No stigma: ГТР, СДВГ, БАР и соматизированное расстройство  

Генерализованное тревожное расстройство

«Диана, с тобой невозможно общаться — из-за тебя мне страшно и тревожно»

Сколько я себя помню, я была тревожным человеком. В детстве меня любили за то, что я была всегда «возле мамы», «скромницей» и не ходила гулять с другими детьми во дворе. Я была тихим, но с оглядкой назад, не совсем нормальным ребенком. Помню, как запиналась и тряслась от страха, когда покупала хлеб по просьбе мамы. Помню, как боялась здороваться с соседями. Помню, как старательно избегала сверстников.

В школе мою семью и учителей восхищала моя прилежность и скромность. Конечно, не каждый ребенок будет делать уроки когда он болеет, не каждый ребенок будет стараться больше проводить времени за книжками, чем за каким-либо иным занятием. Помню, как родители старались меня успокоить перед любой контрольной и экзаменом. Тогда тревога была моим основным мотиватором в учебе, то, что мне помогало делать все «идеально». Но она же не позволяла мне наладить отношения со сверстниками, пробовать новое, например, развиваться в языках.

Моя тревога стала для меня явной в университете, после эмиграции из Казахстана в Россию, Москву: тревога захлестывала меня во время каждой сессии, нарушался сон, режим питания значительно менялся во время экзаменов и контрольных (хоть и особо не теряла в весе, я почти не ела в эти периоды).

Близким продолжало доставаться: однажды, моя подруга и однокурсница ответила на мою тревожную тираду об очередном экзамене «Диана, с тобой невозможно общаться — из-за тебя мне страшно и тревожно». Кажется, только в тот период, в том числе благодаря изучению психологии, мне стало понятно, что со мной что-то не так.

В начале ковида, когда стало невыносимо от тревоги и сопровождающей ее мыслей «я не знаю что будет с миром, какое будет будущее, кем я буду в этом будущем, у меня нет внутренней опоры и вряд ли она когда-либо появится», я, наконец, пошла на терапию. Однако до психиатра я дошла только спустя 2 года, после неудачной эмиграции в Европу.

Симптомы ухудшились настолько, что жить было невыносимо — я не могла нормально спать, постоянно плакала, не могла общаться с близкими, не могла не прокручивать мысли о визе и переезде

Основой переживаний, конечно, стала и политическая ситуация. Было ощущение огромной пропасти в жизни и в будущем. Психиаторка поставила диагноз генерализованного тревожного расстройства (ГТР). Мне кажется, что мне повезло — диагностировали ГТР, на мой взгляд, абсолютно верно с первого раза. На это указала и достаточно быстро сработавшая медикаментозная терапия, также подобранная с первого раза, что большая редкость.

Жизнь стала выносимой, а регулярные руминирующие мысли исчезли. Сегодня я продолжаю посещать психотерапию, но уже не нахожусь на медикаментозной терапии.

Можно ли завершить этот рассказ фразой в духе «и жили они долго и счастливо»?Не совсем. Имея, на мой взгляд проявленные показатели нейротизма и, возможно, тревожную акцентуацию, мне довольно сложно сталкиваться с неопределенностью, адаптироваться к новому.

Порой мне кажется, что из-за тревоги я придумываю более сложные решения проблем, делаю больше, чем стоило бы. С одной стороны, это довольно адаптивно, помогает мне выживать в эмиграции, развиваться профессионально. Конечно, я гораздо лучше понимаю тревожных клиентов — я понимаю их страхи, мне знакома трансформация тревоги в терапии, я понимаю, какие инструменты можно использовать для совладания с тревогой, я часто использую умеренное самораскрытие с тревожными клиентами, что, на мой взгляд, поддерживает клиентов.

Но с другой стороны, я все еще продолжаю исследовать пути адаптации, убеждаться, что те катастрофические варианты будущего, которые мне рисуются в моей голове не срабатывают, стараться интегрировать свой опыт и развивать самосострадание. И, надо сказать, это имеет определенные успехи: теперь я умею выстраивать хорошие отношения, у меня много друзей из разных стран и культур, я учусь в магистратуре, работаю в онлайн образовании, преподаю психологию и даже хожу за хлебом в стране, где говорят на другом языке!

