Традиция

К. А. Крылов

Я намерен говорить о Традиции и ее отношении к познанию. Всякий скажет, что тема эта необъятна — поэтому постараюсь наговорить не слишком много, — но так, чтобы мало не показалось.

Во-первых, я опишу ту духовную ситуацию, которая и подталкивает нас к традиционализму.

Во-вторых, я поговорю о гносеологии традиционализма, о тех познавательных предпосылках, из которых исходит Традиция: а то по всему видно, что достаточного внимания этому не уделяется.

И, в-третьих, несколько слов о той картине мира, которая стоит за этим.

I

Ну, что до причин нашего нынешнего интереса к Традиции, то с этим все, в общем-то, ясно. К истине редко обращаются, когда все хорошо. Если над людьми светит солнышко, они обычно наглеют и начинают воротить нос от правильных вещей, а любая блажь кажется куда как интереснее, нежели поднадоевшее Благо. И мало того: даже если потом бывает плохо (а уж за этим дело не станет), люди по старой привычке все еще продолжают блажить. Но все-таки наступает время, когда «дальше уже нельзя», потому как некуда.

Мы тут в России доблажились. До того, что нас просто затоптали. Мы улыбались в ответ на плюхи, и теперь нам ломают ребра. Над нами — без большого труда — взяла верх Нерусь и Нежить. И под греготание неруси и нежити к нашему хорошему обществу подходит вразвалочку Новый Рус, и размахивается.

Все переполошились: вот он сейчас нас всех уделает!

Виноваты, барин, только не бейте!

Да как же это не бить, раз виноваты?!

Новый Рус, глумясь, оглядел притихшую, насмерть перепуганную Россию: да все тут хороши! Всем и достанется.

Будет, будет он бить Россию смертным боем — за то, что не приглянулась. За всё хорошее. Неважно за что. Да хотя бы вот за то, что нету тут ему условий для культурного отдыха. Жирковать приходится ездить в Париж-городок, на Манхэттен, на культурку. Да и ваще. Слово «рекетир» тут через ё говорят, за это одно давить надо как гнид. И народишко, ясное дело, дурак, за это и беден...

Негодящая страна... Неча место занимать рядом с культурными нациями... Выгребу и удавлю. И не вздумай противиться, сука, падла, не то позову крутого дядю из Мирового Сообщества, он бо-бо тебе сделает ещё хлеще. Бэ-э-э-э! Не смешно, падла? Щас станет...

Русских сейчас презирают все. И чем больше Россия суетится, хлопочет, заискивает перед первым встречным, чтобы простили ее, помиловали, чем больше раздает налево-направо свои бедненькие пожитки, тем сильнее и презирают. Вот за это самое: раз терпишь, значит — за дело.

Худой мир лучше доброй ссоры... Да кто ж нынче ищет «мира», кроме нас, остолопов? А если, паче чаяния, случаем и заденем кого, так ведь потом сами ж первые и бросимся извиняться, подымать повалившегося врага: а вдруг и вправду прибили ненароком? А ну как ему больно? А он, не будь дурак, хорохорится, кривит гунявую харю, — в общем, кобенится так, будто и не его побили. А чё, ваще? Пущай ка__пчики попрыгают вокруг меня, в ножки покланяются, а я, гордый инородец, все равно не прощу и при случае — припомню всё, что было, и особенно чего не было.

Откуда, знать бы, взялась на наши шеи эта орава «приличных людей», которые слишком хороши для этой дрянной страны и потому ее разоряют?

Как же это вскарабкалось «на свято место» поганое российское «правительство» — и ведь сами же выбирали, и выбрали, и ничего ведь — сидит...

Откуда, главное, повысыпали, как чирьи, какие-то нации, народцы, из каких щелей они вообще поналезли ? — ан ведь набежал на Русь целый табор: галдят, пересмеиваются, воруют, гадят, и очень собой довольны. И не надо говорить, что они, дескать, «всегда тут были»! У них зачастую вообще никакого прошлого, а ещё чаще такое, что уж лучше не вспоминать. Зато всё впереди. Для начала, разумеется, независимость и свобода, суверенитет, то есть самовластие, — но, конечно, власть-то не «над собой», а над другими, благо везде есть русские. (При этом, что забавно, над самими собою народец-золоторотец готов благодушно потерпеть содержателя, спонсорирующего суверенитет. А то как же? На свои-то кровные ведь жить мы «не хочим». Поэтому не стоит много удивляться, что, скажем, литовский, эстонский, тем паче ч..й, или любая другая курвозабл_ мова вдруг оказалась бесконечно выше русского, но вот английский ими всеми молча признаётся безмерно почтеннее собственного корявенького наречия.)

Так ведь, известное дело, мы сами во всем виноваты! Сами себе все беды пристряпали, да еще ввели в расход и беспокойство Мировое Сообщество. Оно, бедное, умаялось, тратясь на ракеты, танки всякие, на эмиграцкие сребренники и прочие дела... Ну разве ж можно такое спускать? А Суверенные Народы? — как же мы их угнетали! Как мы преследовали их Национальные Культуры! Как смели учить их детишек своей оккупантской математике, отвлекая их от полезных работ в свинарнике! Как испоганили чистую их экологию своими грязными заводами! Как мы, позорники, вообще осмелились заставлять работать гордых людей, привыкших воровать! И как мы слабо смотримся на высоте требований придирчивых ч... и литовцев!

