Порча на крови
Все его по окрестам, как листву пожухлую рыжую, носило. А ее сейчас хоть отбавляй, в лицо летит, в волосах каштановых запутывается.
Осень. Унылый Рейнманс на носу – не спрячешься.
Да и кто спрятаться-то позволит? Кто позволит с женой и дочуркой у камина тихонько посидеть, чаек неприлично прихлебывая?
Служба – старушенция вредная, за ногу схватит, из-под теплого одеяла против воли вытащит. Паладинской свободой вместо хлеба питается, а их самих подолгу голодать заставляет. Солонинкой да сухарями разве наешься?
Знай, скачи себе на коне, зяблый сырой воздух в легких раскручивай. Дыхание теплым белым маревом растворяется, кольчуга в такт копытам лошадиным позвякивает, да латы под плащом бряцают.
А вокруг – ни души, ни тела! Деревеньки вроде как мертвые стоят…Урожай-то собран. Яблочки на крестьянских печах сушатся, лесные орехи в меду утопают, масло сливочное на кукурузных початках, как лед на угле тает, водой обращается.
Один седой охотник, может, на лесную тропинку с собачонкой вислоухой выбредет, колчан и лук за спину, и в цветастую чащобу углубится, пока зверье на зимовку все не попряталось.
А Себастьян-то тоже охотник. Разве что собачонка рядом не бегает. И мечом вместо лука орудует. Да и дичь от него, испуганная, не прячется. Сама навстречу со всех лап бежит, могильной кислятиной посмердивая, только защищаться успевай и ртом, как выловленный лещ, не хлопай.
- Ну, что, Сэр Руперт? Заблудились мы с тобой, ммм, братец? – покачал головой паладин, все стороны света оглядывая.
За спиной тропа сырая, листвой усыпанная. Перед глазами она же невесть куда ведет, а по оба плеча клены и ясени золотятся, рябинки покачиваются, березки бесстыжие оголяются, на мышиные норки всю одежду свою сбрасывают.
Себастьян досадно причмокнул, щетину колючую почесал. О дочке своей, Наокочке, подумал. Вспомнил ее теплое, крошечное тельце, которое к груди каждый день прижимал. Волосики-то ее черные материнским молоком пахли, щечки пухленькие, румяные.
Жену свою женушку вспомнил, как у нее это молоко из темных сосочков во сне сочилось, как изнутри домашнее платье мочило.
И няньку, Ма’Койну вспомнил, которой под жилье свой чердачок отдал, чтобы Беатрис материнскую ношу облегчить, чтобы сестра эльфийка по дому подсобляла, да долгие беседы на родном языке вела.
Потом и о Седой лисице подумал, как о ней не подумать. Она, бывало, к люльке детской подбежит, на мягкие лапки встанет и о нежную младенческую кожу белыми ушами тереться начнет.
А иной раз вредничает. Наоко грудью кормить мешает, на колени устраивается, еды и питья жалобно просит.
Но это все далеко…Чего себя впустую тешить? Два дня пути, не меньше.
А здесь только он сам, Себастьян, Сэр Руперт, да клесты, рябину клюющие, грачи в далекие страны летящие…
- Дальше едем, что делать… - паладин жеребца пришпорил.
Тот послушно, но устало пошел, следы свои на мокрой земле оставляя.
А куда пошел? Одним богам известно…Тропинка-то хитрая, петляет, раздваивается, буреломы гнилые обходит. Словно бы запутать хочет. Смутить, сбить с толку.
Тут и тролль рощевой заблудится, не то что паладин эйджгейтский.
А ему, божьему воину, не за ней, не за дорогой следить надо. Пусть глаза сами собой на нее и беспокойно поглядывают, надо между деревьев смотреть. Или к мрачному небу голову вскидывать. Вдруг дымок какой поднимается?
Не деревенский, не охотничий и не разбойничий даже. Другой. От него и пахнуть должно иначе. Будто-то бы плотью горелой. Жженым волосом или железом, как в кузне, каленым.
