МИР "БЕЛОЙ ГВАРДИИ". РЕВОЛЮЦИЯ
Первыми жертвами нового строя стали офицеры и полиция. Зато дезертиры гордо ходили по улицам, полицейские прятались от них. В Петрограде и Москве городовых убивали. Из Киева они просто куда‑то исчезли в первые же дни. Место городовых заняли студенты, тут же вооружившиеся револьверами. Из «прогрессивной» молодежи стали набирать народную милицию вместо упраздненной полиции. Но молодые люди не владели навыками сыскной работы, не умели следить за порядком. Улицы в несколько дней были загажены и заплеваны. В первые дни революции глупые гимназистки и курсистки нацепили красные банты и вместо классов и аудиторий отправились митинговать. Но как‑то в Москве у памятника Гоголю на Пречистенском бульваре один оратор так обратился к «товарищам‑солдатам»: «Не слушайте буржуев, они только заворачивают вам мозги. Присоединяйтесь к нам, и все эти девки <…> будут ваши!» – с этими словами он показал на гимназисток. Толпа солдат взревела. Гимназистки позабыли о красных бантиках и перестали вечерами появляться на улицах.
От города не отставала и деревня. Солдаты, возвращаясь с фронта, «принесли новый дух, новые этические понятия; они открыто крали не только у панов и евреев, но и у своих же селян». Если селяне их мягко укоряли, следовал грубый ответ: «Я на фронте кровь проливал, а вы тут богатства копили!»
Уже летом‑осенью обыватель взвыл от новых революционных порядков. Революция началась из‑за очередей в хлебных лавках. Хлеб‑то был, склады забиты мешками с мукой, но по бесхозяйственности и бестолковости не организовали даже их разгрузку. После революции хлебную норму сократили, а очереди стали привычным явлением. Цены росли стремительно, но скоро уже и за деньги трудно будет достать муку, хлеб, масло или сахар. В июле 1917‑го в Киеве женщины, «разозленные задержкой пособий», ворвались в зал заседаний городской думы и взяли «в плен» градоначальника.
Весной‑летом еще можно было жить, а осенью 1917‑го в Петрограде, Москве и даже в провинциальном Симбирске лавки стояли закрытые, заколоченные досками. Нечем стало торговать, да и опасно: придут какие‑нибудь «товарищи» и все реквизируют.
Из письма мещанки Анны Павловны Тюрьковой старшему сыну, Науму Ивановичу Тюрькову, Симбирск: «Город у нас с шести часов вечера на военном положении, и вот сейчас одиннадцать часов, и везде ходят патрули и стреляют. Ребят всех уложила одетыми и обутыми, и шубенки наготове. <…> Господи, вот опять стреляют, как страшно, у меня просто руки и ноги дрожат, ужасно боюсь. Дожили до житья, нечего сказать, ну и свобода, в тарары бы ее…»
Интеллигенция начинала понимать, какой ужас она вызвала из мрака. Громили и поджигали усадьбы. В Молодовом, усадьбе Тепловых на Орловщине, сгорели бесценные картины Левицкого. Дмитрий Арцыбашев, русский инженер и агроном, рассказывал академику Вернадскому: «…разорение Тульск[ой] губернии полное; уничтожена вся культурная сельскохозяйственная работа – плодовые сады, племенные питомники, семенные хозяйства. Восстановить – годы. Все деревни переполнены обломками от грабежа усадеб. В грабеже участвуют подростки…»
Вот газетные заголовки 25 октября 1917 года: «На погромах»; «Бой в Казани»; «Захват фабрик и заводов»; «Уничтожение лесов»; «Грабежи»; «Самосуды»; «Осквернение мощей»; «Убийство генерала Зебарова»; «Убийство князя Сангушко и разгром его замка»; «Продовольственные беспорядки»; «Голод».
Мусульмане в Средней Азии утверждали, что при царе им жилось лучше. В плодородной и многоэтничной Ферганской долине тогда говорили, будто Аллах создал в наказание людям четыре бедствия: войну, безводие, голод и свободу.
Поздней осенью 1917‑го Михаил Булгаков побывал в Москве (лечился в клинике от наркомании) и в Саратове (навещал родственников жены). Под новый 1918 год он написал своей сестре Надежде об этой поездке. Писал уже из Вязьмы, где работал в местной больнице, заведовал инфекционным и венерическим отделениями.