Мы всё время кому-то чем-то обязаны. Мы все время должны у кого-то чему-то учиться. Учиться демократии, плюрализму, и вообще учиться жить. Россия какая-то вечная двоечница, вот опять нас оставили «после уроков», а за окном веселятся Свободные Народы, что эстонцы, что армяне, что вот сейчас ка__ зверьё — а трудненько станет вообразить себе тварь, мерзейшую ч__!- вот они кому-то как-то всё сдали, у них пятерки по демократии, зачет по маркетингу, а нам одна дорога — кланяться в ножки им, чтобы научили... А потом гадаем, за что же нам вся эта напасть...

Да ни за что !

Ведь даже не за то самое, что мы, дескать, слабенькие, глупенькие и «неприспособленные» (к чему, кстати?). Выставить дурачком — кого угодно — дело плёвое. Да будь ты семи пядей во лбу, а выманят тебя на неудобное место «против солнышка», чтоб очи слепило, а сами из тенёчка зачнут дразниться — ну и что ты сделаешь? Кому ты что докажешь? Тебя что, слушают? Ты про русскую культуру, а тебе — про русских убл__. Ты про Пушкина, про Блока, а тебе — про вонючих моск__. Ты про то, про сё, а Мировое сообщество дружно ржет: поди умойся! И вот уже какой-нибудь мелкий поганенький народец пинает изподтишка; только повернешься, а тот уж и отскочил, и вместе со всей кампанией пальцем тычет и ржет — попробуй тронь его! Против всей-то шоблы?

Русская история, знаете ли, была так себе... экспериментом. Ставили такой интересный опыт. Всё, наигрались, баста, карапузики, кончилися танцы, зверьков в таком случае полагается забить, загончик после них почистить, и можно подселить туда любимую псюку. То есть Суверенные Народы — какие приглянутся Мировому Сообществу.

И мы еще слушаем всю эту глумливую погань.

Откуда нам это всё и за что?

Да оттуда же: мы безобидны. Нас можно обобрать и надавать по шее. И если такое с нами все ж не каждый день случается, так это потому, что взять с нас особенно нечего. Нас обсмеивают и нами гнушаются, нас обирают и гадят нам только за то, что мы безвредны, и никак не можем треснуть по рылу либералу или демократу, вору или бляди, хохлу или румыну, не говоря уж о Самих Чё...

Поэтому над нами можно и поизмываться всласть: ну чего ж таких-то бояться ? Кац__ хорошо помереть бы спокойно... И то больно сдобно выйдет, пусть покорячатся.

Ладно, хорошо. Но почему, в таком случае, мы так беспомощны, а они все так беспредельно наглы? Что это за секрет такой они все про нас знают, что нисколечки не боятся, ну хотя бы грядущего возмездия, не всегда ж фортуна будет к ним мордочкой, а к нам копчиком, вдруг русачки как-нибудь да выживут... А ведь даже и этого не боятся.

Да в том-то и весь секрет. Русский такой — он зла не помнит. Не то чтобы даже прощает зло (прощение — действие сознательное), а вот именно что не помнит. И ежели гадить ему понемножечку, каждый раз помалу, то обобрать его можно полностью и целиком, — а потом-то можно будет уже и оттянуться и покуражиться, благо «уже не встанет». Ну а ежели встанет и опять как-нибудь выберется — тоже не страшно. Память-то коротенькая. Всё простит и забудет на радостях. Потому, соответственно, всё и можно.

Традиционализм — это, скажем так, нечто противоположное такому вот «без памяти прощенью». Традиция — это Память, и — прежде всего — память о содеянном против нас зле.

II

Это, впрочем, тавтология. Память — это всегда память о зле, совершенном над нами, память о нашем поражении, о потерях и утратах. Иначе она не нужна и бессмысленна. Благо, которое есть, присутствует. Его не вспоминают, им обладают. Если его нет, оно было утрачено, и память — это память о том, что было утрачено и как оно было утрачено. Но Благо — это не событие. Память о самом Благе почти невозможна. Оно или есть, или нет. Нас соединяет с ним только память о его утрате, и отказ от этой памяти есть отказ от нашей единственной связи с ним, связи, которая — одна! — поддерживает в нас дух. Эта связь слаба, а желание забыть почти всесильно, на это есть тысячи причин, — ну хотя бы потому, что воспоминания о гибели Блага невыносимы. Но если их не останется, не останется даже тени надежды. Забвение Зла — это смерть сущности. Тот, кто забыл о причиненном ему зле, тем самым согласился с ним, одобрил и принял Зло, то есть сам его совершил и стал его частью.

