«Болотным протестам» — 10 лет. Вспоминает Алексей Сахнин

Более десяти лет прошло с так называемых «Болотных» протестов в Москве. Десятки, и даже сотни тысяч людей из самых разных партий и движений вышли на улицы, чтобы выразить свой протест и недовольство политикой правящего режима. Мы решили взять серию интервью у непосредственных участников тех событий. Сегодня мы предлагаем вам ознакомиться с интервью, взятым по этому поводу у Алексея Сахнина, историка, политолога и публициста, бывшего в то время одним из координаторов Левого Фронта.

Вопрос: Вспоминая события 6-го мая, как ты думаешь, у вас вообще был тогда исторический шанс переломить ситуацию в свою пользу?

Ответ: Оборачиваясь назад, надо сказать, что, наверное, исторического шанса не было. Если смотреть на дело реалистически, это был день, в который Россия распрощалась с надеждой на реформистское решение кризиса путинизма (российской версии неолиберализма). 6-е мая не было революцией, как бы этого нам не хотелось. Тот день был кульминацией попытки заставить режим и правящий класс выполнить ограниченную программу реформ. Услышать голос из-за границы правящего класса. Голос снизу. Именно на это было настроено абсолютное большинство протестующих и ещё большее число тех, кто им симпатизировал, не участвуя в этих акциях. Тогда мы надеялись, что это может стать переломной точкой, вынудить власти идти на уступки и провести хотя бы ограниченную политическую демократизацию. А политическая демократизация дала бы и радикальным силам возможность наступать дальше, развивать свои программы, организовываться, создавать партии. На тот момент это казалось реализуемой программой. Сейчас мы знаем, что такие реформаторские надежды не оправдались, и не только в России. Неолиберализм оказался нереформируемой системой. Делиться властью, а значит, и доходами, собственностью, долей в национальном богатстве олигархия была не готова. Поэтому она перешла к новому режиму. После 6-го мая это стало очевидным. Она стала проводить гораздо более репрессивный курс. Она пошла на прямой насильственный разгром протестного движения, как и все подобные право-консервативные режимы по всему миру. Она пошла по пути культурной поляризации общества, проводя ограниченную реакционную мобилизацию. Тогда это делалось в форме процесса Pussy Riot, например. Такие же культурные войны проводили все правые режимы от Орбана в Венгрии до Трампа в США.

История показала, что реформисткая трансформация общества невозможна без решительной борьбы. Но тогда к более решительной стратегии и жертвам, не была готова ни одна из частей общества: ни рабочий класс, ни средний класс рассерженных горожан. Конечно, никто тогда не был готов к радикальному сопротивлению. Его было невозможно даже декларировать как стратегию. Просто не было желающих в ней участвовать, кроме небольшого числа членов радикальных политических групп. Хотя и они были готовы только риторически. На практике, за пределами выборов и уличных мобилизаций, никакой формы оппозиционной деятельности тогда не просматривалось.

Вопрос: Если я правильно понимаю, стратегия Левого Фронта была в том, чтобы, власть провела какие то ограниченные реформы, чтобы вы смогли хотя бы участвовать в парламентской борьбе.

