«Большое счастье, что там не было телевизора!»

В ночь на 1 января 2021 года в Петербурге на лечении под медицинским наблюдением находились более 68 тысяч человек. «Ротонда» поговорила с пациентами, встретившими Новый год в «красных» зонах, и с врачами, которые провели праздник на дежурстве.

Сергей Максимишин, фотограф, лечился от коронавируса в Мариинской больнице:

— Это был самый критический Новый год в моей жизни. В середине декабря я заболел камнем в почках и вызвал скорую, поскольку почечная колика — это очень больно. Меня отвезли в институт Джанелидзе (НИИ скорой помощи им. И.И. Джанелидзе — прим. ред.). Там я с этой коликой семь часов простоял у стены, потому что было огромное количество людей — всяких окровавленных, разбитых и так далее. Я понял, что без ковида я отсюда не уйду, потому что помещение огромное, еще больше — людей: больные, бедные. Это было мучительно. В результате, с камнем мне ничего не сделали, потому что они не делают плановых операций, а через пять дней я понял, что у меня ковид — пропали запахи и [появились] прочие симптомы. И еще я понял, что мне нужно сбежать из этой больницы, потому что она нековидная, а помереть от ковида не хотелось. Поэтому я никому ничего не сказал про ковид — я не понимал, что будет, если скажу.

Приехал домой с тем же камнем, с которым уехал, и стал искать, как бы мне попасть в какую-нибудь приличную больницу и не попасть в какую-нибудь истребительную. Нашлись добрые люди — знакомые знакомых, которые готовы были взять меня в Мариинскую больницу: я поехал туда и сдался.

Вполне приличная больничка, все было хорошо. Сначала я два дня лежал в коридоре. Причем смешно было — медсестры ходили и прям при мне вешали гирлянды. Я их сфотографировал и подумал: «Еще никогда мне не приносили кадры в койку». Вообще, когда болит, все равно, где лежать, но мне в коридоре было плохо, потому что рядом был буфет, и всякий, кто ходил в буфет, бил дверью по моей кровати. Но действительно не было мест — я бы мог включить свои связи и прочее и за счет популярности (Максимишин — известный фотограф, лауреат World Press Photo и других престижных премий — прим. ред.) добился бы преференций, но я не хотел этого делать — видел, что палаты переполнены. Но как только освободилось место, меня положили на коечку в палату. И вот тогда я даже пожалел про коридор, потому что в палате у меня собрались охотники и рыболовы, и меня сильно достали рассказы про убийство глухарей.

На Новый год я оставался там. Мы вчетвером в палате лежали-лежали и поняли, что надо что-то сделать. Без пятнадцати полночь повылезали из коек, я себе намазал бутерброд с паштетом, кто-то чай заварил. Сначала сказали: «Путина слушать не будем». Потом сказали: «Надо». Один дядечка очень трогательно поставил телефон на платочек с цветочками — и оттуда нам вещало. Мы прослушали, съели по мандаринке и пошли спать. Я себе включил фильм «Мимино» на планшете.

Большое счастье, что там не было телевизора! Это был бы ужас — я потом понял, что про убийство глухарей — это оптимальный вариант, потому что из других палат слышались крики «Сталин! Навальный! Сталин! Навальный!» Я не знаю, едины ли они были во мнении или спорили, я боялся влезать вообще туда. Если был бы телевизор в палате — у нас бы тоже так было. Я не ходил по другим палатам — не знаю, как они праздновали Новый год, салютов и криков не было. И у меня больше проблемы были с почкой, а не с ковидом. Рядом дядька лежал с высокой температурой — ну куда там праздновать? Очень много было лежачих и под кислородом. А ведь это не реанимация, а обычная палата, и не было совсем тяжелых.

Вообще там были странные вещи. Я насмотрелся — вариабельность типов в больнице существенно превышает их количество в моей жизни. Была больная, которая ходила по отделению в одном памперсе и считала, что у нее украли тапочки — ночью пробиралась к нам в палату и воровала у всех тапочки. Был дядечка, который пытался сбежать, и бабушка, которая себя не помнила. Я не понял — они с деменцией или на фоне коронавируса развивалась деменция. И с ними ничего нельзя было сделать, сестры где-то лаской, где-то строгостью загоняли их по палатам, но ничего плохого [об их действиях] я сказать не могу. Может, давали успокоительное, может, нет. Но, в целом, ничего драматичного — больница как больница. Сестрички были хорошие, были плохие, кололи [лекарства] регулярно, уход прекрасный, еда нормальная.

От ковида меня вроде как вылечили — отпустили и сказали, что мне нужно сидеть дома и встать на учет в местную поликлинику под наблюдение участкового. До участкового не дозвониться — я два дня звонил и плюнул, решил, что я просто буду сидеть дома, а потом сам сдам тест. Лекарства мне выписали — я их дисциплинированно пью. А про камень сказали, что он большой, нужно дробить лазером. Сейчас мне сняли риск потери почки и сказали: когда все успокоится, нужно будет повторно ложиться.

