НАПОЛЕОН В МОСКВЕ. СОРОК ТЫСЯЧ ПОДЖИГАТЕЛЕЙ

В 19-м бюллетене Великой армии, подготовленном, вероятно, вечером 16 сентября, Наполеон, наконец-то представил, хоть и в несколько преувеличенном виде, истинную картину случившегося, возложив вину за пожар на московского главнокомандующего: «Русский губернатор, Ростопчин, хотел уничтожить этот прекрасный город, когда узнал, что русская армия его покидает. Он вооружил три тысячи злодеев, которых выпустил из тюрем; равным образом он созвал 6 тысяч подчиненных и раздал им оружие из арсенала». «Полная анархия охватила город; пьяное неистовство захватило дома, и полыхнул огонь. Ростопчин, издав приказ, заставил уехать всех купцов и негоциантов. Более четырехсот французов и немцев также подпали под этот приказ; наконец, он предусмотрел вывезти пожарных с насосами: таким образом, полная анархия опустошила этот огромный и прекрасный город, и он был пожран пламенем».

Тему пожара Наполеон продолжил развивать и в следующем, 20-м бюллетене. По тому, как автор пытался убедить не только общественное мнение, но и себя самого в том, что московский пожар не изменил общей ситуации, в его словах явственно ощущается растерянность и подавленность случившимся. Утром 18-го, перед возвращением из Петровского в Москву, Наполеон впервые написал о московском пожаре Марии-Луизе: «Все исчезло, огонь в течение 4-х дней [всё] пожрал». «Это губернатор и русские, которые, в ярости от того, что побеждены, подожгли этот прекрасный город. 200 000 добрых жителей в отчаянии и на улицах в нищете». «Это потеря неизмерима для России, понятно, что ее торговля в состоянии великого потрясения. Эти мерзавцы приняли меры вплоть до того, что вывезли или испортили помпы». В 8 вечера того же дня Наполеон снова пишет Марии-Луизе: «Я посетил сегодня все кварталы. Город прекрасен. Россия в огне понесла неисчислимую потерю, осталось не более трети домов».

20 сентября император Франции пишет письмо Александру I: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин ее сжег. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Текст этого письма (которое не раз публиковалось и многократно цитировалось) отразил многое из того, что волновало тогда Наполеона: французский император опасался, что Александр (а возможно и общественное мнение европейских стран) может возложить на него ответственность за пожар Москвы, он надеялся как можно скорее получить свидетельства от русских о возможности мира, он был в неопределенности относительно своих собственных планов. Но за всем этим видится и еще одно: растерянность европейца, столкнувшегося с «азиатским варварством». Несмотря на свои заявления накануне и в ходе войны о дикости и «неевропейскости» русских, разумом сознавая пропасть между миропониманием русских и западноевропейцев, Наполеон все же оказался не готов столкнуться с проявлением этих различий на практике. О том, что реакция Европы на пожар Москвы определенно занимала Наполеона, свидетельствует и его письмо от 21 сентября Марии-Луизе. Он просит супругу, во-первых, написать своему отцу, австрийскому императору Францу I, об оптимизме, который, как можно понять, излучает ее муж, находясь в Москве, а, во-вторых, сообщить ему, Наполеону, слухи, которые ходят в Париже по поводу последних событий в России.