Добро нужно помнить и чтить, как велят нам чувства чести и благодарность. Зло нужно помнить вечно, всегда, даже если все наши чувства и порывы противятся этому. Ибо только память о совершенном Зле может остановить его бесконечное повторение. Не нужно помнить о добре, чтобы творить добро. Но необходимо помнить о Зле, чтобы противостоять ему. На этом простом соображении основаны онтология, гносеология и этика традиции.

Разумеется, все эти слова нужно воспринимать cum grano salis. Говорить, допустим, о «гносеологии» традиционализма несколько нелепо. На самом деле не вполне правильно говорить даже о традиционном знании. Традиция — это знания, это очень много знаний, но не они составляют ее суть. Традиция передает не только знания, и не столько знания, пусть даже очень древние и очень правильные. Традиция передает понимание любых возможных знаний, каких угодно знаний, — то есть саму способность познавать, — короче говоря, ум.

Это слово тоже может ввести в заблуждение. Непосвященные (особенно те, кто воображает себя посвященным) любят разглагольствовать о презрении к разуму. Отчасти это верно: иной раз разум действительно заслуживает самого настоящего презрения (о чем мы поговорим чуть позже), но это презрение относится к его делам, а не к его сущности.

Разум (точнее говоря, ум) — это, в самом общем смысле, способность познания. Даже самые высшие способности познания, в том числе и мистическая интуиция — это тоже ум, точнее — восхищение ума, но именно ума, а не чего-то другого. Традиция хранит прежде всего сам ум, а уже во вторую очередь — познаваемое. Истина не нужна, если нечем ее понять. Истина — это женщина; мужское — это ум. Традиция — в принципе — может ничего не сообщать, вовсе не содержать в себе «тайных знаний» в виде секретов, которые можно украсть или исказить. Но Традиция является Традицией, если она передает посвящение, тайны ума, без которых истина остается неприступной и недоступной. Все познаваемое относительно; абсолютно только то, что познает. Ум выше истины. Истинный центр Традиции — не истина, а ум. Традиция вмещает, а не вмещается. Наш Бог — не познаваемый, а познающий.

III

Традиционализм, как известно, противостоит идее «прогресса». Это-то известно, но мало кто осведомлен, почему это так. Дело в том, что новоевропейская идея «прогресса» содержит в себе одну малозаметную, но очень важную предпосылку. Под фанеру о «наступающем царстве разума» прогрессисты устраивают совсем даже иное дело, далеко не столь привлекательное. Новоевропейский прогресс — это не прогресс сознания, как можно было бы подумать. Это бессознательный прогресс. И более: его бессознательность и есть важнейшее его условие.

Европа иррациональна, это-то и есть одна из тех тайн, которые скрывает в себе эта «святая земля». Ну, разумеется, практический иррационализм сопровождается гимнами в честь торжества освобожденного разума. Этого-то как раз и следует ожидать. Дело в том, что идея разумности и идея прогресса друг друга логически исключают. Разум, даже в самом-самом вульгарном понимании предполагает способность предвидеть хотя бы свои собственные будущие действия. То есть, разумное действие таково, что его результаты заранее известны. Если это не так, это ошибка разума. У рационалиста и человека Традиции очень мало общего, но в одном они близки: каждый из них считает, что перед тем, как нечто делать, следует подумать, и чем серьезнее и значительнее действие, тем более это верно. Идея прогресса предполагает совсем иной modus operandi. Прогресс — это когда все что-то делают, не понимая, что из этого выйдет, главное — трясти, потом разберемся, и всё ко Благу. Нет, потом, конечно, разбираемся, сова Минервы вроде бы контролирует ситуацию, но главное — сначала сделаем, потом посмотрим. Думать заранее можно только над второстепенными вещами. В главном — например, в политике или в экономике, тем более в вопросах совести и веры — думать вовсе не надо, а надо полагаться на кривую, которая вывезет. Прогресс — это невидимая рука Адама Смита, и не менее интересный хитрый дух Гегеля, который, скрываясь от самого себя, по каким-то окольным тропам пробирается, как вор, к ему одному известным целям, ставя публику перед фактом. (Кожев, кстати, был не так уж неправ, рассматривая Гегеля как «величайшего иррационалиста всех времен и народов»). Идея прогресса противоречит сути рационализма именно в этом главном пункте. Прогресс — это осуществление неизвестно чего, буквально «поди-туда-не-знаю-куда», с упованием на «потом», когда-де «всё само устроится».

Что это еще за хитрый дух такой? И почему «потом» всё обязательно устроится? И ведь же как-то устраивается! Есть же эти самые успехи, чёрт возьми, действительно есть. У Запада есть чем потыкать в нос. Не важно, чем они оплачены (разговорчики о «духовности» не в счет). Но каким же это образом цивилизация, сделавшая невиданную в истории ставку на иррациональное, отказавшаяся от рациональности в политике, экономике, даже этике, так канальски отличилась и преуспела?