Из письма Михаила Булгакова (Вязьма – Царское Село, 31 декабря 1917 года): «Я спал сейчас, и мне приснилось: Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино… Придет ли старое время? Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его… не видеть, не слышать! Недавно, в поездке в Москву и Саратов, мне пришлось всё видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стёкла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных, запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров…»
Англичане и французы в первые недели радовались: теперь их союзником будет не консервативный русский царь, не «восточный деспот», а обновленная Россия, самая молодая демократия Европы. Надеялись, что армия революционной России будет решительнее сражаться с германцами. Да и в России образованные, но наивные люди всерьез считали, будто армия теперь будет столь же храброй и победоносной, как и французская армия времен Великой революции. Но случилось иначе.
Из воспоминаний Николая Полетики: «…первой и главной реакцией солдатских масс на известие о революции был многомиллионный вздох облегчения на фронте и в тылу: “Слава богу, мир! Больше не нужно идти в атаку, прорываться через проволочные заграждения, чтобы быть искалеченными, остаться без рук, без ног, без глаз! Слава богу, все это окончилось! Сейчас мы будем жить, и жить по‑своему! Начальство ушло!”»
Не Временное правительство и даже не Петроградский cовет, а всего лишь его солдатская секция приняла знаменитый приказ № 1. Но приказ этот успели выпустить многомиллионным тиражом, разослать по всем частям действующей армии, по всем военным гарнизонам. Император только‑только подписал отречение, новый военный министр Гучков еще не вступил в должность, а судьба армии, судьба войны на Восточном фронте уже была решена.
Воинские части теперь подчинялись не офицерам, а выборным солдатским комитетам. Оружие переходило в руки этих же комитетов. Отменялось «вставание во фронт» (перед офицерами. – С.Б.) и обязательное отдание чести вне службы.
Много лет спустя советские историки будут сетовать на половинчатость приказа № 1. Мол, не решились ввести выборы командиров. В приказе такой нормы в самом деле нет, зато на практике ее не раз применяли. Матросы‑балтийцы выбрали на митинге себе нового командующего флотом – и хорошо еще, что адмирала Максимова, а не матроса Дыбенко. А настоящего командующего флотом, вице‑адмирала Непенина, матросы убили выстрелом в спину. Офицеров топили в Финском заливе, расстреливали, поднимали на штыки. Прошли времена, когда офицер мог задержать солдата, отправить его на гауптвахту. Теперь солдаты сами арестовывали офицеров, и даже комиссар Временного правительства (наместник, заменивший прежнего генерал‑губернатора) ничего не мог с этим поделать.
Уже в апреле‑мае стало ясно, что такая армия воевать не способна. Генерал Корнилов, что возглавил Юго‑Западный фронт, а затем и всю армию, создавал «батальоны смерти» из патриотически настроенных бойцов и командиров. Решение оказалось неудачным. «Батальоны смерти» ценой больших потерь прорывали немецкую оборону, но остальные части их не поддерживали. Вопрос о том, сто́ит ли идти в атаку, решали голосованием. «Кто готов пойти на смерть за нужные одним буржуям Босфор и Дарданеллы? За? Против? Воздержались?» Командир 22‑го гренадерского полка Рыков уговаривал солдат отправиться на позиции – солдаты просто убили назойливого командира.
Даже гвардейский корпус отказался идти в бой, чтобы не «умирать за буржуев». В Финляндском полку офицеры уже не приказывали, а призывали, убеждали, упрашивали солдат пойти в атаку. За это солдаты на два дня оставили офицеров без пищи, отобрали у них лошадей и личные вещи.
Корнилов погубил в атаках на германские позиции лучших русских солдат, а худшие бежали после первого же немецкого контрудара. Начатое в июне‑июле наступление провалилось, окончилось отступлением, даже бегством.
В разгар наступления в Петросовет явилась солдатская делегация: подали ходатайство – отпустить хотя бы сорокалетних солдат из армии на время полевых работ. Разумеется, им отказали. Тогда солдаты решили, что «в исполкоме Петроградского Совета заседают евреи, которых надо бить».
Если бы немцы захотели нанести главный удар не на Западном фронте, а на Восточном, то уже в 1917‑м они овладели бы и Киевом, и Петроградом, и, возможно, Москвой.