Такие костерки по особому поводу разжигают. Когда оборотные праздники славят. И обычно глубоко уходят, чтобы подозрения от себя всяческие отвести. Чтобы ни один крепостной не подумал лишнего, чтобы охотники, если на такой костерок набредут, сразу в нем и изжарились.
А если кто хватится? Скажут, волки или варги растерзали. В лесу-то немудрено сгинуть, никто и не вспомнит.
Но в лес-то, подумал так паладин, верхом не поскачешь. Жеребец о валежник в два счета ноги себе переломает, кушевые ветки ему всю шкуру белую расцарапают, в гриве запутаются.
Вот и приходилось паладину на нюх и зрение надеяться. Да только глаз ослаб, а нос забился, сопли на губы стекают, утереть успевай.
А время-то на месте стоять не будет. Часок-другой минует, смеркаться начнет. Как холодать начинает, день-то укорачивается. Бывает, глаза с утреца откроешь, а уже и солнце закатывается.
Места-то, конечно, здесь тихие. Погосты и склепы по округе то тут, то там, не разбросаны. Значит, и нежить туда-судя не шныряет…Гулям здесь, окромя дохлых косуль, жрать нечего. Болотом тоже не тянет – где мавочки плескаться и бултыхаться будут?
А о вампирах все и думать забыли. Их кровососущий брат что-то совсем притих… Так и работы лишиться можно.
Себастьян и лишился б, если бы мог. Уже бы к женщинам своим, как ураган бы, мчался. К Беатрис, к Наоко…Да и с Ма’Койной поболтать интересно. Эльфийскую речь свою улучшить.
Паладин палец указательный поднял, прислушался.
И вправду кто-то что-то будто на эльфийском прямо над ухом шепчет. Да только выговор какой-то странный. Орки-то по эльфийски разборчивее говорят, хоть и каждый согласный звук будто бы стесывают.
А это…Будто бы мокрый говор какой-то. Будто кто-то клокочет и хлюпает.
- Wica’sa…han’borja…wa’can…Can’can…
Себастьян глазами захлопал, поводья на себя натянул.
В конце тропинки фигура ссученная показалась. Идет, на сухую рогатину опирается. Косы длинные, до самых коленей болтаются, к прядкам косточки мышиные и птичьи привязаны. Глаза пленкой белесой затянуты…
Рожа сморщенная, как яблоко высушенная. А уши длинные эльфийские острые – будто бы в трубочки посворачивались, мочки до самых плеч отвисают.
Паладин глазами моргнул – исчезло. Пропала старуха эльфийская, будто ее и не было.
Зато тиной речной завоняло. Тропинка-то вдруг из леса вышла, да вниз, к заболоченной речке пошла.
А на речушке этой мельница водяная стоит. Только вот жернова у нее не двигаются.
- Ковен – это не секта, ковен – это семья, малышка, - промурлыкала Гоэция и лбом в лобик Миранды уткнулась.
Пятнышко к пятнышку, родинка к родинке, веснушка к веснушке. Даром, что Миранда щупленькая совсем, низенькая, грудку под одеждой не видно, а Хозяйка, если спину сутулую выпрямит – выше карагача будет.
И главное не отстраняется, не отпрыгивает, хотя по всему тельцу, от макушки до пяточек мелкая дрожь, как речная рябь пробежала.
Глаза у девчонки полузакрытые, веки тяжелые, будто бы охмелевшие, а сама все равно тайком вниз подглядывает.
У Гоэции ведь одна нога обычная здоровая, седым пухом усыпанная, а вторая – костяная. Будто бы кто-то кожей косточки да суставы обклеил, а красное мясо и твердые мышцы забыл подложить.
Но нога-то рабочая, сильная. Хозяйка ходит, даже не прихрамывает. Как на костыль на нее опирается, если на верхние полки за ворожейными гримуарами лезет.