В том числе --- и это самое любопытное -по-своему преуспел и разум. Его стало заметно больше. Получилось так, что разум, лишившись естественного применения, как-то гнусно разжирел, — как кастрированный боров. По сравнению с древностью (когда, заметим, серьезные дела старались делать подумавши, с расчетом последствий), разум в Европе панует и купается в холе. Но что это за разум? Это разум, которому позволено всё (в том числе и такое, чего ему никто и никогда не разрешал), но за одним маленьким «но». Ему не дано (не "запрещено«даже, а вот именно не дано) самому определять свои собственные цели. Он этого не может. Это разум, целиком и полностью подчиненный хитрому духу. Взамен разум получил возможность «развиваться» и «прогрессировать», то есть нагуливать жирок и мясочко разнообразнейших познаний. Но увы! Как силен этот разум, когда дело касается иных галактик, и как он беспомощен, когда дело касается простейших желаний, которым он служит по-собачьи преданно. Великий ученый, поднимающий глаза от своих интегралов, чтобы лишний раз запустить глаз в телевизор или под юбочку рыжей секретарши — какая насмешка над «силой разума»! Разум велик, но слаб, он не может поднять даже собственную грузную тушу, где уж там повлиять на своего «носителя». Разум бегает на четвереньках, — и, главное, перед кем? Перед анонимными силами, перед каким-нибудь «рынком», «общественным мнением», перед черт-те какими «явищами и подиями», а в общем-то — перед многорылым хитрым духом.

Все многомудрые рассуждения о «прогрессе» опрокидываются одним простым вопросом: прогрессом чего является ваш «прогресс»? Если это слово что-нибудь да значит, прогресс — это некое «увеличение», причем бессознательное «увеличение». Так что же именно у вас растет? Пшеница или спорынья? Ах, пшеница? А откуда вы это знаете? Это же не вашего ума дело. Ваш ум обслуживает прогресс, но вряд ли «прогрессирует» сам. Он, как уже было сказано, разъедается, но слабеет. Значит, прогрессирует кто-то другой. Скорее всего, хитрый дух. Прогресс состоит во все большем подчинении хитрому духу того, что раньше именовали умом.

Традиция утверждает, что хитрый дух действительно есть, и, более того, имеет имя, даже много имён. Называют его по-разному. Я буду называть его Врагом. Традиционализм исходит из того, что Враг существует. Можно сомневаться в чем угодно, даже в бытии Божьем, тем паче в собственном существовании, но не в существовании Врага.

Что такое вообще «враг», понимает каждый нормальный человек. Традиционализм определяет Врага как субъекта единственного «естественного» процесса, происходящего во Вселенной — а именно регресса, разложения, одной из утонченных форм которого является описанный выше бессознательный «прогресс». Традиционализм исходит из того, что ничто хорошее «прогрессировать» не может. «Прогрессирует» только зло. Благо — это всегда результат сознательных усилий. Зло растет — точнее, раскрывается — само. Если ничего не делать, оно увеличивается в размерах. То, что не чинится — рушится; то, чего не подпирают — падает; и всегда наготове пропасть, без следа поглощающая всё на свете.

Существует знаменитое рассуждение о том, что Зло — это «всего лишь» недостаток Блага. Ничего себе «всего лишь»; но и само это утверждение, такое с виду убедительное и даже «благое», на самом деле таит в себе нечто неожиданное и жуткое. Если есть недостаток, значит, это недостаток для кого-то или для чего-то. Если есть только одно Благо, его не может быть «недостаточно» для самого себя. Если для кого-то Блага недостаточно, значит, есть что-то и помимо Блага — скажем, мир, или души, или существа, которые причастны Благу, но не тождественны ему. Важно одно: есть что-то, кроме Блага, и, что еще важнее, Благо не причастно ему изначально. Благо — нечто стяжаемое: это значит, что оно в каком-то смысле «неестественно». Если убрать Благо, обнаружится «недостаток», то есть Зло. А Зло убрать нельзя, поскольку как же можно убрать «недостаток», естественное состояние пустоты? В этом можно усмотреть указание на изначальность Зла и Ничто. В Авесте сказано: Ариман родился первым.

Традиционализм позволяет себе рассуждать о таких вещах, которые «традиционные» (а на самом деле глубоко современные) религии обходят молчанием. Но все учения, говорящие об изначальности Блага, говорят и о безначальности Зла. Обратимся к буддизму — но изначально чистая природа Будды погружена в безначальную сансару. Возьмем в руки «Эннеады» — но Единое испускает лучи во мрак меона, Иного, которое объемлет свет, и свет в него истекает («а лучше бы ему не делать этого!» — горестно восклицает Плотин). Но и эллинские мифы рассказывали о мире, извлеченном из Хаоса — а настоящий смысл этого слова весьма далек от мирного образа «беспорядка», ибо Хаос вовсе не беспорядочен: Хаос — это древнее слово, означающее ни что иное, как Пасть, Зев, Жерло, и «беспорядок» в нем по той же самой причине, по какой он бывает в пасти гиены, терзающей труп. Даже в Шестодневе Творение понимается не как «самовыражение всемогущего Художника» (как хотелось бы это понимать каким-нибудь неоспиритуалистам), но как победа над безвидной тьмой, «тоху и боху»: творение из ничего предполагает в начале Ничто. Да, Благо изначально, оно есть Начало Начал, — но Зло есть Конец Концов, который был до всякого начала.

