«Двигались перебежками, на дорогах лежали трупы». Беженцы из Мариуполя — о том, как жили с 24 февраля
В начале апреля в Ленинградскую область приехали более 600 беженцев из Мариуполя. Их поселили в пункте временного пребывания на базе детского лагеря под Тихвином. «Ротонда» поговорила с переселенцами о том, что им пришлось пережить.
Ирина, 48 лет, владелица салона красоты
24 февраля я проснулась в пять утра от звуков взрывов. Я зашла в интернет и увидела, что началась «военная операция». Мы надеялись на успешные переговоры, ожидали, что военные действия будут за городом, что мы тут пересидим и всё закончится.
Мои друзья из России писали: «Ирочка, не выходите из дома. Скоро всё закончится. Мы вас освободим». Для нас было дико слышать такое. Мы не были никем захвачены. 70% Мариуполя — русскоязычные люди. Мы никогда никем не преследовались.
Со второго марта в городе началась страшная гуманитарная катастрофа. Отключили связь, свет, газ, ещё было холодно. Уничтожили колодец, где можно было брать воду. Не было бензина.
Народ как будто сошёл с ума. Я видела, как люди бежали и брали из магазинов всё — несли целыми баулами, брали не только еду, но и, например, велосипеды. В дом нашей соседки, бабушки на двух костылях, трижды попадал снаряд — полностью вынесло одну стенку и двери. Мы помогли забить пробоины плёнкой. У неё была маленькая печка и маленький топорик. Знакомые, молодые парни, подошли к ней, поздоровались, взяли топорик, печку и ушли.
Пока шли обстрелы, мы прятались в проходной комнате без окон и дверей и молились, я читала акафист. Снаряды попадали в соседние дома, шла взрывная волна — от неё наш дом приподнимался и садился обратно. Мы практически не выходили из дома, но когда это удавалось, пытались узнать, кто может вывезти нас из города. Подходили к украинским военным, спрашивали, есть ли зелёные коридоры. Нам сказали: «Только в *** ( название населённого пункта не называется по просьбе Ирины, от Мариуполя больше 20 км – Ротонда)».
Я уговаривала маму уходить. Она отказывалась из-за тяжёлого пути. Тогда я сказала: «Мама, мы ослабнем. Еда заканчивается, бои ужесточаются». Когда мы вышли из дома, то увидели, что все дома вокруг разбиты. Это было 4 апреля. По дороге видели четыре трупа, штук пять сожжённых машин с белыми флагами, рядом валялись детские коляски. Дорога была усыпана крупнокалиберными гильзами, были мины, неразорвавшиеся снаряды. Сын шёл впереди. Если бы не он, мы могли бы случайно наступить или задеть их сумкой, у нас были чемоданы на колёсиках. Чувства отсутствовали: труп — и труп. Это психологическая защита. Так было у всех людей, никто не обращал внимания.
Ещё в Мариуполе мы подошли к больнице, решили присесть там отдохнуть. В этот момент её обстреляли. После этого мы уже не шли, а двигались перебежками. После блокпоста нас подвезли на машине. На блокпосту осталась наша овчарка — огромный пёс, он просто отказался садиться в машину, нам самим с ним было не справиться.
6 апреля мы были в ***. Там власти ДНР организовали автобус. Сказали: «Кто хочет выехать на Россию — будет автобус, садитесь, выезжайте». Выбора не было. Вывозили бы в Грузию — поехали бы в Грузию. Вывозили бы в западную Украину — поехали бы в западную Украину. Нужно было спасать свои жизни, а остальное — вторично.
Мы решили не оформлять статус беженца и переехать в Европу. Я пыталась вывезти племянника из Украины, но он категорически отказался. Говорит, что это нарушение закона Украины, что он потом не сможет приехать в Украину, а жить в России он не хочет. В глазах многих украинцев мы предатели, потому что приехали в Россию. Когда я ехала в поезде, мне в чатах написали: «Ну как, хорошо вам у агрессора? Хорошо встречают?». Я была готова к такому, мне всё равно. Я отделяю людей и политику государства.
Жизнь до 24 февраля была спокойная: школа, тренировки. Я даже не предполагал такого поворота событий. Я помню то утро: проснулся, стал собираться в школу. Отец остановил меня и сказал, что у нас теперь дистанционное обучение. Я думаю: «О! То, что нужно». Потом пошёл в «Дискорд» общаться с друзьями и два дня [боевых действий] у меня ещё был свет, я поддерживал с ними общение.
