Мышление, речь, язык, сознание, жизнь, смерть

Независимый исследователь Ю.В. Пахомов в монографии «Философия жизни и смерти в России: вчера, сегодня, завтра» размышляет о самых разных вещах и их философской природе.

Мысль, традиционно понимаемая как вершина рациональности, подошла к своему пределу: она уже не может обуздать взбесившуюся современность. Начинается поиск смысла за пределами мысли.

Анализ языковых диверсий. В свое время меня поразило рассуждение в статье Г.П. Щедровицкого: если бы в языке не было слова «вещь», то к этой категории невозможно было бы прийти путем простого обобщения повседневной эмпирики. Для развития этого рассуждения можно поставить вопрос: кто и как произвел философскую диверсию, вбросив в нашу речь словечко «вещь»? Сразу же всплывает ассоциация с негодяями-позитивистами, которые объявили философию построенным на языковых недоразумениях псевдозанятием. Что ж, устремимся вслед за негодяями.

Если бы мы всегда обозначали некое хорошо знакомое всем явление «упал в обморок» и «очухался», в нашем сознании никогда не появилась бы эмпирическая достоверность такой штуковины как «сознание». Вырисовывается трехходовка: сначала языковая диверсия, затем новинка овладевает массами, и, наконец, возникают интеллектуальные потуги разобраться и понять: а что же это такое есть.

Не обойдем вниманием и особую роль технических средств. Устная речь, как и человеческое тело, не являются искусственными образованиями. А вот письменность — это уже дело рук человеческих и в значительной мере отчужденное техническое средство. Только на основе письменности оказывается возможным вброс таких словечек как «язык», «подлежащее и сказуемое», «субъект и предикат», а за словечками тянутся и соответствующие им «сущности». По крайней мере, для современного человека с присущими ему ограничениями кратковременной памяти, без письменности невозможно выйти на конструирование таких сущностей, как «логика» и «язык». Сегодня суждение с его субъект-предикатным устройством представляется нам натуральной очевидностью: а как иначе? Но за этой очевидностью стоит вброшенная когда-то в «речеязык» конструкция. И эта конструкция устремила наc в русло понимания мира как совокупности «чтойностей», о которых может быть нечто высказано.

Объективация как болезнь речи. В ноябре 2019 года на факультете философии МГУ прошла конференция «Конструирование человека». Один из ее итогов состоял в том, что, противопоставляясь уходящим в прошлое науке и наукообразной философии, философская антропология должна, по всей видимости, прибегнуть к другим, отличным от западноевропейской традиции, методам. Означает ли это, что чтение, производство и рассказывание текстов должны либо уйти на задний план, либо, сохранив свою внешнюю форму, радикально поменять начинку?

Через многие доклады прошла мысль о том, что именно наука с ее объективирующим методом и установкой на «познание», установкой «от третьего лица» привела к изъятию из поля осмысления человека с его субъектностью и субъективностью. Отсюда следствие: повторный поиск человека там, откуда он заведомо изгнан, на практике приводит к его отождествлению с микроэлектронными схемами, с животными или с юридическими договорными конструкциями. Все это так, но в науке ли корень проблемы? В объективирующем ли ее методе? Разве 400 лет назад, до возникновения современных наук, понимание и говорение людей были устроены радикально иначе? Вероятно, нет. А может быть и да. Объективирует сам наш язык, а наука лишь подхватывает и углубляет? Или наше сознание было круто изменено идеологическим господством науки и промыванием мозгов наукой в системах обязательного образования?

В любом случае можно вернуться к той исторической точке, в которой речь стала объективирующей и задаться вопросом: а могло ли быть иначе? Могло ли развитие речи пойти иным путем? Например, речь не как набор сообщений, а как набор действий? И не появилась бы тогда субъект-предикатная структура. И не обрела бы речь, подобно царю Мидасу, свойство объективировать все, к чему прикоснется.

Кто мешает упражняться в освоении иных режимов речи? А никто. Это и будет антропотехника, противостоящая философиям и наукам с их попытками отвечать на вопросы типа «Что есть Х?». Получается, что философской антропологии, которая восстает против объективации, без смены режима речи никак не обойтись.

Спасительная этнография и философия смерти. Есть и другой способ выбраться из языковых ловушек, в которые завела нас современность. Говорят «не видать тебе Х, как своих ушей». А ведь уши недоступны восприятию как раз потому, что они «свои». Равно как недоступен восприятию воздух, которым дышим. Как недоступен обонянию человека его собственный привычный запах. Привычка становится невоспринимаемым фоном. Привычный образ жизни, привычный образ мыслей, привычный способ говорения – наши привычки и есть «мы». Однако, когда человек начинает осваивать неевропейские языки (А.Смирнов, А.Парибок), когда на месяцы и годы погружается в жизнь и быт экзотических племен (Н.Миклухо-Маклай), с ним происходит чудо остранения и распривычивания того языкового и культурно-исторического фона, из которого он произошел на свет как сознательное существо.