Мне все еще часто бывает тревожно, но сейчас эта тревога переносима. И, что особенно важно, я начинаю замечать плюсы у тревоги, смотрю на нее с эволюционной точки зрения, с точки зрения адаптации, то подкрепляет самопринятие. Кажется, что психологическая наука права: уровень нейротизма и интроверсии изменить невозможно, но адаптироваться к ним реально.

Биполярное аффективное расстройство, синдром дефицита внимания и гиперактивности и генерализованное тревожное расстройство

В 2015 году я училась на втором курсе медицинского университета. Мне часто приходилось мало спать, чтобы успеть выучить пару сотен страниц к завтрашним парам. Но в одну ночь я перестала спать совсем. Лежишь в постели вроде уставший, а в голове как будто лампочка горит. Я очень переживала, что плохо проведу следующий день, если не высплюсь, и не переставала об этом думать. Так случилась моя первая паническая атака

С тех пор панические атаки повторялись с завидной регулярностью. Я очень боялась наступления ночи, потому что знала, что снова не смогу уснуть, и мне снова будет плохо. К третьему курсу ситуация обострилась до такой степени, что я могла за неделю поспать часов десять. Днём меня постоянно клонило в сон, я засыпала в автобусах и на парах, могла уснуть даже во время разговора с кем-то. Ночная тревога усиливалась, стало мерещиться всякое

К психиатру меня отвёл преподаватель по топографической анатомии — я постоянно спала на его занятиях и страдала неуспеваемостью при почти идеальной зачётке. Хорошо, что идти было до соседней кафедры, а у меня не было сил сопротивляться. Психиатр послушала меня и впервые поставила диагноз — «маниакально-депрессивный психоз»

Конечно, мне не хотелось думать о том, что у меня какой-то «психоз». Психиатрия в тот момент не была так популяризирована, а семья к новости о диагнозе отнеслась крайне негативно. Я спросила врача, помогут ли его таблетки мне со сном, и начала принимать. А как только сон наладился — прекратила.

Это сейчас я понимаю, сколько после этого эпизодов гипоманий и депрессий я пережила. Но тогда я испытала на себе всю гамму сопротивления — от «да это я сама себе всё придумала» до «таблетки сделают мне только хуже»

Второй раз к психиатру я попала уже после нескольких лет работы врачом. Регулярные ночные смены усугубили моё биполярное состояние. Это наложилось на тяжелейший период моей жизни. Я пребывала в каком-то невыносимом смешанном эпизоде, вредила себе и очень хотела умереть. Так начался первый мой настоящий маниакальный эпизод и галлюцинации

Подбор подходящего лечения потребовал смены нескольких психиатров. Я сталкивалась с большим количеством побочек и постоянно порывалась всё бросить. И лишь недавно мне удалось уточнить свой диагноз и подобрать лечение, которое позволяет мне дышать полной грудью

Ещё работая врачом я начала учиться на психолога и впоследствии полностью сменила направление. Конечно, наличие диагнозов накладывает дополнительную ответственность и ограничения. Я очень чётко слежу за графиком сна и физической активности и минимизирую всё, что может раскачать моё состояние. Мысль о том, что я должна сохранять себя для клиентов, даёт мне дополнительную опору

Бывало так, что клиенты отказывались работать со мной, узнав о диагнозе или о том, что я разведена — дескать, а как ты нам можешь помочь? Но на самом деле я считаю, что мои диагнозы — это что-то вроде суперсилы. Многим клиентам это даёт возможность не чувствовать себя одиноко в своих трудностях. А с людьми с БАР работа получается особенно эффективной — я знаю, каково это, когда ты не можешь доверять сам себе

Мы не можем изменить прошлое и сделать так, чтобы ментальных расстройств не было. Но в наших силах взять на себя ответственность за то, как мы будем жить с этими диагнозами.

Психологи — живые люди, имеющие, как и все, болезненные события в прошлом и трудности в настоящем. Сложный опыт позволяет нам быть особенно чувствительными и сострадательными к контексту наших клиентов — и это большое преимущество.

Соматизированное расстройство

Примерно в возрасте 8-9 лет моя учительница по виолончели задала маме вопрос, почему я так часто вздыхаю на занятиях. Она думала, что таким образом я выражаю раздражение или усталость от занятий музыкой. Мама удивилась вопросу, сказала, что не знает, а потом задала тот же вопрос мне, когда мы сидели в машине. Я не замечала этого раньше, и честно сказала, что не знаю. Так начался долгий период «исканий» – поиска верного диагноза, который продлился 15 лет.

