все увеличивался». Между тем – странная вещь – будучи разбуженным в начале пятого и приказав послать офицеров, дабы выяснить, что происходит, Наполеон снова заснул. Причина заключалась в том, что его наконец-то отпустила дизурия, мучившая его уже много дней. Когда около 7 утра к нему пришел врач Э.О. Метивьер, император все еще был в постели. Тогда-то со слов Метивьера Наполеон и узнал, что огонь уже обступает Кремль.
Отсвет зарева, который нельзя было не увидеть в окнах дворца, подтверждал это. И все же, написав тем утром письмо Марии-Луизе, Наполеон ни словом не обмолвился о пожаре! Он только отметил, что из Москвы «дворянство уехало; вынуждены были удалиться также и купцы, простой люд остался». И далее: «Мое здоровье хорошее, мой насморк прошел. Враг отступает, как говорят, на Казань. Прекрасное завоевание (Москвы – В.З.) есть результат сражения при Москве-реке». Между тем, все разраставшийся огонь заставил Наполеона наконец-то осознать масштаб разыгравшейся трагедии. Согласно Сегюру, Наполеон в полной растерянности взволнованно ходил по комнатам и, бросаясь от окна к окну, восклицал: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы («Quel effroyable spectacle! Ce sont eux-même! Tant de palais! Quelle résolution extraordinaire! Quels hommes! Ce sont des Scyth)». И только крик «Кремль горит!» заставил императора выйти из дворца и посмотреть, насколько велика опасность. Во второй половине дня 16 сентября Наполеон принял решение покинуть Кремль и перебраться в Петровское. Здесь он будет находиться до 18 сентября.
Французский ежегодник 2006. М., 2006. С. 199 - 218.