Сестры рассказывали, что вроде как, это у Гоэции от рождения. Но наверняка-то кто знает? Спросить боязно…
- Выходит, у меня нет выбора? – всхлипнула Миранда и колтуны рыжие за ухо зачесала.
- После того, что ты сделала – тебе в большой мир путь заказан… - протянула Хозяйка.
Вроде бы и с сожалением, с материнским состраданием, но паучьи глазки так и поблескивают.
Покуда такие вот девицы обманутые своим женихам козни строить будут – Черное место не опустеет.
Миранда кулачок левый разжала, на черные толстые косы на ладони взглянула.
Густые волосы у него были, эльфийские, из таких волос канаты корабельные плести можно. За одни такие волосы влюбишься, отлипнуть не можешь. Все хочется в них пальчики розовенькие запускать, да как гребешком ими пряди расчесывать.
У самой-то Миранды с просветами, как лес осенний выглядят…Бывает, легонько причешешься – все на одежде останется, будто кошка драная полиняла.
А к его голове руки сами собой как-то тянутся. Как куколке прически всякие делать хочется, пока он на флейте мелодии сочиняет.
Как тогда, на закате, на крыльце сидел и наигрывал.
«Я хочу, чтобы ты играл эту песню только для меня» - сказала Миранда и приговор себе одной этой репликой вынесла.
Побледнел как-то сразу, косы свои со спины на грудь перебросил, к нижней ступеньке спустился.
«Я что тебе раб, Миранда?» - спросил.
«Смотри, уеду, ни одной больше моей песни никогда не услышишь».
Лучше бы он ей эту мерзкую флейту в самое сердце воткнул, чтобы она болью и страстью не мучилась.
Чтобы сдохла сразу, никем не любимая.
Но нет, сказал – как топором по горлу. Флейту на пояс повесил и спать во пыльный мрак мезонина недовольный пошел, чтобы истерику мирандину не слушать.
У них же, женщин, как – чуть что и сразу в слезы.
Чуть что и сразу глотку до ссадин драть начинают. Аж уши, как водой, закладывает.
Но Миранда кричать-то не собиралась. Она черную злобу в себе затаила и страшную ночную месть задумала, только ножницы заточить в сарае нужно…
- Зря ты это, малышка. Ой зря, дурочка… - Гоэция из ослабших рук мужские волосы вытащила, как ужами мертвыми ими играть принялась. – На такое только самая чистая ложь способна, а ты разве лживая? И резала, я смотрю, небрежно. Проснулся ведь, да? Ага, а потом тебя по всей деревне, как свинью недорезанную, гоняли. Дура, ну что тут скажешь?
Миранда слезы смахнула и взгляд потупила, чтобы лишний раз с глазами Хозяйки не сталкиваться. Это она с виду такая ласковая, а разозлишь, кишки одним ударам выпустит.
- И потом, есть более простые способы. Зачем тебе безвольный кукленок? Такой на одно годится – сортиры чистить. А тебе ведь хочется, чтобы любил, правда?
- Вот-вот. – кивнула Гоэция, косы в шкатулку пряча. – Дождалась бы, когда у тебя пойдет кровь и ему бы бокальчик раааз…и добавила. Если с большим желанием сделаешь, на пару лет точно хватит.
- А потом? – спросила Миранда.
- Потом? Ну пока у тебя грудка дрябнуть не начнет, кровить будешь еже-ме-ся-чно. А там бы о сам одряхлел, попривык бы… - объяснила Хозяйка и хищно оскалилась.
Гоэция как услышала, так хохотом разразилась, всем телом, как припадочная, затряслась.
- Тебе что, малышка, и рыбку съесть и на мужика сесть хочется? Вон ты какая…А так не бывает. Тик-так, тик-так…Из двух зол выбирай злейшее.
Миранде только вздохнуть досадно оставалось. За двумя зайцами погонишься – оба в чужой капкан угодят.
- Я сделала свой выбор. – решительно сказала Миранда.
- И сделала его правильно, - улыбнулась Хозяйка и в лоб девушку чмокнула.