Как мы уже убедились, иллюзии многих солдат Великой армии в отношении причин московского пожара и действий русских стали рассеиваться раньше, чем у Наполеона. Тема пожара и его причин стала центральной в дневниках и письмах большинства французов. «Пускай Европа думает, что французы сожгли Москву, ‑ размышлял о случившемся Фантен дез Одар, делая 24 сентября запись в дневнике (Фантен дез Одар оказался одним из немногих офицеров Великой армии, который, как и Наполеон, всерьез задумался о возможных обвинениях французов в поджоге Москвы), ‑ может быть все же [в конце концов] история воздаст должное этому акту вандализма. Между тем, правда состоит в том, что этот великий город лишен отца, рукою которого он должен был бы быть защищен. Ростопчин, его губернатор, хладнокровно подготовил и принес жертву. Его помощниками была тысяча каторжников, освобожденных ради этого, и которым было обещано полное прощение, если эти преступники сожгут Москву. Опьяненные водкой и снабженные зажигательными материалами… эти бешеные с адской радостью подняли руку на результаты труда…». «…После нашего вступления в Москву, мы не имели возможности отдохнуть, ‑ писал 20 сентября любимой женщине лейтенант Паради. – Ты знаешь, сей великолепный город обращен в пепел, и это именно император России заставил жителей эвакуироваться и зажег огонь со всех сторон с помощью 10 тысяч русских и всех каторжников». «Представь себе город в 14 льё в окружности, ‑ пишет тот же Паради 26 сентября сыну, ученику императорского лицея в Лионе, ‑ который горит со всех сторон; 10 тысяч русских, нанятых своим императором, безостановочно в течение 8 дней все поджигают. Очень немного кварталов, которые избежали огня. <…> Ах! Мой дорогой Гектор, я тебе клянусь, что это ужасно – видеть в развалинах один из самых красивых городов, о котором я тебе говорил и с которым случилось такое, что в некоторых частях города на расстоянии до 2-х льё можно найти едва ли с десяток несгоревших домов!». «Моя дорогая, мы в Москве с 14-го сентября, ‑ пишет 23 сентября су-лейтенант П. Беснар жене, ‑ это один из наилучших городов, но пришло великое несчастье: император России выпустил каторжников и начался пожар. Город горел в течение 8 дней». «Русские, движимые адским духом, подожгли сами свою столицу», ‑ отмечал Ж. Фишер, музыкант из итальянской королевской гвардии. «Веришь ли, мой дорогой Тош, ‑ пишет генерал Ж.-Л. Шарьер некоему Тошу-старшему, ‑ что русские сделали: варварски спалили этот великолепный и очень большой город… Все жители потеряли свои очаги и их судьба определяется тиранией правительства, которое заставило всех покинуть [город], наконец эти нищие варвары уничтожили все, спалили все, и они также сожгут, по всей вероятности, Санкт-Петербург в тот момент, когда армия (французская – В.З.) к нему приблизится». «Этот красивый и огромный город сожжен этими варварами. От огромных торговых магазинов, огромных дворцов ничего не осталось. Видя, что они не могут помешать нам вступить в город, они объединились в отряды поджигателей…», ‑ писал гвардейский капитан К.Ж.И. Бёкоп своему отцу. Наиболее сложную (и весьма экзотичную) версию представил в письме от 22 сентября к своему брату Пейрюс: «Вполне определенно говорят, что это был план, предложенный англичанами на случай нашего вступления в Москву, дабы нанести удар по штаб-квартире императора и по гарнизону, путем пожара и разорения покинутого города посредством грабежа. Генерал Барклай де Толли, военный министр, разделял это мнение; но император Александр справедливо расценил, что тот иностранец и чужд этому замыслу, лишил генерала Толли командования корпусом, который занимал Москву. Генерал Кутузов, главнокомандующий, не согласный с этим диким актом, отвечал, что он желает защищать город до последней возможности. И это было вполне возможно, ибо Москва за ее пределами такова, что могла бы быть хорошо защищена; но не таково было решение губернатора; под давлением великого герцога Константина, возбуждаемый некоторыми высокопоставленными сеньорами, он приказал разрушить город. Этот жестокий приказ более чем точно выполнен».

Цитирование писем и дневников военнослужащих Великой армии можно продолжать и далее, но очевидно, что многие из них возлагали вину (в отличие от Наполеона) не только на Ростопчина, но и на само русское правительство и императора Александра. Почему же Наполеон, как видится из его письменного наследия, исключал возможность участия Александра в ужасном заговоре с целью сожжения Москвы? Думаем, что кроме тактических соображений (французский император продолжал надеяться на открытие мирных переговоров), Наполеон действительно руководствовался уверенностью в непричастности Александра к осуществлению чудовищного проекта. Наполеон отказывался соотносить благородного Александра с варварством его подданных.

