Советские евреи: травма и диагноз

Неоднократно сталкивался с вопросом, почему в русскоязычной еврейской среде по всему миру доминируют правые настроения, в отличие от ситуации столетней давности. Попытаюсь систематизировать, обобщить и тезисно изложить мысли на эту тему.

1. Лояльность советских евреев по отношению к своему государству в первые послереволюционные десятилетия была обусловлена идейными соображениями – тем, что это государство с самого своего рождения позиционировало себя как интернациональное, на практике ликвидировало национальные ограничения по отношению к евреям, имевшие место прежде, и способствовало быстрому социальному подъёму представителей еврейских низов (как и низов всех наций, но у евреев был бонус за счёт более высокой степени урбанизированности). По словам Юрия Слёзкина, евреи были «самой советской нацией».

2. Однако парадоксальным образом в середине 1930-х годов эта их советскость, как и их сверхпредставленность в советской политической и интеллектуальной верхушке, становится не фичей, а багом. По мере усиления конкуренции за места в этой верхушке (так как подрастали образованные кадры среди русских и других титульных наций) социальный успех и общественная активность несут с собой всё больше риска (в 1936-1938 годах партийным явно было быть опаснее, чем беспартийным, по крайней мере, для горожан), а по мере превращения партии из политической структуры в административную машину лояльность конкретному Начальству начинает цениться больше, чем лояльность абстрактной Идее. Оба процесса происходят под аккомпанемент нарастающей фракционной борьбы, а у таких людей с исторически недостаточно развитым чувством ранга, как евреи, больше шансов впасть в какую-нибудь ересь.

3. Одновременно с этим (и, возможно, в какой-то связи с этим) происходит идеологическая переориентация СССР на частичное признание своей преемственности с «исторической Россией», для которой евреи традиционно было чужеродным и подозрительным элементом. Эта линия достигает апогея в позднесталинские годы. Представители титульных наций теперь априори считаются более надёжными, чем нацменьшинства, имеющие «историческую родину» за рубежом и/или «родственников за границей». «Советскость» оборачивается «безродностью». Правильное классовое происхождение, революционные заслуги, идеологическая выдержанность – всё это может быть с лёгкостью обнулено, если ты не той нации или выходец из враждебного государства.

4. Из этой ситуации некоторые евреи со временем сделали для себя вывод: если нет разницы, зачем платить больше? Раз «жить единым человечьим общежитьем» больше не актуально, раз СССР возвращается к старым практикам Российской империи (конечно, это возвращение было лишь частичным, но всё равно воспринималось как откат назад по сравнению с тем, что было в довоенный период), не лучше ли предпочесть ему своё собственное национальное государство, благо оно теперь появилось, или такое, где евреи воспринимаются как органичная часть гражданской нации, подобно тому, как это было в раннем СССР (как раз в это время, в послевоенные годы, американская элита предлагает своим евреям сделку: вы отказываетесь от своих левых симпатий в обмен на более быструю интеграцию в приличное общество)? Если до этого все три проекта решения «еврейского вопроса» (советский, палестинский и американский) конкурировали примерно на равных, то, начиная с конца 1940-х, первый из них явно проигрывает второму и третьему.

5. Многие из тех, кто испытал травму от неожиданного для них ренессанса этнонационализма в СССР, заодно выработали аллергию и на коммунизм как официальную идеологию этого государства, которое обмануло их ожидания (а поскольку у страха глаза велики, то под категорию коммунизма по сей день попадают и любые левые, вплоть до самых умеренных, вроде Зохрана Мамдани), и на интернационализм как на составную часть этой идеологии. Осознание (в очередной раз в мировой истории) своей несовместимости с «чужим» этнонационализмом, ощущение себя чужаками, несмотря на, казалось бы, успешную интеграцию в советское общество в более ранний период, не привело их к мысли о необходимости преодоления национальных барьеров, как их отцов и дедов в дореволюционной России (знаем уже, проходили, это не работает!), а, напротив, стало сильнейшим аргументов в пользу своего собственного этнонационализма. «Единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного», как писал Евгений Шварц.

6. Разумеется, этот дракон не должен походить на советского дракона. Он должен быть капиталистическим, без малейших левых закидонов (потому что знаем мы уже, к чему эти закидоны приводят), и это не только реакция отталкивания от советского опыта, но и социальная психология: людям, происходившим из средних слоёв советского общества, а иногда и вовсе из его интеллектуальной и политической элиты (или бывшей элиты, утратившей свой статус, как семьи репрессированных руководящих работников, но испытывавшей от этого ещё более горький ресентимент), было затруднительно ассоциировать себя с простонародьем, в отличие от их отцов и дедов, которые в массе своей и были выходцами из этого простонародья. В целом, дракон должен быть таким, чтобы обеспечивать комфортное существование успешным, образованным профессионалам среднего и высшего звена, идеально интегрированным в западную цивилизацию. А если этот дракон будет щемить кого-то другого – не вписавшихся в рынок неудачников, всяких смуглых варваров или левых смутьянов – ничего страшного, главное, чтобы этим «кем-то» были не мы, а другие.

7. Конечно, такой выбор сделали не все, и среди советских евреев-диссидентов, например, были и левые разных оттенков, вроде Раисы Лерт или Кивы Майданика. Но большинство тех, кто разочаровался в официальном советском коммунизме, шли именно описанной выше дорогой. Вот в этом и есть корень сегодняшней идеологической ситуации в русскоязычной еврейской среде. Где-то у американских левых евреев читал, что вывод «Никогда больше!», сделанный на основе Холокоста, можно трактовать по-разному: либо «Никогда больше ни для кого», либо «Никогда больше для нас». И отсюда следуют две совершенно разных политические стратегии. Первая подразумевает необходимость борьбы с национализмом как таковым и порождающими его факторами, вторая подразумевает, что «нам нужно быть сильными, чтобы нас не обижали, а если мы сами кого-то обидим, то это уже не наши проблемы, это неизбежная плата за обеспечение нашего выживания в этом мире».