И у нее разом ушибы и синяки от крестьянских кулаков и ополченских дубинок болеть перестали.
И как назло, дождь кусачий начал накрапывать. Сам едва заметный, но если намочит, если до самого нутра доберется, неделю в постели с лихорадкой и жаром ворочаться будешь, только поспевай горчичники на груди менять.
А Себастьяну-то разве оно надо?
Это ведь к малютке-крошотулечке Наоко не подберешься. Беатрис к ней не то то ни на шаг не подпустит – тряпками гнать начнет, в самые дальние комнаты спать отправит, чтобы сопли свои по дому не разносил.
А оно и логично, осенняя хворь – зараза опасная, до легких в два хлопка добирается. Взрослых-то не щадит, а над ребенком и вовсе не смилуется.
От нее одно спасение – одеяла теплые лоскутные, да огонь каминный, кем-то заботливо разожженный.
Вот и у мельницы жернова вроде стоят, тиной и мхом поросшие, а серый дымок из трубы струится, огоньки в окнах обнадеживающе маячат.
- Попытаем счастья, а, братец? – шепнул паладин коню на ушко.
Тот фыркнул, мол, чего дурацкие вопросы задаешь, от самого рассвета в желудки ни крошки не было, уже паутиной там все порастает. Не листвой же пожухлой, в самом деле, питаться.
Овса хочется, крупного, рассыпчатого, чтобы он в черные ноздри забился.
Ничего, хозяин сейчас из седла выпрыгнет, до старой набухшей двери доберется, вежливо, чтобы не напугать никого, постучится…И будет тебе, конь паладинский, и овес и воды целое корыто.
Не станет же мельник несчастную животинку голодом-то морить?
Может и не станет. Да только не мельник дверь ключом изнутри отпер. Испуганная девушка из нее высунулась. Волосы рыжие, кости хрупкие, тощей ручонкой фонарь держит, гостя незваного с ног до головы освещает.
А сама дрожит всем телом, губы как от холода трясутся. А сейчас разве холодно? Промозгло, сыро, но не ледяной же ветер по округе гуляет!
Себастьяну аж не по себе стало, воздух илистый в горле застрял. И чего она на него так испуганно смотрит, как котенок на псину бешенную?
Ну, нагрянул незнакомец посреди ночи, но пришел-то с миром, за душой ни одной дурной мысли не прячется…
Хоть бы на феникса на груди глянула. Паладины, конечно, всякие встречаются, но, в общем и целом, доверием у народа пользуются.
- Я прошу прощения, что нагрянул вот так в столь поздний час… - начал Себастьян как можно ласковее и мягче. – Вы знаете, мой конь…Он сбился с пути, уже темнеет, мне очень неудобно просить вас об этом, но мы бы с Сэром Рупертом, были бы очень благодарны, если бы вы приняли нас на ночь…
- Сэром Рупертом? Вас, что здесь двое, мужчин? Одного я, в случае чего, как-нибудь выставлю, но куда мне с двоими тягаться?
- Нет, - нервно усмехнулся паладин – Сэр Руперт это вон, конь мой. Голодный и как только ноги не подкосились.
- Ага, ухкм…- откашлялась девушка. – Конь, значит. Ну, коням еще доверять можно. Животные, даже если между ног кусок мяса болтается, никакой дряни не держат в своей голове.
- Я пришел с миром…Да и никогда бы под ночь вот так бы не сунулся, поверьте. Меня не так матушка воспитывала, просто сами понимаете ситуацию. Или вы не доверяете паладинам?
- Я не доверяю мужчинам. Всем мужчинам.
- Я не все, - обиделся Себастьян. – Что ж, если не хотите пускать в дом, хотя бы коню овса насыпьте, он-то перед вами ни в чем не провинился. Если нужно, я могу заплатить, сколько попросите.
Девушка усмехнулась. Осмелела, трястись перестала, спину узкую выпрямила, дверь пошире открыла.