Пожар русской столицы окончательно развеял иллюзии солдат Великой армии в отношении «русской цивилизации». «Бешеные сами уничтожили свою столицу! В современной истории нет ничего похожего на этот страшный эпизод. Есть ли это священный героизм или дикая глупость, доведенная до совершенной крайности? Я придерживаюсь последнего мнения. Да, это не иначе как варвары, скифы, сарматы, те, кто сжег Москву», ‑ записал 21 сентября Фантен дез Одар. «Все мертво, ‑ отмечал он же четырьмя днями ранее. – Эти дворцы, лишенные и обстановки, и обитателей, не знают более иного звука, кроме звука ваших шагов. Это то же, что Геркуланум и Помпеи, представшие взору иностранца. Только время от времени, мельком покажется один из тех русских жителей, которые живут между нами в надежде получить часть добычи. Покрытый лохмотьями, с длинной спутанной бородой, он возникает в этом безлюдье как призрак, и при приближении француза, боясь быть ограбленным, исчезает, как видение». «Русские – ужасные варвары. Население бежало все без остатка», ‑ пишет некто Борвотт своей жене. «…Вокруг нас на 50 льё пустыня в стране холода. Я вас уверяю, что обыватели одеты в овчины…» – сообщает Ф. Шартон, прикомандированный к администрации фуражирования. «…Люди, которые здесь живут… имеют вид настоящих дикарей; нет ни одного приятного лица», ‑ отмечал некто Итасс. «Уверяю тебя, что женщины у этих дикарей им под стать, ‑ пишет своей жене в Париж помощник военного комиссара Ф.М.П.Л. Пенжийи Ларидон 14 октября, ‑ и что до нашего вступления в Россию мы никогда еще не созерцали столь малого числа миловидных женщин».

Немало строк посвятили французы описанию вероломства «русских орд». Вот один из образцов, представленный Барье, шефом батальона 17-го линейного полка, в письме жене от 22 сентября из Москвы: «Эти варвары, которых энергично преследовали наши легионы, оказались под сильным огнем, который был открыт [по ним] в одном или двух льё от Москвы, и главный начальник их арьергарда стал просить нашего императора прекратить огонь с тем, чтобы сберечь город, который они оставляют нам невредимым; но по своему вероломству, которое не имеет примеров и которое нельзя сравнить с [деяниями] самых злостных негодяев древней Греции, только лишь с одним Зеноном (?! – В.З.), они отпустили тем же вечером всех сумасшедших и злодеев, которые находились в домах заключения и которые, соединившись с 5 или 6 тысячами русских, прятавшихся в городе, подожгли его целиком». По словам Барье, русские рассчитывали на добросердечие французов, чтобы заманить их в ловушку и «всех поджарить». Особенно поразило французов то, что русские, сжигая Москву, оставили в ней огромное количество своих раненых. «Эти варвары не пощадили даже собственных раненых. 25 тысяч раненных русских, привезенные сюда из Можайска, стали жертвами этой жестокости…», ‑ записал в дневнике 18 сентября Пейрюс. «30 тысяч раненных и больных русских сгорело», ‑ заявил Наполеон в бюллетене от 17 сентября.

Стихийные расправы над теми русскими, которых французские солдаты застали за поджогом московских зданий, начались, вероятно, уже 15 сентября. Трупы «поджигателей» французы в целях устрашения вешали на улицах и площадях. «Мы расстреливаем всех тех, кого мы застали за разведением огня. Они все выставлены по площадям с надписями, обозначающими их преступления. Среди этих несчастных есть русские офицеры; я не могу передать бóльшие детали, которые ужасны», ‑ писал отцу капитан императорской гвардии К.Ж.И. Бёкоп. В бюллетене от 20 сентября Наполеон заявил, что «три сотни поджигателей» арестованы и повешены. В письме Александру I, помеченному тем же днем, император утверждал: «Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу… губернатора и начальника полиции: все они расстреляны». Сообщал Наполеон о расстрелах и Марии-Луизе, правда, уже 23 сентября: «Здесь все хорошо, зной стал умеренным, погода хорошая, мы расстреляли столько поджигателей, что он [пожар] закончился».