(Разумеется, современные религии об этом помалкивают — на то они и современные религии, то есть попутчики «прогресса». «Прогресс» тоже не так просто в последнее время подобрел и признал их «прогрессивными». Я уж не говорю об экуменизме, нью-эйдже, современном христианстве, или дем-буддизме (то есть давно чаемом синтезе буддизма и демократии, в котором слово «ахимса» будет пониматься как «соблюдение прав человека» — о, да, такое будет! потерпите чуток, еще и не то будет).

Возвратимся, однако, на прежнее. Существует две возможности мироустройства. Мир может быть — в крайнем случае — или Всем, или Ничем. Так вот, мир, который никак не устроен и ничем не является, — это что-то более «естественное», и уж, во всяком случае, более простое. Зло естественно. Естественна смерть. Чем бы ни было Благо, оно не «естественно». Благо можно определить как свободу от зла: это последнее, что ум способен знать о Благе.

Всё, что есть благого, создано кем-то и чем-то. Бытие временно. Бытия может и не быть (это, кстати, последнее и самое глубокое рациональное определение того, что есть бытие). Всему, что есть, угрожает открытая пасть, разверстая в вечности, Безначальное Зло, — и каждая секунда бытия достается ценой чьих-то усилий. Бытие — это совокупность всех попыток сопротивления Небытию; добро — это совокупность всех усилий по освобождению от зла. Существование — это сопротивление. Это можно сказать о жизни; это можно сказать и о мышлении. Настоящее мышление сопротивляется «естественным процессам», происходящим в уме, которые мы часто и принимаем за «мысли».

Здесь мы вплотную подступили к вопросу странному, непонятному и вводящему в соблазн. Я имею в виду отношение Традиции к рациональному мышлению. Не к уму (здесь всё ясно), а именно к рациональности. Всякий, кто читал хоть кого-нибудь из основателей традиционализма, мог убедиться в том, что они умели и хотели быть логичными — а иногда и педантичными. Но всякий, кто читал хоть кого-нибудь из основателей традиционализма, мог убедиться в том, что они отрицали рационализм. Иногда в этом усматривают полемический прием, а именно желание победить противника его же средствами. Но такая победа была бы чистой нелепостью: ведь в области идей то, чем сражаются, и то, за что сражаются — одно и то же. Пользоваться мыслями противника — значит, соглашаться с ним. Рационально опровергать рационализм — значит, de facto признавать, что у нас самих ничегошеньки, кроме рациональности, нет. Думать, что Генон и Эвола этого не понимали — значит отказывать им в элементарной сообразительности. Почему же они не взывали, подобно Кьеркегору, к Абсурду, и, подобно Шестову, не твердили, что следует «перестать считать»?

Ответ прост. Традиция отрицает рационализм не потому, что он плох, а потому, что он невозможен. Рационального мышления не существует — вот в чем все дело.

Рационализм — это отнюдь не культ логики. Это прежде всего программа «освобождения ума». В основе рационального лежит представление о свободном интеллекте, свобода которого дана, как природа Будды или Образ Божий, но не проявлена, ибо интеллект заморочен «предрассудками». Достаточно очиститься от них, и «естественный свет» сам просветит нас. Если лишить рационализм этого представления об уме, мы лишаемся и самого рационализма.

Но и Традиция учит чему-то на первый взгляд очень похожему. Представление о том, что в уме содержится сила, способная проникнуть в Божественные тайны, святость, не омраченная грехом, и свет без тьмы — вполне традиционно. Ум действительно содержит в себе все это, и даже больше. Вопрос в другом: обладаем ли мы умом?

Рационализм исходит из очень странного представления о том, что «разумность» — это «естественное свойство» человека, наподобие двуногости. Человек разумен «по определению». На самом деле разум подобен жизни: все живущие двуноги, но не все двуногие живы. Жизнь сама есть традиция: она продолжается и передается от человека к человеку вопреки естеству. Есть объективные, природные причины на то, чтобы умереть: их даже слишком много. На то, чтобы жить, нет ни одной объективной причины, кроме тех, которые мы сами создаем в поте лица своего. То же самое касается и ума. Ум не является «свойством» человека или его «частью». Умом нельзя «обладать»: скорее уж, он обладает нами, когда он присутствует. Ум — это озарение. Он передается от человека к человеку, как зеркала передают друг другу луч света, падающий с неба. Посвящение передает не столько знания, сколько способность познавать: у посвященного новые глаза, а не новая «картина мира».

Мы торгуем, препираемся, чертим черными чернилами чертеж, одним словом — мыслим. Но что в нас на самом деле «мыслит»? Истину — хоть житейскую, хоть математическую, хоть богословскую — можно обрабатывать разными способами, не привлекая к этим занятиям ума. Рационализм лукавит: он озабочен не тем, как бы освободить разум, а тем, чем бы его заменить. Рациональное мышление не является мышлением вовсе («Наука не мыслит. Это не ее слабость, а ее сила.» — Мартин Хайдеггер), и стремится к одному — без ума обойтись.

