Второму дню рождения посвящается

Когда я лежал на операционном столе, я не думал о будущем. Оно выпало. Единственные мысли были, чтоб мне не было больно. Пупом Земли стала операционная. Этакий мирок. Все остальное существовало только для этой операционной, операционного стола и меня, скрюченного на этом столе. Больше не существовало ничего и никого. Трое: я, анестезиолог с лысой головой, и медсестра, лицо которой я не видел, но которая с силой прижимала мое плечо к столу, чтобы анестезиолог попал котетором в вену. Мне представлялось, едва я уснул, в операционную вошла толпа студентов и глядела на мою выбритую голову, ожидая, как нейрохирург вскроет мою черепную коробку и станет показывать мой мозг, мою опухоль и как надо удалять второе не повреждая первое. Одной студентке стало плохо, но я этого не знаю. Не вижу. Не чувствую. Я – в своем мире. Мой мир – это бездна. Черная. Бездонная. Страшная. Но я не падаю. Я висю. Я нигде и одновременно – везде. Наркотик убил меня, усыпил мой мозг, ликвидировал мои рефлексы. И я не кричу от боли и страха, когда хирург касается моей опухоли. Я умер. Ведь что есть смерть для человека. Ничего. Пустота. Я знаю, что нас ждет после смерти. БЕЗДНА. Времени здесь нет. Кажется, ты здесь немного: вот-вот анестезиолог вертелся вокруг моей башки, и вдруг я привязан к койке, а голова моя перебинтована. Но еще кажется, что я этой осязаемой темноте нахожусь уже целую вечность. Очень долгое время. Смерть – отсутствие всего. Времени, пространства. Жизни. Это может длиться для умершего сознания какие-то мгновения, но для живущих людей пройдут века, тысячелетия, прежде чем ты приобретешь новое тело. Бездна. Это тебе не ночная темень. Здесь намного темнее. Не видно ничего, потому что ничего нет. Как будто я заперт в воздухонепроницаемом сундуке. А люди в операционной сражаются за мою жизнь. Они знают, что до операции я умирал. Медленно, но верно. А сейчас они фильтруют мой мозг. Чтобы я жил. Существовал. Четыре часа хирург бился за мой организм с его взбунтовавшейся частью. Четыре часа для него. Для меня - мгновения. А работа тонкая. Дрогни рука, и… «завтра где-то в одной из больниц дрогнет рука молодого хирурга». А я ведь не PlayStation, где в случае ошибки можно переиграть ситуацию. Четыре часа. 10 дней я медленно умирал ради этих четырех часов. Но никто не замечал медленного угасания моего «я». Все там к этому привыкли. К внезапным приступам, к смерти до операции, во время ее и после. А ведь я ее видел. Таинство смерти… У моей соседки в реанимации. Я смотрел на нее. Она лежала, как и день назад, едва я очнулся. Но она, оказывается, не дышала, ее сердце не билось, она умерла. Если бы не сестра, проходившая мимо, я бы впервые увидел конец пути каждого из нас. От нее никому не убежать. Смерть. Реаниматор. Непрямой массаж сердца. Электродатчики на грудь. Кислородную маску – на лицо. Электрошок. Жива. Когда ты обыгрываешь смерть, ничего не понимаешь. Мозг не соображает. Я попросил развязать руки, не подумав. Естественная реакция организма на заточение. Спустя некоторое время выдергиваю трубочки с кислородом их носу – дискомфорт. По этой же причине скидываю с руки автоматический тонометр. Я не соображаю, что делаю. Я убежал от смерти сейчас, но убежал не к этой несвободе. Голова тяжелая, будто нашпигованная металлом и щебнем – не моя. Единственное, что я могу делать в следующие сутки – спать и осматривать помещение, в котором оказался. Но наркотик напрочь отбил у меня желание спать, и я прошу единственное, что пока может мне помочь – димедрол. Укол. Сон полчаса. «Еще!». Умоляю. Но твои больные соседи спят, медперсоналу до тебя дела нет. «Наша задача – чтоб ты не сдох на койке после операции. И ты не сдохнешь. А как ты будешь жить – не наше дело!». Язык не слушается, разум вертится вокруг вожделенных двух кубиков димедрола. Уснешь – и будто опять там. Без времени, без жизни и смерти. Только ты. И единственное, что для этого надо – ДИМЕДРОЛ!!! Но его полагается одна порция в сутки. Позже я узнал, что на меня действуют очень сильные снотворные. А димедрол – это для детей. На меня он действует где-то на 5%. И ты начинаешь сходить с ума. Взгляду не за что уцепиться, слуху подвластны только шумы приборов. И единственное, что я чувствую – безумную тяжесть в голове. Начинаю вспоминать анекдоты, но тебе не смешно. Язык не слушается, слюны хватит на Великий потоп. Утро. Ваткой чистишь зубы, смоченным водой полотенцем протираешь физию. И опять все заново. Лежу в реанимации 1,5 суток, но кажется, что все 15 лет я прожил здесь, лежал в этой кровати… Каким-то особым чувством слышишь каждого входящего в палату. И стоило ради этого выживать? Стоило! Короткий сон на полчаса 2 раза в сутки – забытие, отвлечение от скучного мирка. Но вот ко мне идет мужчина. «Не хочешь сменить место?» говорит он голосом, не дающим право на отрицательный ответ. И я на носилках. .. Жизнь – вечная боль. Вечная борьба добра и зла. Хотя человек по отношению к этим понятиям может быть нейтрален, но есть кое-что такое же вечное. Боль. Этим-то смерть и хороша: боль там неизвестна. Поэтому, если что-то болит – радуйся, живой еще. На носилках я почувствовал себя очень живым и очень ненужным. Меня скрутила боль, такая, что я скрючился на носилках как червяк на крючке. Добрых десять минут я лежал посреди реанимации. Мимо меня кто-то ходил, всем на меня было наплевать. Когда пожалел, что выжил, носилки резко дернулись и меня наконец-то повезли. Да, гонщикам-профи такие гонки и не снились! В мгновение все забылось: пустая бездна, смерть соседки, рези в желудке – остался страх. Страх тоже вечен. Как и боль. И все проходит. Все сменяется. Едва меня положили на койку, страх исчез, боль вернулась. Пришло отупение. Я забыл кто я, что я здесь делаю. Забыл про боль. Повернулся к стене. Время остановилось. Для меня. Момент, когда я увидел эту розовую плитку, остановился. А время бежало. И опять страх. Где я? Кто я? На улице уже темно. Бац! – порция уколов в задницу. «Что колете?». Я – телепат. «Какая тебе разница?»-«Анальгин»…

12 июля 1999г. 0:28