Наполеон решил организовать процесс над «поджигателями». 23 сентября Пейрюс записал в дневнике: «Это невозможно, чтобы Его величество оставался еще долгое время безучастным наблюдателем страшного опустошения. После обысков наиболее усердствующих, захвачено 26 поджигателей. Назначена комиссия для проведения над ними процесса». 24 сентября он же констатировал: «Десять поджигателей, совершенно изобличенных, приговорены к смерти; они сознались в своих злодействах и в миссии, которую они выполняли. Шестнадцать остаются в заключении как недостаточно изобличенные». Протокол суда военной комиссии над 26 русскими, обвиненными в поджогах города, стал широко известен. 29 октября 1812 г. его опубликовали в Moniteur (№ 303). С какой целью и для кого был организован этот показательный процесс? Для европейской публики? Примечательно: в постановлении военной комиссии прямо говорилось, что часть «поджигателей» была уничтожена патрулями или погибла сама во время поджогов. Поэтому можно предположить, что речь не шла о том, чтобы облечь массовые расправы над подлинными и мнимыми поджигателями в законную форму, но о том, чтобы указать на истинных виновников чудовищного злодеяния. Делали это не только и не столько для европейцев, сколько для Петербурга, не без оснований опасаясь, что Александр I может возложить ответственность за разорение столицы на французов.

Многие чины Великой армии были уверены, в отличие от Наполеона, в непосредственном участии Александра I в организации пожара. «Я проклинаю войну и суверена, который таким образом играет счастьем, судьбой и жизнью людей», ‑ восклицал в письме от 15 октября капитан Л.Н. Плана де Файе.

Французы по-своему ответили на «варварство» русских. Ответ этот заключался не только в расстрелах» поджигателей», но и в разнузданных грабежах московских домов и оставшихся в них мирных жителей. Эти грабежи начались уже 14 сентября. В этот день солдаты Молодой гвардии посетили «захоронения царей» в московском Кремле. 15 сентября их сменили солдаты Старой гвардии. Солдаты Легиона Вислы, также прикомандированные к императорской гвардии, но оставленные в пригороде, с утра 15 сентября один за другим начали убегать в город за добычей. «В этом до сих пор так прекрасно дисциплинированном войске беспорядок дошел до того, что даже патрули украдкой покидали свои посты», ‑ вспоминал капитан Г. Брандт.

15 сентября Наполеон приказал «упорядочить» систему мародерства. Лейтенант Л. Гардье, 111-й линейный полк которого все еще стоял у Дорогомиловской заставы, свидетельствует, что именно 15 сентября был отдан приказ выделять наряды от частей, стоявших вне города «для поиска съестных припасов, кожи, сукна, меха, и т.д.» Наполеон и не собирался скрывать того, что сам отдал подожженный «варварами» город на разграбление армии. В письме Марии-Луизе, в глазах которой он всегда ранее пытался выглядеть благородным защитником Европы, он прямо заявил: «…армия нашла множество богатств разного рода, так как в этом беспорядке все занимаются грабежом». Да и в письме Александру от 20 сентября французский император отписал: «Пожары санкционировали грабеж, с помощью которого солдат оспаривает у пламени то, что осталось». Еще более «упорядоченным» стал грабеж после 18 сентября, когда большой пожар закончился. Фантен дез Одар записал в дневнике: «Регулярный грабеж… был организован. Каждому корпусу определялось, каким кварталом необъятного города он ограничивает свои поиски, и [этот] приказ привел к беспорядку». Некто Кудер письме жене 27 сентября отмечал, что «когда наш император увидел такое (то есть пожар – В.З.), он дал солдатам право грабить». О том, что армия «получила возможность хорошенько пограбить в течение 10 дней», 26 сентября писал домой Паради.

Вполне естественно, что реально грабеж нельзя было сделать «организованным». На улицах горящей Москвы разыгрывались жуткие сцены, связанные с дележом награбленного. Так как дома, наряду с солдатами наполеоновской армии, грабила и городская чернь, а затем и прибывшие из ближних деревень русские крестьяне, все перемешалось. «Грабеж со стороны сброда и солдат совершенный», ‑ сообщал в письме домой полковник Паркез. Генерал Л.Ж. Грандо прямо винил за московскую вакханалию не только русских поджигателей, но и французов. «Половина этого города сожжена самими русскими, но ограблена нами в очень изящной манере», ‑ язвительно замечает он в письме полковнику Ж.Ф. Ноосу. А вот простой солдат из 21-го линейного Ф. Пулашо заявляет в письме жене о том, что французы были виновниками не только разграбления Москвы, но и самого пожара: «…Всюду, где мы проходили, мы выжигали все дотла; прибыв в Москву мы сожгли эту древнюю столицу».

Французский ежегодник 2006. М., 2006. С. 199 - 218.