Чем же оно является в таком случае? Естественным процессом, происходящим с истиной, а именно — побочным продуктом ее разрушения. Истина горит, как уголь: если сжечь ее быстро и под давлением, ее сгорание может произвести полезную работу. На этом основана современная техника; на этом же самом основано и то, что ее породило. Рациональность — это введенный в определенные рамки процесс разложения истины. Поэтому не надо много удивляться тому, что «современные достижения» как-то связаны с утратой старых истин о чести, достоинстве, высшем долге и вечном предназначении человека. Именно ими топили домну прогресса.

Все это отнюдь не метафоры. Можно даже указать, какие пласты традиционных ценностей и знаний были «разработаны» за последние двести лет, и даже прикинуть, насколько их хватит в дальнейшем. (В настоящее время в топку прогресса пошли последние оставшиеся этические нормы). Впрочем, рационализм об этом не думает, как не думают нефтяные магнаты о том, что они будут делать, когда черная вязкая жидкость кончится. Рационализм и не рассчитывает на вечность.

Напротив, мышление борется с «естественными процессами» в сознании — как с рационалистической топкой, так и с тихим тлением истины в памяти (например, с фантазиями). Мысль — это то, что останавливает рассеяние, освещает новым светом забытое давно и прочно, озаряет наш мир. Мысль — это миг присутствие Ума, — постигающего, но непостижимого.

Как известно, Традиция признает и утверждает существование непостижимого. Само по себе это утверждение абсолютно логично и вполне понятно. Здесь важно то, что непознаваемое, о котором говорит Традиция — сверхразумно, а не недоразумно. Рационалисты любят обвинять Традицию в том, что она отрицает ум. Да, Традиция учит, что есть нечто, превосходящее всякий ум и всякое (не только человеческое) понимание. Но именно превосходит, а не отрицает — в этом-то всё и дело. Превзойти — значит дальше продвинуться в том же направлении. Отрицать — значит идти в другую сторону. Если бы Традиция требовала избавления от разума, она прославляла бы лоботомию или учила бы адептов биться головой о плинтус. Это куда проще, чем заниматься раджа-йогой. На самом деле Традиция ставит и решает невероятно сложный вопрос о том, как возвысить ум до того, что его превосходит. Но Традиция ведет ум туда, куда стремится он, побуждаемый памятью, которая старше неба и звезд: памятью о Свете, Тьме, Падении и Битве.

Я сказал всё, что хотел. Теперь мой монолог должен быть прерван.

ОБСУЖДЕНИЕ

— Поподробнее о хитром духе, о его иррациональности. Кажется, не все это поняли. Тут, видимо, какая-то аллюзия, довольно сложная отсылка...

— Я говорил о субъекте прогресса. Прогресс — это увеличение; увеличение чего? Одним из самых тонких и малозаметных, но страшных признаков вырождения ума является путаница с переходными и непереходными глаголами. Я абсолютно серьезен. Так, например, когда говорят «ты должен», нормальный человек должен был бы спросить: кому? Этот простой вопрос — долг перед кем? — лежит в основании этики; что ж удивительного в том, что мы стали стали беспомощны в этих вопросах. Но я не о том. Прогресс — это увеличение; так что же увеличивается?

Я говорил о том, что нечто растет; но это не мы и не наш разум. Ни наш собственный, ни какой-нибудь «коллективный» разум не выросли, скорее наоборот. Люди, приобретя (и то далеко не все) немалую сноровку в решении определенного класса абстрактных задач, стали удивительно и нелепо наивны в самых простых вопросах. Послушайте рассуждения какого-нибудь высокого лба, скажем, о политике, или вообще о людях. Он не просто молотит чушь о том, чего не понимает: он даже не понимает, что он ничего в этом не понимает, вот что дико. Достаточно посмотреть на ученых, послушать их речи — например, публичные выступления Эйнштейна (о которых сейчас стараются вспоминать как можно реже). Не случайно в наши дни стал возможен образ «сумасшедшего ученого»: некоего «безумного ума» (каков оксюморон!), творящего с помощью суперсовременной техники неслыханные по идиотизму злодеяния: например, мстит всему человечеству за то, что с ним плохо обращались в детстве, или увлекается какой-нибудь бякой вроде белого или черного расизма. Плохо, однако, не то, что западное общество так карикатурно воспринимает ученость. Плохо то, что это не так уж далеко от истины, как хотелось бы: достаточно посмотреть на нынешних гениальных хакеров, запускающих в компьютерные сети мастерски написанные вирусы. Что же это за ум такой?

— Вы ничего не сказали о конкретных традиционалистах.

— Да. Я ничего не сказал о конкретных традиционалистах. Я предполагал, что все мы знаем, кто такой Генон или Эвола. Я говорил о Традиции, более того — я попытался показать ее всем, кому это интересно.

— Может ли существовать атеистический традиционализм?

— Разумеется, да. Возможно представить себе традиционалиста, по каким-либо причинам не интересующегося единым Богом, или даже отрицающим Его существование. Традиция настаивает только на том, что существует зло, и существует свобода от него. Суть Традиции хорошо выражают Четыре Арийские Истины Будды, в которых нет ни слова о едином Боге. Абсолют не постулируется. Только дурная теология начинает с того, что Бог существует. Бог — не начало, а завершение Традиции.