А что же будет наиболее радикальным остранением и распривычиванием? Очевидно, уже не взгляд на цивилизацию изнутри другой цивилизации, а взгляд на все формы бытия человека изнутри небытия. Только из небытия постижима во всей полноте формула жизни как чуда и бесконечного счастья. Отсюда — опыт мгновенного «повзросления» людей, излечившихся от тяжелой онкологии, вернувшихся живыми из состояния клинической смерти либо из пекла боевых действий. Отсюда — платоновское видение философии как «упражнения в смерти» и неправота Парменида: только из небытия постижимо бытие. Как формулирует Федор Гиренок, небытие первородно присутствует в бытии как мнимость, как то несуществующее, которое в человеке и через человека становится действующей силой бытия.

Однако, если мыслить бытие можно лишь с некоторой дистанции, с территории небытия — сохранит ли при этом глагол «мыслить» то значение, которое обычно придают ему в западноевропейской философской традиции? Или у мысли появляется здесь качественно иное экзистенциальное измерение?

Смерть за спиной и смерть перед лицом: две ипостаси смерти. То, что современный способ цивилизованной жизни и экономики истощает природные ресурсы и подрывает основы самой экономики и жизни – уже банальность. Реже обсуждается, насколько цивилизованная жизнь чужда природе самого человека. Куда устремляет нас поток цивилизационного развития? Тренд последних десятилетий: верхом на цифровизации, с нарастающим ускорением — вперед в потребительский рай!

Там услужливый машинный интеллект предвосхищает желания. Там не нужны ни физические, ни умственные усилия. Ноги нам заменят автомобиль и лифт, счет — калькулятор, память — Яндекс, выбор — рекомендательный сервис. И даже холодильник скоро будет лучше нас знать, какую еду мы любим и что в какой день заказать и доставить без нашего участия. Нас ждут скатерть-самобранка, Емеля на печи и Золотая рыбка в одном флаконе.

Но чем больше комфорта и привычки к нему, тем быстрее нарастает наша немощь. Предельная форма немощи — смерть. Смерть как изнанка абсолютного комфорта. Но смерть хитрая, смерть-невидимка, смерть-«собственные уши». Смерть, которая всегда прячется за нашу спину и не только не создает экзистенциального напряжения, но, напротив, исключает его. Редко-редко кого ужаснет, что он заживо мертв в выхолощенном мире пресыщенности и безволия, где слова обесценены, поступки невозможны, где «не надо напрягаться», а смерть надеж- но спрятана за стенами больниц и моргов.

Однако природа создала человека и всю его психофизиологическую организацию отнюдь не для немощи. Подспудно мы ощущаем это. Отсюда — тренажерные залы для тела, ослепительные шоу для чувств, а для особо нуждающихся в умственной нагрузке — философия. И все же мы ощущаем в этих протезах что-то картонно-пластиковое, не подлинное, не удовлетворяющее то древнее природное начало, которое было и есть в нас всегда. Сотни тысяч лет человек не эволюционирует биологически, а лишь все глубже закапывается в «неорганическое тело» цивилизации, живя в нем все более противоестественной для себя жизнью. И когда древнее начало просыпается, людей тянет на экстрим. Вернувшиеся из горячих точек, вкусив первобытной жизни, они снова рвутся на войну. А когда не получается — в бандитские разборки или в МЧС. Как точно сформулировал поэт, «есть упоение в бою».

Человек как биологический вид сформировался в условиях каждодневной борьбы за выживание: в постоянном бегстве от холода и наводнений, в трудных поисках пропитания, в схватках с хищниками и вражескими племенами, в чувстве смертельной опасности, поджидающей на каждом шагу днем и ночью. Говорят, первобытные люди не доживали до 25 лет. Но это была жизнь рядом со смертью, на предельном градусе своей интенсивности — жизнь, внутренней наполненности которой хватило бы на несколько поколений наших современников. Как сформулировал Владимир Варава, «важна не длительность событийного ряда, а интенсивность переживания встречи с бытием».

Цивилизация-самоубийца. В попытках объективировать человека наука потерпела фиаско. Вырастающая на почве науки инженерия и создаваемые ею технологии также остаются в объективированном пространстве, у которого мало что общего с пространством человека, с изнутри человека происходящей человеческой жизнью. Для всех ли это очевидно? Лишь для немногих. Не один десяток лет на полную мощность работает «научпоп» — машина зомбирования и подтасовок. И вот уже толпы легковерных убеждены, что ключ к тайне человеческого Я найден в мозгах, что можно создать искусственный разум и искусственное сознание, что еще чуток – и мы наделим машину эмоциями. Окно Овертона работает, все ближе придвигая массовое сознание к точке отказа человека от самого себя. У людей действительно есть возможность добровольного отказа быть людьми. Сегодня на этот отказ работает мощный союз технологий потребления и идеологии потребительства. Как это происходит?