8. Легко заметить, что эта вторая стратегия очень похожа на обоснования необходимости этнических чисток и депортаций советского времени (встречающиеся, в том числе, и в комментариях к этому каналу). И действительно, очень часто (слишком часто) русскоязычные евреи правых взглядов, обличающие авторитарные и репрессивные практики СССР, с лёгкостью поддерживают этнические чистки по отношению к «враждебным народам», а риторика против инакомыслящих, которые подрывают единство нации и являются пособниками её врагов, практически идентична речам на партсобраниях сталинской или брежневской поры. Короче, всё то, что эти люди обычно клеймят как «совок», живёт в них самих. И этот «совок» не имеет никакого отношения к идее власти Советов или вообще к социалистическим идеям как таковым в любой их разновидности. А имеет отношение к практике одного большого государства мировой полупериферии в период ускоренной модернизации. Практике, которая отнюдь не уникальна и встречается с теми или иными вариациями во многих государствах с совершенно разной идеологией, но проходивших в ХХ веке похожий путь с похожими условиями задачи. Да и не только в них: странам «первого мира», как известно, тоже всё это исторически было не чуждо, особенно в колониях, на своём «заднем дворе».

9. Единственным принципиальным отличием СССР было то, что в нём, кроме всего вышеперечисленного, было и другое, прямо противоположное. То, что сделало эту страну флагманом не только антикапиталистической, но и антифашистской и антиколониальной борьбы в ХХ веке и привлекало к ней симпатии миллионов людей по всему миру. Коммунизм и интернационализм не были только идеологической маской. «Мировая реформа» ХХ века, о которой писал Михаил Лифшиц, ставшая заменителем не случившейся мировой революции, включала в себе и радикальное изменение «нравственного климата» по вопросам этнического равенства (до середины ХХ века разные формы расизма и шовинизма, в том числе юдофобия, в приличном западном обществе были скорее не исключением, а нормой). Это было результатом влияния коммунистических идей, даже несмотря на то, что само государство, сделавшее их своим знаменем, нередко отступало от своих собственных принципов. И это тоже не уникально; похожая ситуация была и с более ранними великими революциями – Американской и Французской, однако было бы странно считать рабство негров в США или разгул гильотины в революционной Франции аргументами против идей демократии и прав человека и за возвращение к абсолютной монархии и феодализму.

10. В итоге Октябрьская революция одновременно стала и первой (не очень удачной, но уж как вышло) попыткой выхода за пределы капитализма и национального государства (а эти вещи взаимосвязаны), и началом нового этапа в модернизации полупериферийной страны (это получилось гораздо более удачно), что предполагало, в том числе, формирование нации современного типа, а точнее, многих наций. В ходе этого процесса те этнические группы, которые менее других связаны с «нашей непрерывной тысячелетней историей» и с культурой доминирующего этноса, неизбежно рисковали попасть в категорию чужаков, как это и происходило в странах Европы в XIX веке, когда евреи после своей эмансипации так же неожиданно для себя столкнулись с растущим антисемитизмом. Советские евреи в 1940-х годах столкнулись с чем-то похожим, но, не поняв этого явления, значительная часть их и, в особенности, их потомков поставила этой травме неверный диагноз, сделала из неё такие выводы, которые способствуют только дальнейшему увековечиванию и усилению национальной розни и национальных предрассудков, в том числе и антисемитизма. Конечно, те, кто лично пострадал в той или иной форме от «патриотического поворота» советской национальной политики, в этом не виноваты, от травмированных людей сложно требовать взвешенного анализа. Но совсем другой спрос с современных «лидеров мнений» еврейского мейнстрима, эксплуатирующих эту травму в националистических целях; ответственность интеллектуалов всегда выше (как справедливо указывали в разное время двое знаменитых левых еврейских интеллектуалов Дьёрдь Лукач и Ноам Хомский). Нам, живущим в XXI веке, пора бы уже относиться к прошлому не как к эмоциональному раздражителю, а как к ресурсу для понимания настоящего и будущего.

11. Советская сверхнация, начавшая рождаться (в том числе при активном участии евреев) после Октябрьской революции, в порождённом ею государстве так и не смогла сформироваться до конца, сдавленная оковами «пятого пункта». Зато «обычные» титульные нации, которые народились быстрее, со временем разбили свою социалистическую скорлупу (похоже, в формуле «национальное по форме, социалистическое по содержанию» форма и содержание оказались перепутаны местами) и принялись клевать друг друга на обломках инкубатора. Бывшие советские евреи оказались в новом-старом мире, где всё явственнее возрождается воинствующая архаика «крови и почвы», где линия «свой-чужой» всё чаще окрашивается в этнические тона – но под влиянием исторической инерции позднесоветского времени и господствующего в их среде мейнстрима слишком многие из них спешат принять участие в той же самой специальной олимпиаде, чтобы доказать, что «мы не хуже других». Видеть это горько и досадно, потому что человек всё-таки разумное существо, и хочется надеяться, что он способен извлекать правильные выводы из исторического опыта, как позитивного, так и негативного. А всем тем, кто чувствует себя лишним на этом празднике смерти, всё равно придётся рано или поздно возвращаться к тому, на чём споткнулись предки (потому что время драконов прошло, и если не уничтожить драконов, то они уничтожат человечество). И, завершая на высокой ноте, хотелось бы, чтобы скромная стенгазета Рыжего Мотэле стала одной из множества точек притяжения для таких людей, без различия их национальности и места жительства.