Александр Толстой, ИТ-журналист, лечился от коронавируса в инфекционном отделении на базе пансионата «Заря» и в больнице №40 в Сестрорецке:

— Началось все 21 декабря, когда меня разбила температура в 39,5°С, и я вызвал врача на дом. Тот взял мазок и прописал мне стандартное лечение от гриппа. Однако оно мне не помогло, и в последующие два дня мне стало хуже. Измученный жаром, я принял решение сдаться скорой помощи. Сначала я оказался в Репино, в «Заре» — уютном и тихом советском санатории, переделанном под ковидарий. Несмотря на новую схему лечения и чуткое отношение врачей, через несколько дней мне стало совсем трудно дышать — и ночью 29 декабря меня отправили в реанимационное отделение 40-й больницы уже в обнимку с кислородным баллоном.

Я пробыл там чуть больше недели. Сказать, что это были сильные ощущения — ничего не сказать. Реанимационный блок представлял собой коридор, разделенный на две части, всего на 12 пациентов. У каждого кровать с наклоном, мощный продув воздуха через нос посредством проточного увлажнителя, постоянный контроль сатурации и пульса. В полутора метрах от меня — пост медсестры, вокруг постоянно снуют доктора и санитары. Максимальное внимание и контроль. Мои соседи — мужчины 50–55 лет и пара женщин того же возраста. Все говорят по телефонам с родными и близкими, вечером вместе со мной ужинают вполне сносной диетической больничной едой.

Но вот наступает ночь, и мужчина справа перестает сам дышать... Это вовремя замечает дежурная сестра, и мужчину интубируют — ставят на ИВЛ. Я лежу на животе (так дышится легче) и изредка проваливаюсь в полусон. Просыпаюсь от шелеста черного пакета для трупов: мой сосед не справился, ИВЛ не помог. Ему пишут что-то зеленкой на ноге и заворачивают в пакет, затем сгружают на каталку и увозят. Наутро соседке слева становится лучше, ее переводят на реабилитацию. На ее место привозят пожилую даму очень тучного вида. Она постоянно чего-то просит: позвонить, воды, повернуться, позвонить... Быстро изматывает дежурную смену — в общем-то отзывчивых и добрых молодых девчонок. Дама верещит и отчаянно не хочет умирать. Через несколько часов ее тоже интубируют, но она остается в сознании и из-под маски продолжает о чем-то умолять. Тем временем умирает мужчина черезу одну кровать от меня, а через пару часов — женщина средних лет в конце палаты. Смерть забирает одного за другим вокруг меня. Сам я едва дышу, спать не могу — в голове панический страх остановки дыхания во сне.

После того, как меня влили вторую дозу плазмы с антителами, мне стало чуть лучше, я начал снова чувствовать запахи. Однако любое движение вызывало дикую одышку. 31 декабря мне удалось «раздышаться» и умолить главврача перевести меня из общей реанимации — вечером меня на каталке и все с тем же баллоном в руках увезли в изолятор [в том же отделении]. Там уже было поспокойнее, палата на двоих и отдельный туалет, который, впрочем, мне был недоступен из-за привязки к капельницам.

В новогоднюю ночь я еле дышал, спать все так же не мог. Дежурная медсестра поздравила меня с наступившим Новым годом и оставила на стуле рядом мандаринку. За окном гремели фейерверки, а в больнице остались только дежурные сестры и врач. Мне активно вкачивали лекарства через инфузор — прибор в течение пары часов медленно выжимает шприц с препаратом в катетер, а потом, когда шприц заканчивается, устройство начинает мерзко пищать. Тревожные кнопки не работали, помощь было никак не позвать. Мне пришлось научиться самостоятельно отключать инфузор, иначе терпеть тот писк было невыносимо. Система продува воздуха через нос тоже была не так проста и требовала постоянного увлажнения: к ней подключалась бутыль с физраствором. Когда она заканчивалась, увлажнитель начинал неистово пиликать (впрочем, не так мерзко, как инфузор). Отключать его совсем было опасно для моего дыхания, но зато я придумал как разорвать пустую бутыль и налить туда обычной питьевой воды — это заставляло аппарат успокоиться.

Непосредственно в новогоднюю ночь и следующие сутки дежурные смены начали меняться все чаще, каждый раз появлялись новые люди, которые видели меня в первый раз. У одной медсестры я выяснил, что в основное реанимационное отделение поступает огромный поток людей в предсмертном состоянии, и что дежурный персонал едва успевает сделать опись вещей и оформить документы, прежде чем эти пациенты умирают.

Время шло, но дышать мне все равно было как-то трудно. И тут 2 января пришел новый врач — веселый и добродушный дядька. Он шутил, подбадривал меня и вдруг заметил, что к моему увлажнителю все это время не был подключен кислород. То есть я дышал через канюли обычным атмосферным воздухом! Он быстро все поправил, и я тут же ощутил блаженство: свежий, насыщенный кислородом воздух! Примерно с этого момента я пошел на поправку. Появились силы вставать, делать дыхательные упражнения, заправлять постель и уже не зависеть от редко приходивших санитаров.