Во-первых, социальные и культурные процессы все глубже уходят в глобальные коммуникативные платформы, контролируемые создателями платформ. С попытками манипулирования «свободным» и «открытым» контентом критически мыслящие люди сталкиваются все чаще, вскрывая за работой поисковиков и соцсетей, где грубое, а где и достаточно тонкое навязывание товаров и услуг, идей и верований. Во-вторых, запущены беспрецедентные пляски с бубном вокруг «искусственного интеллекта», к обсуждению которого привлечено всеобщее внимание. Происходит всеобщее промывание мозгов, направленное на упрощение и обессмысливание понятий «сознание», «понимание», «мышление», в конечном счете — понятия «человек». В-третьих, щепкой барахтаясь в коммуникативных потоках, человек начинает забывать себя даже в ситуациях, остро требующих нормаль- ной человеческой реакции. Вместо поступка запускается поведенческая логика социальных сетей: не тушим пожар, а снимаем его на смартфон, не вызываем полицию, а выкладываем фотки и видео.

Пока философы бьются над вопросом «что есть человек», цифровые технологи ломают голову над построением «цифровой модели потребителя». Рано или поздно им это удастся. Сегодня цифровые модели работают грубо и неуклюже, но завтра они станут куда совершеннее. «Цифровой двойник» каждого пользователя начнет жить в цифровых машинах корпораций, вовлекая «оригинал» в суперкомфортную среду потребления и делая его живым придатком своего «цифрового двойника». Мы уже наблюдали чудеса наук и технологий: вместо живой собаки — запряженное в станок животное с условными рефлексами, вместо живой лягушки — дергающийся под электрическим током препарат. А вместо живого человека — что?

Крайняя форма отказа человека от самого себя — трансгуманизм с его задачей заменить человека железкой и назвать эту железку человеком. Но даже эта наиболее радикальная формула расчеловечивания все менее отторгается и все более представляется приемлемым социотехнологическим проектом.

Антропотехнический арсенал: упражнения с языком, упражнения со смертью, упражнения с образом жизни. Постфилософия несводима к работе мысли. Она объемлет мысль и соразмерна более емкому пространству — образу жизни. Философствование в традиционном его понимании должно быть дополнено в том числе антропо- и психотехниками, практиками работы с сознанием. Таковы, например, практики работы с языком.

Рационализм — религия не помнящего себя человека, находящегося под гипнозом им же нарисованного полотна «объективной реальности». Каковы практические способы сопротивления объективирующей силе языка? Их немало, и многие уже реализованы. Вспомним рассказ Достоевского о том, как шли по дороге мастеровые и цветасто, содержательно, разнообразно общались при помощи одного только слова. Перефункционализация языка и речи так или иначе продвигает к освобождению от объективирующего автоматизма. Это молчание или потоки алогичного косноязычия. Это суггестивная образность и аффективность речи. Это выразительная речь в отличие от речи обозначающей. Эстетика метафоры и звучащего слова. Или тотальная проблематизация без конструктивной составляющей, перетекающая в тотальную дезартикуляцию мысли. Практики разнообразных языковых «извращений»: псевдолексика В.Хлебникова, искусство абсурдного сюжета Д.Хармса и Э.Ионеску. Юмор, коан, каламбур, мастерство игры слов. Или разрушающие автоматизм речи дополнительные «отягощения» типа перестановки слогов. Одним словом, широчайший спектр от детских игр с языком до шедевров мировой литературы. А еще и музыка. И танец. При этом островкам «иной речи» и «иного сознания», чтобы не исчезнуть под давлением объективирующего освоения, приходится все время восстанавливать себя. А то ведь приходит какой-нибудь «сальери» или любознательный литературовед и начинает докапываться: а как же «сделана» шинель Гоголя?

Выключение объективирующей функции языка и объективирующего сознания происходят не только в искусстве или в искусственных границах специальных упражнений. Поднимая солдат в атаку, командир опирается прежде всего на силу словесного звука и ничего не «объективирует». В повседневной жизни, на ее экстремумах, случаются и вопль ужаса, и визг страха, и крик боли. Все эти крайние проявления речи, переходящей в не-речь есть проявления не-объективирующей работы человеческого сознания. В частности, нельзя объективировать собственную смерть. Но это не означает, что человек с ней «никогда не встречается». Чем ближе к смерти, тем очевиднее: то, что доселе считали сознанием и сутью «Я» — лишь тонкая пленка болтовни над зияющей пропастью аффекта.

***

Так какого же смысла мы жаждем? Рациональной понятности падающего в хаос мира? Или наполненности жизнью, возможности быть и противостоять хаосу?

Подробности о монографии смотрите в каталоге.

Купить книгу всего в пару кликов можно в нашем магазине Вконтакте.