— Можно глупый вопрос? Зачем вообще нужен традиционализм, если он отрицает прогресс, что-то там такое проповедует мрачное? Зачем все это нужно людям? Что это дает тем, кто в него верит? Хотя бы отцам-основателям традиционализма?

— Опять-таки: нужен кому? Людям? Ах, людям... Но в человеке много всего, и всему этому нужно разное. Человек — это клубок сил, часто противоположных друг другу. Мы можем выпустить какие-то силы на волю, дать им разгуляться, или их подавить, посадить под замок, но только не все сразу. Традиция нужна человеческому уму. Впрочем, как я уже сказал, ум — это сила не совсем человеческая, скорее божественная, но для человека лучше быть с ней, чем с самим собой. Традиция нужна людям, которые не хотят подчинять свой ум хитрому духу, потому что не видят в этом пользы для себя.

— Если традиционалисты так ненавидят цивилизацию, почему они пользуются телевизорами и компьютерами? Или они ими не пользуются?

— Ну, представьте себе, что вы живете в концлагере, где один из бараков примыкает к стене крематория. Когда крематорий работает круглые сутки, в бараке тепло. Люди, поселенные в нем, прекрасно знают, что именно жгут в этих печах, знают даже, что в свое время они сами отправятся в эту печь. Но это не значит, что они не радуются теплу.

Прогресс плох не тем, что он производит. Прогресс плох тем, как он это делает. Техника плоха не тем, что она позволяет нечто делать: напротив, Традиция утверждает, что человек имеет право и возможность полного господства над материальным миром. Техника — это всего лишь жалкое подобие такого господства.

— Но традиционалисты игнорируют современный мир...

— Они его ненавидят, но ни в коем случае не игнорируют. Традиционализм — в том виде, в котором он существует сейчас — это современное учение, то есть, буквально, учение, существующее сейчас, в современном мире. Он противостоит его духу, но он противостоит именно его духу, а не какому-либо другому. Традиционализм исключает эскапизм.

— На что надеются традиционалисты?

— На то же, на что надеются все нормальные люди. На Победу Добра над Злом.

— Все это очень хорошо, но как?..

— Как?.. Для того, чтобы этого достичь, надо по крайней мере об этом думать, причем думать как о чем-то реальном. Традиция утверждает, что это — единственное, о чем вообще стоит думать.

— Забывая о себе и своих интересах? В таком случае традиционалист — неприспособленное к реальной жизни существо.

— Во-первых, это ерунда. Традиционалист прежде всего обязан заботиться о той части блага, к которой причастен он сам. Например, о своей душе и своем уме. Традиционалист не просто может, но и обязан сопротивляться злу, наседающему на него. Он не потворствует ни злу в себе, ни злу относительно себя. Кстати, с точки зрения традиции, первое началось со второго, не наоборот. Зло проникло в нас, и проникло глубоко, но мы все же не зло. Мы заслуживаем чего угодно (может быть, страшного наказания), но не вечного служения злу. Короче говоря, традиция не учит уступать злу, когда оно приходит по твою душу или даже по твой кошелёк.

Но выражение «неприспособлен к реальности» намекает на нечто другое. Это очень важно, поскольку в этом выражении отражается очень интимная сторона представления о прогрессе. Коротко говоря, единственным учением, обосновывающим бессознательный прогресс, является дарвинизм, точнее — теория «естественного отбора». Вся западная цивилизация — это дарвиновская цивилизация. Но что такое «естественный отбор»? Это всего лишь bellum omnia contra omnes, все против всех, и выживают наиболее приспособленные... к чему? Опять же глагол переходный. Так к чему же? Очевидно, к самой драке. И выживают, разумеется, самые драчливые. А откуда, черт возьми, сама эта вечная битва? С чего это все живые существа на Земле передрались?

Война всех со всеми кажется нам до такой степени естественной, что мы даже не задаемся этим вопросом. Между тем нет ничего более нелепого, чем это образ. Дарвин предполагает, что все живые существа только и делают, что непомерно размножаются, и, поскольку, натурально, «на всех не хватает», они начинают вырывать друг у друга куски, et cetera, et cetera. Да, но почему они так непомерно размножаются? Этого же можно и не делать. Да и вообще, с чего мы взяли, что всё живое охвачено такой уж непомерной страстью к размножению? Если угодно, это одно из немногих утверждений дарвинизма, которое можно опровергнуть фактически. Чем сильнее (по Дарвину — «приспособленнее») животное, тем реже оно воспроизводит себя. Львов на земле меньше, чем кроликов. Вы скажете, что на всех львов не хватило бы кроликов? Да, а откуда они это знают, если их головы не заняты ничем, кроме «естественного отбора»?