Ответ: Во-первых, это был уже не Левый Фронт. На тот момент вокруг Левого фронта сложился Форум Левых Сил. И это была такая стратегия чтобы вырвать максимально возможные уступки. Наша программа была достаточно радикальной. Мы продолжали требовать отставки Путина, мы требовали пересмотра итогов приватизации. Но мы понимали, что режим сейчас не рухнет, как бы нам этого не хотелось. Мы считали возможным, что под давлением улицы, особенно если это уличная борьба, протест приобретёт более радикальные формы, например, форму оккупации городского пространства, тогда режим будет вынужден допустить, например, новые парламентские выборы с более свободным доступом к ним разных политических сил. И мы были уверены, что тогда у левых будут возможности на этих выборах победить, ну, или прийти в парламент, а значит, организоваться. Мы не строили иллюзий, что парламентская деятелность может стать достаточной формой борьбы для изменения России. Но мы рассматривали вот эти политические уступки как возможность для следующего шага, возможность создания нормальной низовой партии рабочего класса. Не рыхлой коалиции во главе с красными директорами или национальным капиталом, которой была и остаётся КПРФ, а независимой левой партии. Мы считали, что политические уступки откроют следующий раунд борьбы. Да, это реформистская стратегия, но революционная на тот момент просто не просматривалась. Мы не отказывались от революционных задач просто мы видели, что на тот момент они недостижимы, что для перехода в режим стачек и прямой борьбы с капиталом нужны организации — партии и профсоюзы. Нашей ближайшей целью было создание левой антикапиталистической партии.

Вопрос: Если взглянуть на ту ситуацию спустя более 10 лет, союз с либералами был ошибкой?

Ответ: Нет, это не было ошибкой. Без такого союза с либералами не было бы и массового протестного движения. Но мы и тогда понимали ограниченность этого союза. Мы осознавали, что наши стратегические задачи расходятся, что это самая уязвимая сторона этого протестного движения. Мы понимали, что либералы неизбежно предадут цели этого движения. Так и произошло. Милов, и тогда, и сейчас бывший одним из главных спикеров от движения Навального, после событий шестого мая 2012-го года опубликовал статью в Газете.Ру где говорилось что Путин, в целом, лучше, чем Удальцов, что правительство готово проводить либеральные реформы, а в уличных протестах доминируют радикальные левые. Волков организовал позорную историю с выборами в Координационный Совет Оппозиции ровно с теми же целями, которые он преследует и сейчас, подписывая письма об освобождении Фридмана и его компании из под санкций с целью расколоть элиту, переманить часть правящего класса, часть крупного бизнеса на сторону оппозиции и выстроить свою политическую стратегию на союзе с правящим классом, а не с низами. Нашей же задачей была мобилизация низов. И эту мобилизацию пытались изо всех сил торпедировать наши же либеральные союзники и попутчики. Вспомнить хотя бы вошедшее в анналы выступление Собчак о том, что надо влиять на власть, а не бороться за власть. Вспомнить статью Юлии Латыниной о том, что на Уралвагонзаводе работают «анчоусы». Либералы боялись и осознавали опасность мобилизации низов. А для нас это напротив, была главная задача. Поэтому в этом протестном движении 2012-го года с самого начала была такая огромная червоточина. Но если ставить вопрос ребром, следовало бы разрывать этот тактический союз с либералами или нет? Наверное, нет, потому что его разрыв означал бы немедленный уход с улиц. И, соответственно, прекращение всякого шанса на организацию, на рост движения и на политизацию масс. Сам союз с либералами был той самой политической уступкой в миниатюре. Внутри этого протестного движения была не очень честная, не самая последовательная, но относительная демократия. Она позволяла внутри этой протестной коалиции развиваться таким, как мы, и провозглашать альтернативу капиталистическому пути развития страны. На национальном уровне утвердить её не удалось. А вот внутри этого протестного движения — кое-как удалось.

Вопрос: То есть был какой-то плюрализм из-за того, что вы мешали либералам монополизировать протест.

Ответ: Мы мешали либералам, но выкинуть нас автоматически они не могли. Так как это означало бы крушение этого движения. И они искали разные обходные пути для того, чтобы наше влияние и его рост затормозить. И, в конце концов, они воспользовались, тем что власть расправилась с левым флангом. Но пока это движение существовало, ограниченный плюрализм там был.

Вопрос: В 2011–2013 годах левые на короткое время обрели успех, став силой с которой либералам приходилось считаться. Был ли у вас тогда шанс связать протест средних слоёв с трудящимся большинством?