Я понял, что произошло, тогда, когда увидел, как по городу поехали танки БТР. Был страх, что может начаться что-то нехорошее для нас, мирных людей.
Отец рассказывал, что происходило на улицах, когда уходил за припасами. Мы с мамой очень переживали, когда он уходил, но он всегда нас успокаивал, говорил, что всё будет нормально — и всё было нормально.
Многие дома побило, в четвёртый дом от нас было прямое попадание. Мы решили уехать, потому что уже ехала крыша, было страшно, что что-то прилетит в дом.
До этого не уезжали потому, что отец очень дорожил домом. Он там всё построил, и даже кухни, двери, шкафы — всё делал сам. Договорились, что соседи присмотрят за нашим домом. Они не захотели уезжать, почему-то не любят Россию. Не знаю, почему.
Военные сказали отцу, что в школе №39 проходит эвакуация. Мы взяли велосипеды, сумки и поехали. Это примерно в семи километрах от нашего дома. По дороге я видел накрытые трупы. Повезло, что лица были не видны.
У мариупольцев был шок, когда нас бросили. Бросил мэр, страна, о нас забыли. Не было гуманитарной помощи. Поначалу работало два магазина, потом один. Очередь в него была до трёхсот человек. Люди брали всё подряд.
У нас были запасы дома, до обстрела магазина мы хорошо закупились. Купили муки 10 килограмм, в печи выпекали хлеб. Провизии хватало до начала апреля. Потом я стал выбирался из дома за едой.
Никаких чувств, пока шёл по дороге и слышал выстрелы, не было. Попадёт — значит, судьба.
Половину дня мы сидели в погребе, слышали выстрелы, одно прямое попадание — и всей семьи бы не было. Мне приходилось однажды накрывать собой жену и сына — один из снарядов взорвался совсем рядом. Жена очень сильно переживала, каждый день у неё была паника. Какие-то выстрелы — бежит в погреб. Я думал, что она сойдёт с ума. Она сразу хотела уехать, я — нет. Если бы не она, я бы остался, высидел, потом восстанавливал бы дом. Я очень не хотел бросать дом, я всё в нём построил сам.
Ради сына и жены вечером собрали вещи и 5 апреля выехали. Шли лазейками. Солдаты ДНР и другие жители подсказывали, куда идти, говорили: «Здесь сегодня стреляют, вы немножко левее возьмите». Ехали на велосипедах. На машинах никто не передвигался, их обстреливали. В городе было два колодца, люди ходили к ним. Дорога к одному из них вся была в воронках от снарядов. Мы видели тела четверых человек, которым не повезло.
24 февраля утром мы собирались в школу. Моего сына зовут Кирилл, ему 13 лет, учится в шестом классе. Никакого нагнетания не было, никаких особых разговоров. Мы не слышали выстрелов. В 7:15 пришло сообщение: «В связи с происходящим в школу сегодня не идём. Ждём дальнейших распоряжений». Мы подумали, что это очередные пугалки, и сели смотреть фильм.
Быт после начала боевых действий был таким: дом — под пулями, готовка — под пулями, дрова собрать — под пулями. Мы так решили: если сейчас стреляет где-то рядом, то потом через какое-то время можно будет выйти на улицу.
Было ощущение постоянного ужаса. 7 апреля вместе с собакой и кошкой мы ушли. Шли километров десять. Начинается обстрел — мы прячемся в близлежащий подъезд. Вроде, успокоилось — до следующего подъезда. Сын нёс кошку, обняв. Кошка молчала, собаке было всё равно. Вопрос, брать или не брать животных, не стоял, их некому было оставить. Ну, и как иначе? Это же семья.
Мы видели трупы по пути. Кто-то был накрыт, кто-то нет. Я сказала сыну, чтобы он по сторонам не смотрел. Город — руины, дома сожжены.
Только когда села в поезд, появились первые слёзы за это время. Мысли были: «Фух, мы выбрались». Я потеряла родителей. Их дом раздолбанный, обгоревший, мне об этом рассказали соседи. Родители старенькие, не думаю, что они куда-то побежали. Надежды на то, что они живы, нет никакой. Идти к ним было опасно. Связи нет со второго числа. Я холодным умом к этому подошла, поняла, что если бы я раскисла — раскис бы и ребёнок.