4 января я сам вышел из изолятора и сходил украдкой посмотреть, как там дела в реанимации (она была совсем недалеко). На всех без исключения кроватях лежали новые пациенты. Куда делись мои прежние соседи? Кто из них выжил, а кто — нет? Этого я уже не узнаю...

Вскоре мои показатели улучшились настолько, что врач-реаниматолог перевел меня из изолятора в обычную инфекционную палату в соседнем корпусе больницы. Худшее осталось позади! Я прошел по самому краю и выжил почти чудом. Все это время за меня переживали жена и дети, поддерживали старшая сестра, мама, друзья и близкие, за что я им очень благодарен.

Олег Чурзин, врач, работает во временном инфекционном госпитале, развернутом в павильоне №7 «Ленэкспо»:

— Я работаю 40 лет сосудистым хирургом Госпиталя для ветеранов. Естественно, доводилось встречать Новый год на работе. И вот выпало в условиях ковидной эпидемии быть на дежурстве. Кому-то все равно пришлось бы. На этот раз «выпало» мне. Ничего особенного в этом нет. Дежурство началось с боем курантов. В 00:00 подняли чай и кофе — и пошли в «красную» зону принимать поступающих пациентов. А пациенты, находящиеся на лечении, уже отдыхали. Когда болеют по-настоящему, большинству не до праздников. Все, кто вышел на дежурство, были — как говорят на флоте — «на вахте».

Денис Опул, врач-хирург инфекционного отделения клинической больницы Святителя Луки:

— Я до этого работал в экстренных стационарах, соответственно — давно не было Нового года, чтобы я не встретил его на дежурстве. Это уже пятый такой. Но я знал, куда иду. У меня пока нет жены и детей — могу сейчас свободно с больными работать.

В целом, это ничем не отличалось от предыдущих дежурств, только раньше я дежурил как хирург, а сейчас — как терапевт. Обычная рабочая смена, разве что дискомфорт [из-за защитного костюма] — никуда не выйти, ни попить, ни пописать. Мы на отделении собрались к полуночи, послушали Путина и пошли работать.

Салютов у нас не слышно, район заводов, вдалеке что-то грохало, но нам особо не мешало. В мужских палатах, где дедушки привыкли смотреть телевизор, — они тоже включили Путина и послушали его выступление. Но большинству было не до этого. Пациенты лежали на кислородной поддержке, спали. Из-за того, что у них проблемы со сном, они негативно реагируют, когда их кто-то будит.

В коридорах у нас лежат лихорадочные больные — такие, кому не требуется кислородная поддержка. В палатах (кроме единственной одноместной) — минимум по четыре человека. Пациенты изолированы, выходить никуда нельзя, они продолжительно находятся в замкнутом помещении с одними и теми же незнакомыми людьми (минимум десять дней). За счет этого психическое состояние становится такое — не очень. Плюс у них постоянная утомляемость: поход в туалет — уже подвиг. Люди часто спят, режим нарушается, еще и постоянная темнота — зима, Питер, световой день короткий. И самое главное — нехватка кислорода, гипоксия мозга. Все это меняет восприятие реальности. У нас в больнице психозов не было, только две совсем старенькие бабушки, которые стартово приехали ажитированные — мы в таких случаях зовем психиатра для медикаментозной помощи.

Больные в новогоднюю ночь поступали. Днем 31 декабря никого не было, а с семи вечера начали приезжать — последний пациент прибыл в половину двенадцатого. Большинство коронавирусных больных поступают вечером — по принципу: [затрудненное дыхание] мешает спать. Проблема коронавируса именно в том, что у него яркая манифестация. Если у кого-то болит живот или спина, это можно потерпеть до какого-то момента. Но если ты задыхаешься, становится страшно. Это инстинктивный страх.

Также на праздниках у нас лежала молодая женщина, которая родила летом. Ребенок проблемный — лечится в педиатричке. У нее положительный мазок [на коронавирус], а у него — отрицательный, соответственно, их разделили. И так как это инфекционное заболевание, она еще долго не сможет с ним увидеться. Грудной ребенок, для него это стресс.

Вера Григорьева, палатная медсестра инфекционного отделения клинической больницы Святителя Луки:

— Новый год в «красной» зоне и в обычной — совсем разные вещи. В плановом отделении остается мало больных — иногда за стол можно сесть, перекусить, отметить Новый год. А тут именно только работа — много больных, полное отделение и работаешь, как в обычный день.

У меня была смена с восьми вечера до восьми утра. Ничего новогоднего не чувствовалось, у нас не украшено — на третьем и первом отделении стоят елочки, а у нас на втором нет. Мы только по интернету посмотрели речь президента, и всё. Муж и ребенок у меня дома, я с семьей созвонилась, поздравила.

А больные никак не отмечали, спали. У большинства средне-тяжелое состояние. Когда я заходила в палату, слышала, что некоторые поздравляли родственников с праздником.

Марина Арсёнова