Солдат не понуждали ехать на фронт – уговаривали! Эшелоны с дезертирами шли с запада на восток. Евген Чикаленко вспоминал, как он решил поехать из своего имения на Херсонщине в Киев. На станции Мардаровка Чикаленко увидел поезд, «весь разгромленный, без окон, без дверей, как будто он перенес обстрел картечью». Вагоны были набиты возвращавшимися с фронта, «как бочка сельдями». Они заполонили не только вагоны, они, «как рои пчел», висели на буферах и подножках. Станционные служащие боялись выйти к поезду, потому что солдаты при малейшей задержке начинали их бить. Кондукторы от всей души проклинали «свободу, от которой им жизни нет, и восклицали, что для такого народа нужны нагайки и кандалы». Никаких правил, никакого порядка не было. Академик Вернадский купил билет в купе первого класса, но вскоре вагон оккупировали солдаты. Кондукторы попрятались. В купе Вернадского набилось человек восемь. Так и ехали, нужду справляли в окошко.
Как ни удивительно, дольше всех сохраняла дисциплину Дикая дивизия. Джигиты не очень хорошо владели русским языком и в политической жизни урусов не ориентировались. Однако осенью 1917‑го и до них дошли большевистские агитаторы во главе с Евгенией Бош. Ее выступление горцам понравилось. Посыпались вопросы, ответы на которые в других русских частях давно хорошо знали: «Идти ли на фронт или отказываться?», «Можно ли убивать офицеров?», «Если встретишь буржуев на улице, убивать их или нет?» Горцы собирали оружие и готовились вернуться на родину с добычей, винтовками и пулеметами. Прежде они служили «белому царю», но белый царь давно отрекся от престола. Временное правительство и даже будущее Учредительное собрание царя заменить не могли. Теперь горцы хотели служить своим соплеменникам, своим народам.
На развалинах государства и общества сохранились только самые прочные, самые фундаментальные связи: семейные и национальные. Но не классовые и не профессиональные. Большинство профсоюзов, что появились весной 1917‑го, скоро исчезнут. Люди сменят профессию, разорвут с прежним окружением. Лавочники и часовщики станут чекистами, токари и слесари – бродячими торговцами‑мешочниками, разнорабочие (многие из них – крестьяне, подавшиеся на заработки в города) вернутся в свои деревни делить землю. Швейцарам несколько лет, вплоть до самого нэпа, будет не перед кем открывать двери, не от кого получать чаевые.
Но семья и нация – дело другое. Да, скоро брат пойдет на брата, русский на русского, украинец на украинца. Но и в революцию, и в Гражданскую войну нации не исчезнут, не распадутся. С первых же дней революции национальная идентичность станет много важнее чинов и званий.
Русский философ Владимир Соловьев утверждал, что национального вопроса в России будто бы нет и быть не может. Он слишком мало знал жизнь, и его книжные представления были бесконечно далеки от реальности. Революция 1917 года стала не в последнюю очередь революцией народов.
Поляки стремились воссоздать свое государство, уничтоженное в XVIII веке.
Финны считали, что после отречения Николая II и ликвидации монархии их связь с Россией должна быть расторгнута, а сама Финляндия – обрести независимость. Сенатор Оскари Токой, глава финского правительства, заявил, что Россия теперь является только «уважаемым соседом» и «высокочтимым союзником». После его речи торговцы в Гельсингфорсе и Выборге перестали принимать русские деньги.
Сенат Финляндии ввел продовольственные карточки, которые полагались только местным жителям. После этого «русские войска оказались на положении иностранцев». Но это были уже не те русские войска, дисциплинированные, послушные своим офицерам. Русские солдаты «вели себя вызывающе», не признавали местные власти, в грош их не ставили: «Если финские полицейские арестовывали пьяного, как его тут же отбивали русские солдаты». Матросы на военной базе в Гельсингфорсе, те самые, что убили адмирала Непенина и много достойных русских офицеров, распоясались настолько, что сенат Финляндии попросил Временное правительство вывести из страны русские войска.
В Петрограде собрался Литовский сейм, где была принята резолюция о созыве Литовского учредительного собрания и создании независимого литовского государства (в июне 1917‑го).
Народы Поволжья, прежде как будто не подававшие признаков политической активности, тоже собирали свои съезды и требовали автономии.
О национально‑культурной автономии заговорили и евреи. Революция покончила с позорной чертой оседлости, но положение еврейского народа стало, пожалуй, еще хуже. Евреи по‑прежнему жили в страхе. Распространялись слухи, будто дома евреев помечают крестами и скоро будет новый погром. В хлебных очередях ругали евреев, обвиняли их во всех бедах. Евреи, чтобы избежать угроз и оскорблений, перестали показываться в очередях. Тогда появилась новая идея: а почему же евреи в очередях не стоят? Значит, у них и без того все есть? Поползли слухи о «еврейском засилье», о евреях‑торговцах, что‑де взвинчивают цены. На фоне таких слухов бурное развитие еврейской национальной жизни и активное участие евреев в революции создали идеальные условия для развития антисемитизма. Послереволюционная Россия узнает такие погромы, перед которыми поблекнут и Кишинев 1903‑го, и Одесса 1905‑го.