Если бы в мире всё шло по Дарвину, всё кончилось бы тем, что появился бы какой-нибудь супервирус, какая-нибудь помесь чумы с холерой, и выкосил бы всё живое. По Дарвину, это совершенно неизбежно, и то, что мы все тут до сих пор живы — великое чудо. На самом деле «дарвиновские» существа не так уж часто встречаются. Львы не плодятся по Дарвину, но кролики (заметим, не зайцы, а именно кролики) плодятся неимоверно. Еще больше потомства производят разного рода гниды, черви и паразиты. Кажется, что в биосфере действительно идет война — но не всех со всеми, а всех с совершенно конкретным врагом. Есть странные существа, иногда непохожие на остальных, иногда почти подобные им, но у них всех есть одно свойство: они действительно опасны. Пусть Дарвин объясняет это как угодно; Традиция же напоминает о том дне, когда Враг летел над беззащитной землёй, разбрасывая по ней омерзительные извивающеся тела своих созданий.

Как ни малы наши знания о рае, одно ясно — «эволюции» там не было. Война видов навязана им. «Эволюция» — это не история биосферы. Это, скорее история бесконечной войны живых существ с созданиями Врага, с Нежитью, армией смерти и разложения, — с тем, что можно назвать Некросферой.

— Надеюсь, вы не распространяете такое учение на человеческое общество?

— Разумеется, распространяю. Человеческое общество — это направление главного удара Некросферы.

— И вы верите, что существуют люди, созданные Врагом? Сейчас вы скажите, что это не люди. Но так можно дойти и до расизма.

— Расизм — это как раз «эволюционистское» объяснение, но объяснение вполне реальных фактов. Расизм можно отрицать, но обычно отрицают как раз факты.

Последовательный расист исходит из того, что так называемая «конкуренция рас» естественна и нормальна; он просто хочет победы одной из сторон, но не приписывает ей никакого онтологического преимущества. Традиция исходит из того, что существуют как отдельные люди, так и целые народы, имеющие иное происхождение и служащие иным целям, нежели мы все. Они походи на людей, но это Нежить. Можно (и нужно) спорить по поводу того, как отличить человека от нежити. Скажем сразу, что было время, когда Враг создавал подчиненные себе народы и племена; но мы недооценили бы его, предполагая, что он и сейчас придерживается подобной, довольно грубой, тактики (хотя, разумеется, он не брезгует ею там, где это приносит успех). В наши дни расизм менее оправдан, нежели тысячи лет назад. Но как бы ни было сложно различить людей и нелюдей, отрицать существование последних — просто безумие.

Впрочем, когда надо, Враг не гнушается взяться за старое. Я, например, вовсе не уверен, что ч... относятся к виду homo sapiens. Скорее, это твари дьявола. Я это говорю отнюдь не потому, что эти существа в данный конкретный момент доставили нам неприятности. Просто народ, всю свою историю живущий за счет грабежа, не может оставаться «нормальным» народом...

— Как всё то, что вы сказали, соотносится с обычной религиозностью?

— Что значит «обычная»? Впрочем, вы правы. Существует некий профанный взгляд на мир, который одно время вроде бы бодался с «прогрессом», а сейчас слился с ним в радостном единстве. Это — так называемый «религиозный оптимизм», продукт разложения христианства. Кстати говоря, христианство возможно осуждать, и за очень и очень многое, — но, ради Бога, не надо возлагать на него ответственность за то, как используются продукты его разложения! Но, простите, я отвлекся. Да-с, религиозный оптимизм. Всё будет хорошо. Все страдания ниспосланы нам свыше ради какой-то идиотской проверки на вшивость. Нас ведет судьба (сейчас говорят — «карма»), и именно тем путем, который нам «на самом деле нужен». А потом нам воздастся сторицей. Наши дела не важны: важны наши чувства, «то, что в душе». В общем, такая вот мерзость.

Традиция утверждает как раз противоположное. Все наши страдания в конечном итоге восходят к действиям Врага. Наши дела и есть высшее выражение глубин нашей души, куда более значительное, чем любые чувства и переживания. Бог — не сентиментальный садист, мучающий котят, чтобы потом их погладить. Если нас «повело», то радоваться тут нечему: скорее наоборот. Понятно?

— Все это звучит как-то очень агрессивно. Религии и разные традиции учат, что ненависть — это грех, нельзя ненавидеть даже Сатану...

— Ненависть — это не чувство, а мотив действий. Можно не скрежетать зубами от ярости (это действительно ни к чему), но действовать так, чтобы уничтожить врага. Ненависть ко злу лежит в основе сознания. И, кстати, кто сказал, что нельзя ненавидеть Сатану?!

— Скажите честно, вы действительно во всё это верите?

— Нет, если иметь в виду иррациональную веру в собственные слова. Я не склонен к «религиозным переживаниям» в дурном смысле этого слова (то есть к тому, что сейчас называют религиозными переживаниями), в том числе и к «вере» (если понимать под ней нечто иррационально-безумное). Я в это не верю: я так думаю. Я подозреваю, что думать иначе невозможно. Вот все остальное можно только «принимать на веру». Традиционализм, как я его понимаю — это единственный известный мне логичный ответ на те вопросы, которые неизбежно возникают при непредвзятом взгляде на мир.

Москва, 1997