Мания. Глава 1.1. Пожалуйста, не уходи. 0. Бред полёта.

Я писал в Гуглдок, сколько страниц, часов и дней - не помню. Груды текста, гениального в своем агрессивном бессилии, в своей самодостаточной графомании, стали давить на меня, и я, о я, вышел на улицу. Любые рамки - не для меня, и это не просто пафосные слова - на сколько я вообще могу говорить не пафосно и не просто.

Я пьян, я молод. Пьян, должно быть, вечно, но молодым вечно мне не быть. Эта фраза банальна, но фонетика её, её пение завораживает - эти звуки истины будто гордятся своей корявостью, выпячив грудь, противопоставляют себя складной, одномерной истине, восстанавливают баланс лжи и правды, добра и зла, окружности и угла, колючести и гладкости, гениальности и графомании, фантазий созидательных, где отдельные обломки памяти единятся во что-то применимое, перевариваемое и признаваемое, и фантазий мертворожденных, не стоящих на коллективном бессознательном.

И даже эти истины не достойны моего гения. Ведь даже самые Великие Художники не только пишут картины. Они срут, ссут, ходят в магазин и на дни рождения, моют член и бреются. То, что ты сейчас читаешь - вещь именно такого порядка. И более того - сами картины мне не интересны. Я сожгу их всех, и всё остальное вместе с ними - книги, статуи, выставки и музеи. Сожгу всю культуру дотла, сверну колесо истории с его пути, и в искусстве оставлю только носок с соплёй снаружи и кончой внутри.

Я иду по улице. Они видят меня, и что-то их пугает, откидывает при приближении. А я сам боюсь себя, своего детища, своего текста. Боюсь себя в нём. Боюсь поддаться воле члена, воле мамы и отца, шепоту прошлого века - и провозгласить красивую ложь. Но я сам - уродливая правда, мой текст - страшен и правдив. И я боюсь быть им разорванным, не справиться с той космической силой, что пульсирует на подушках моих пальцев, боюсь испугаться, закрыться от неё, не так её понять.

Текст бродит во мне, и пару раз в день выстреливает то в живот, то в ногу, то в грудь.

Я должен кормить и вытаскивать текст. Я должен кормить и вытаскивать ту силу, что пишет этот текст, ту силу, что пишет меня. Я не могу разделить себя, текст и эту силу. Мы - едины, и нам нужна пища, нужен свет, нужны женщины, нужен кайф и алкоголь, нам нужно кричать и взрываться, плакать и прятаться, нам нужно умирать, но только чтобы воскресать и ещё шире жить: ещё больше пищи, ещё больше света, ещё больше женщин, ещё больше кайфа и алкоголя, ещё больше взрывов и криков, плача и пряток.

Нам нужно и жить, и умирать. Нам нужно быть там, где жизнь и смерть, между жизнью и смертью, быть везде. Нам нужно быть теми, кто живет и кто умирает, кто жил и кто умер, кто будет жить и кто ещё умрёт. Бытие неделимо, и нашей троице оно нужно полностью.

Этот текст - Манифест. Манифест себе самому, тексту, всему бытию во мне. Манифест нашему величию, нашей тождественности всему сущему, окружающему, осязаемому.

Даже художники срут, ссут, ходят на работу.

Страх во мне то гаснет, то разгорается вновь. Надо обуздать это чувство, но это чувство - и есть я. Я знаю это с рождения, даже раньше, и знаю это тем яснее, чем больше служу себе, тексту, бытию во мне. Я вошёл в Маму, и из неё вышел, чтобы писать. Мама и папа, их мама и папы, их родители, и так до первой сути - всё вышло, чтобы я писал. Мама, прости меня. Ты меня простишь, ты меня поймёшь, если я тебя предам. Ради литературы, своего ребёнка, ребёнка всего, чтобы появилось До этого текста, до меня, до бытия во мне.

Я всё выписываю, как я сру, дрочу, бухаю, какой у меня маленький хуй и грибок на головке. Вам, людям, кажется, это недостойными мелочами, но это не так. Культура нещадной метлой прагматики, утилизации, беспощадной лапой стандарта и нормальности вымела, вырвала всю красоту из нашего с вами дома - ради того, чтобы срать, дрочить, бухать, потакать своему члену. Вся поэзия осталась в невзрачном, недоступном, там, куда человеку приличному, культурному, совокупляющемуся со штампованными курицами и обсуждающему театр, нагнуться неприлично и не должно - в паркетных щелях, за стенками шкафов, в тараканьих логовах.

Я открываю вам те места, куда ни один мещанин - инстаграмный любитель музеев, инстаграмный борец против кровожадной власти, инстаграмный богач, путешественник, смакователь жизни - и не подумает посмотреть. Я покажу то, чего инстаграм не видит - а значит, не видит весь мир.

Художество шло от изображения богов - к жизни имущих мира сего - к понятным для них фотографиям. От решения практических необходимостей общины к решению потребности одиночки быть одиноким - противопоставить себя такой общине. В таком истерическом стремлении - попытке ничего не понимающего камня доказать ничего не понимающим камням, что тот не камень - в этом безрассудстве, борьбе с беспощадной и бескомпромиссной одномерностью бытия, его единством, что побороть невозможно, и лежит магнетическая сила искусства, его эстетика.

Искусство в своей фотографии спускалось всё ниже на землю. От богов - к земле. Я же закончу этот путь писаниной про свой маленький хуй и жирные бока. Истинная литература, новая искренность - начинаются с меня, мною и закончатся.

Я — наследник Маяковских, Миллеров, Вальзеров — всей этой пробляди, которую я люблю душой. Но они жили в своё время, умерли 11 февраля 1998 года, и теперь ничего, что связано с ними и с кем-либо другим — не имеет актуального смысла.

Я — жив, молод, красив и гениален. Никто мне не ровня. Вся история не стоит моей красноватой после эякуляции залупы.