Горцы из Дикой дивизии не случайно спешили вернуться (и вернуться с оружием!) к себе домой. Пришла пора взять реванш за поражение в Кавказской войне. В то время на плодородных землях равнин и предгорий процветали богатые русские сёла и казачьи станицы. В одном только Хасав‑Юртовском округе жили 100 000 человек, четверть из них – русские поселенцы. Благодаря именно этим поселенцам округ «считался очень богатым». Чеченцы Грозненского и Веденского округов начали совершать набеги на эти русские села. Полицию разогнали как «контрреволюционную», защищать русских стало некому. Русские крестьяне послали в Петроград свою делегацию – просить прислать войска для обороны от чеченцев. Но скоро мужики поймут, что глупо полагаться на бессильное правительство, и начнут вооружаться сами, вступать в перестрелки с абреками.
Это советская историография утверждала, будто Гражданская война началась с мятежа Чехословацкого корпуса в мае 1918‑го. Сейчас историки всё чаще пишут, будто война началась сразу же за большевистским переворотом 25–26 октября 1917 года. Но разве не началом Гражданской войны были эти перестрелки в русских селах, казачьих станицах, горских аулах? И не на одном лишь Кавказе. В Туркестане было не лучше.
Еще в 1916 году мусульмане подняли против русских восстание. Жестоко расправлялись с чиновниками, с крестьянами‑поселенцами, захватывали в плен и уводили в рабство их семьи. Восстание подавили. Оседлые сарты (узбеки) покорились, многие кочевые киргизы (казахи) и кара‑киргизы (собственно киргизы) бежали в Китай. В 1917 году эти киргизы возвращались на родину. Но русские поселенцы уже заняли их землю. Они помнили зверства повстанцев, ничего доброго от «азиатцев» не ждали, а потому встретили их с берданками и трехлинейками в руках.
Солдаты теперь были не на стороне власти, а на стороне своего народа. Крик «Наших бьют!» был важнее приказа командира. На базаре города Перовска (Сыр‑Дарьинская область Туркестана) поссорились русские и киргизы‑торговцы. Дошло до солдат. «В казарме раздался крик: “Киргизы бунтуют!” Медлить не стали, отряд прибыл на базар – бить киргизов. Одного киргиза застрелили, еще одного закололи штыком, двоих ранили». При этом «особое озлобление» было характерно для тех солдат, что были набраны в здешних краях и с детства общались с киргизами.
6 мая 1917 года в деловой газете «Утро России» сообщалось о беспорядках в Туркестане: «европейские переселенцы» устраивают нападения на караваны киргизов, бывших повстанцев, возвращающихся из Китая: «Убивают их тысячами». Больше всего русских колонистов было в богатой водой Семиреченской области, там русские крестьяне не раз избивали и убивали киргизов. 6 мая убили 231 человека, 13 мая – более 300. 23 мая в Пржевальске, русском городке, расположенном в живописной Каракольской долине неподалеку от Иссык‑Куля, состоялось собрание русских общественных организаций. На повестке дня был самый актуальный для тамошних мест вопрос: возвращение киргизов из Китая. Многие не хотели их пускать назад, а некоторые вообще предлагали «вырезать всех киргиз, окружив их в горах и устроив продовольственную блокаду». Один крестьянин заявил, что, мол, все киргизы «подохнут от голода, после чего останется только сжечь их трупы».
Жестокие люди, что уж тут говорить. Но русские поселенцы сами оказались в положении отчаянном. В чужой, еще не вполне освоенной стране, окруженные многочисленными «туземцами», брошенные ослабевшей российской властью на произвол судьбы, они могли рассчитывать только на собственные силы.
В Прибалтике и Грузии русским тоже пришлось столкнуться с враждебностью местного населения. Уже 26 апреля 1917 года Общество русских граждан Лифляндской губернии пожаловалось Временному правительству на притеснение русских чиновников. Латыши стали выживать их с работы, увольнять, заменять на чиновников‑латышей. В Кутаисской губернии грузины начали «национализацию» школьного образования: русским учителям предложили уволиться.
Словом, национализм в считанные месяцы овладел умами миллионов людей. И не случайно, что самый многочисленный (после русских‑великороссов) украинский этнос создал, пожалуй, наиболее мощное и многочисленное национальное движение.
Сергей Станиславович Беляков
Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой
Русские и украинцы от Гоголя до Булгакова –