Мы с мамой стали ходить по врачам: пульмонолог, кардиолог, флеболог, КТ, МРТ, ЭКГ, полное обследование организма… До психолога не дошли. Результаты всех процедур и анализов показывали, что никаких нарушений в работе организма нет. Врачи пожали плечами и сказали, что не знают, в чем дело. Фраза «не знаю» ходила за нами по пятам. Ничего не было понятно, не находилось возможности узнать причины постоянных вдохов, и мы просто перестали их искать.

Спустя какое-то время периоды частых вдохов стали появляться реже, пока не настигли меня с новой силой в 21 год. У меня начались романтические отношения, и их стремительное развитие, видимо, стало стрессом для моей нервной системы.

Случился единичный, но очень яркий эпизод нехватки дыхания, похожий на паническую атаку. И все снова затихло

А затем прошел еще год, и начался военный конфликт. Несколько недель я задыхалась, не могла прийти в себя, плакала, каждый день начинался и кончался нехваткой дыхания. А еще спустя год у меня случился болезненный и неожиданный разрыв отношений, и снова – несколько недель острой нехватки дыхания. Постоянные вздохи. Чувство, что не могу вдохнуть полной грудью. Начала дергаться бровь, весь организм был на взводе... пока я не поехала в путешествие в горы, где все исчезло.

С момента начала военного конфликта периоды нехватки дыхания то появляются, то исчезают, но никогда не уходят надолго. Периоды «задыхания» могут длиться от нескольких дней до нескольких месяцев.

Год назад я просто приняла это как новый факт моей реальности: мне не хватает воздуха

Процесс принятия очень непростой и не имеет конечной точки: иногда я падаю в отчаянье и злюсь, что это со мной навсегда. Все-таки дыхание – это то, что каждый момент времени с нами, и если с ним проблемы, это сильно влияет на качество жизни. Я стараюсь сострадательно ментально обнимать себя, когда выхожу из себя, и мне становится теплее от этого (даже сейчас замечаю, что начинаю дышать чаще, пока пишу этот текст).

С прошлого года я стала активно ходить по врачам, снова все по кругу: исследования, анализы, процедуры… «У вас все в порядке, проверьтесь у другого специалиста». Терапевт предложил зайти к психиатру, и первый психиатр, к которому я попала, поставил депрессивный эпизод и выписал антидепрессанты. Это не помогало, и я пошла к другому психиатру. И вот, несколько месяцев назад, мне, наконец, поставили диагноз «соматизированное расстройство». Выписали антидепрессанты (венлафаксин), и периоды острой нехватки воздуха стали появляться реже и не так ярко выражены. Но они все еще со мной, и вряд ли исчезнут навсегда.

Когда я начала вести частную практику, периоды нехватки дыхания то появлялись в острой фазе, то исчезали. Бывает, мне трудно дышать на сессиях, и я могу предупредить клиента/клиентку, что я буду часто вздыхать, и это не невербальный признак раздражения/усталости/чего-либо еще, а просто особенности моей нервной системы. Ко мне приходят клиенты с похожими проблемами, с тревогой, с соматизироваными расстройствами, и я хочу верить, что своим примером могу показать им, что это нормальная часть человеческого опыта. С ними все ок, и со мной все ок.

Раньше я боялась, что с соматизированым расстройством нельзя вести практику, появлялись стереотипные мысли о том, что я со своими проблемами не разобралась, куда мне до чужих. А сейчас я считаю, что моя жизнь – классный пример того, что психическое расстройство может быть только частью опыта, не определяющим тебя.

Я продолжаю вести консультации, ездить в путешествия, встречаться с друзьями и ходить на свидания в пики своих приступов нехватки дыхания. Это просто то, как мой организм адаптируется к реальности, которая последние пару лет становится все более непредсказуемой. Я верю, что подобные особенности психического здоровья не могут отнять у меня мою жизнь и все, что мне в ней ценно. И уверена, что любые особенности работы нервной системы – это только часть опыта, только одна из тысяч моих «историй о себе».

А человек всегда больше его историй о себе.