Ответ: Этот вопрос уже никогда не найдёт окончательного ответа. Он очень важный но история не знает сослагательного наклонения. В итоге эта попытка не увенчалась успехом. Но я думаю, что какой-то шанс на это был. И мне трудно сказать, чего именно мы не сделали и что должны были сделать, чтобы воплотить его в жизнь. Были некоторые предпосылки к тому, чтобы привлечь большинство населения. Например, когда социологи исследовали взгляды и настроения участников каждого из митингов, и было заметно, что эти взгляды и настроения прошли большую эволюцию. Если в декабре полностью доминировали сторонники либеральных взглядов и выходцы из обеспеченных слоёв, то уже 6-го мая картина была противоположный. Численно доминировали небогатые москвичи. Резко выросло число участников, которые приехали из глубинки. То есть это движение все таки заразило и мотивировало тысячи людей за пределами МКАДа. И, соответственно, изменилась палитра политических убеждений и ценностей. Большинство уже относило себя к сторонникам различных левых доктрин: коммунистам, социалистам, социал-демократам, анархистам и так далее. Эта тенденция была. С другой стороны, мы делали все возможное, чтобы перенести саженцы этого движения из Москвы в провинцию. Удальцов ездил и митинговал в Ульяновске, где на него напала девочка из МГЕР. Я старался ездить в провинцию. Но здесь барьером было участие в общей коалиции с Немцовым и Собчак и этот вопрос часто возникал в аудиториях, вызывая большие колебания. Мы это противоречие видели и разрешить не смогли. Но сами эти поездки стали возможными благодаря этому тактическому союзу с либералами.

Мы рассчитывали, что если протестное движение не рассосётся, а продолжится, то оно неизбежно сольётся с социальным протестом. Поэтому мы внутри этой коалиции постоянно, на протяжении года, боролись за социальные требования. Это вызывало постоянные конфликты. В итоге, уже на исходе этого движения, после 6-го мая мы все-таки продавили включение умеренных социальных требований в повестку тех митингов, которые ещё продолжались. Немцов и Навальный, которые против этого возражали, скрепя сердце, согласились, и уже их более правые сторонники начали обвинять их в том, что они идут на уступки левым. Поэтому, ровно эту стратегию мы и исповедовали но к сожалению, воплотить её не удалось и в этом наше поражение. Это надо признать. Но, очевидно, и режиму здесь помогли не только репрессии и культурные войны, но и майские указы. Это была патерналистская уступка бюджетникам. Которая купила лояльность огромной части рабочего класса и сделала возможным успех как раз культурных войн. Правда от майских указов и их последствий власть быстро избавилась а уже в 2018-м году пенсионная реформа стала символом перехода в наступление, инфляция же съела все надбавки. Но, тогда, в 2012-м году вместо политических уступок итогом этого движения стали социальные уступки — не такие, как мы требовали, но этот социальный манёвр купил режиму ещё несколько лет социального спокойствия. Потом на это наложилась уже Украина и крымский консенсус.

Вопрос: Как ты думаешь, тактика и структура Левого Фронта тех лет, как очень широко-левой организации, оправдали себя?

Ответ: Такая рыхлая организационная форма не была каким-то ноу-хау которое мы подсмотрели в книгах или выдумали из головы, она стала результатом объективного положения, когда в стране практически отсутствовало рабочее движение. Когда в стране были маргинализованы и раздавлены левые силы и левые идеи, когда крохотные группы не опирались ни на какое организованное рабочее или какое-то ещё движение. На тот момент единственным способом перейти от очень замкнутого выживания и сектантства к политике и социальной борьбе была именно такая организационная форма. Это был абсолютно вынужденный шаг, и только он позволил сыграть какую-то роль в общественном движении. Но он неизбежно нёс с собой огромные издержки, про которые все знают: это слабость структуры, бесконечные разногласия по любым вопросам. Предрасположенность к расколу, идейной незрелости, размыванию повестки.

Многие люди, которые пришли на этой волне успеха в Левый Фронт, оказались жертвами культурных войн. Они с энтузиазмом бросились в гомофобные кампании, а потом купились на патриотическую крымскую мобилизацию. И всё это постоянно порождало конфликты внутри. Но какого-то способа от этого избавиться не существовало. Предложения от замкнутых групп, вроде РКРП или РОТ-Фронта о том чтобы создать железобетонные идеологические формы, такую программу, которая отсечёт всех несогласных, вели к самоликвидации нас как политической силы. Это стало бы отказом от общественной борьбы. Когда наше движение потерпело поражение, то левые, при качественном росте популярности левых сил и при появлении левого ютуба, скатились в то самое гетто. Когда мы действовали в 2011-2012 годах, идейных левых в стране были считанные тысячи. Сейчас — сотни тысяч может даже миллионы людей, которые считают себя коммунистами или социалистами. Но эффект левых в плане воздействия на общественную жизнь тогда был больше. Поэтому, здесь мы видим диалектическое противоречие.

Тогда та организационная форма была навязана объективной реальностью, слабостью класса, к которому мы обращались и интересы которого хотели выражать. В таких условиях это было единственным мостиком к реальной политической борьбе в условиях усиливающегося авторитаризма. Поэтому, примитивное понимание той формы организации как ошибки — неправильно. Оно не учитывает диалектики живых противоречий конкретного общества, в котором мы жили 11 лет назад. Мы видели те проблемы которые у нас были, мы их воспринимали как проблемы, а не как что то прекрасное. Но отказаться решить эти проблемы с помощью выбора каких-то очень строгих идеологических рамок означало отказаться от борьбы и превратиться в клуб, культивирующий теоретические тексты.

Вопрос: Как ты думаешь, возможен ли ещё в России такой массовый протест, как Болотная?

Ответ: Я думаю, неизбежен массовый протест гораздо большего масштаба но он будет сильно отличаться от событий на Болотной. Движущие силы в нем будут иметь другую социальную природу, да и формы, которые этот протест будет приобретать, тоже будут другими. Если в 2012-м году преобладание среднего класса и его естественных медийных вождей создавало либеральный уклон, то сейчас угроза, в том числе, будет от ультраправых, поскольку мы видим, как, например, Пригожин спекулирует на социальных требованиях и на жажде социальной справедливости. Никакого сюрприза в этом нет — так делали многие ультраправые политические движения в истории. Но, скорее всего, этот предстоящий протест, который сейчас накапливается, будет носить гораздо более низовой характер. Его активными участниками станут мобилизованные на фронте или возвращающиеся с фронта. Конечно, это нынешнее затишье не будет вечным, так как на самом деле мы живём на пороховой бочке. Одна из важнейших причин, по которой Болотное движение потерпело поражение — так же, как и аналогичные движения в других западных или развивающихся странах — помимо того комплекса причин, связанных с его внутренними слабостями, который мы обсудили выше, это устойчивость неолиберальных режимов. Они обладают большим запасом прочности, которой мы, в своё время, недооценивали. У них банально были деньги на крупные социальные манёвры, вроде майских указов, или на культурные войны. А сейчас мы подходим к ситуации, когда эти режимы стоят на пороге фундаментального банкротства. В России это перспектива плюс-минус одного года когда возможность поддерживать текущий уровень потребления катастрофически ослабнет. Мы видим, что глобальная неолиберальная система уже трещит по швам. Прежде всего, под собственной тяжестью, под тяжестью собственных противоречий. И такой кризис повсюду будет означать не только буквально финансовое банкротство — казна опустела, а у правящего класса резко сокращается возможность для манёвра. Последним инструментом тогда, конечно, окажется, прямое насилие и репрессии и, в принципе, мы это видим уже прямо сейчас. На систематический подкуп лояльности не останется ни денег, ни ресурсов. И это будет означать сдвиг гораздо большего, просто тектонического масштаба.