- Да не нужны мне никакие деньги. Дров наколите, да будет с вас. У вас, мужчин, руки сильные, вы же ими не только несчастных женушек душить умеете?
Себастьян оторопел всем телом. Глаза к макушке поползли. Захотелось снова в седло запрыгнуть и ускакать восвояси, лишь бы новые оскорбления не слушать.
- Ну, знаете… - отвернулся Себастьян. – Я свою жену ни разу пальцем не трогал. Всякое между нами случалось, я ей слова обидного не сказал.
- И как она от вас еще не сбежала? – рассмеялась девушка.
- Так, ладно, мне это надоело… Я не грабитель, не убийца…Я хороший человек, если и прибегаю к силе, то только к тем, кто этого заслуживает. Не хотите пускать, не нужно. Под кустом, как заяц, заночую.
Сказал – как отрезал, назад к Сэру Руперту вернулся. В внутри себя воспоминания, как шарманку, прокручивать начал. Не убийца, а если на годик назад отойти? Убивал же? Убивал. Заслужили? Заслужили. Жену пальцем не трогал? Не трогал. Обидными словами не бросался, однако в сердцах разное ляпнуть мог.
- Да стой же, остряк. – крикнула мельничиха вдогонку. – Я пошутила. Или приличные девочки не шутят, ммм?
- Не знаю, что в вашем понимании приличные девочки…И как они должны шутить, но это неправильно просящую руку от себя отпихивать.
Девушка смолчала, только хмыкнула. С крыльца спустилась, Сэра Руперта под уздцы вязала, в старый амбар за собой потянула.
- Оставайтесь, сэр. Но и меня поймите, я тут одна живу, в этой глуши, одинокая женщина. Не красавица, конечно, но тем, кто по женскому телу изголодался, и мое сгодится, хоть титьки не выросли. Вот я и живу насторожено.
Паладин в ответ только кивнуть оставалось. Следом за мельничихой броней пробряцать. Спорить-то совсем, на ночь глядя, не хочется. Сам ведь сколько себя помнил, всегда на помощь заблудшим бросался. Ирис в 1020 хоть взять, которую он на холодной ночной улице подобрал…Она, конечно, потом, страшной монетой отплатила, весь Орден на уши поставила, но, что теперь, из-за этого на любого несчастного, как на врага что ли смотреть?
Подвоха от каждого ждать? Руками закрываться, будто бить сейчас начнут? Беречься-то надо, с этим-то не поспоришь. Но с ума-то зачем сходить?
Потом она, себя не помня, через лысые леса неслась. Как молодая олениха по болотам и выжженным лугам прыгала, пяточки свои до крови стирая, сапоженьки в труху превращая.
В объятия к папочке, мельнику усатому, в объятия хотела. Это к тому папочке, который ей по первое число за ворожбу всыпал. К папочке, который молча зырился, как его доченьку тяжелыми палками крепостная шушара месит.
А чтоб не повадно было. Чтоб знала, рыжая дрянь, как мужиков околдовывать. Как волосы длинные им после полуночи обрезать!
От души, от сердца, с оттягом лупили, на колени поставить и платье задрать хотели, да опомнились. Испугались, что между ног все, как стручок мертвый, отсохнет, отвалится.
А откуда-то, с той стороны сознания, за этим глаза ненасытные наблюдали. Гоэцины глаза, нечистые. Жилками красными изрубленные.
«Куда тебе, если не к нам, малышка?» - говорила Хозяйка, головы летучим мышатам отрезать заставляя.
«Куда, как не к нам?» - все приговаривала, котлы от варенной плоти отскрябывать посылая.
И сестры эти смешливые, в одном передничке, с голой задницей, гуляющие.
«Бороденки святым мы повыдергаем…»
«Бороденки праведным мы повыдергаем…»
Болтают и трясутся истерически, слюни у пупка подбирают. По углам обжимаются, груди друг другу стискивают. Язычками, там, внизу, алчно работают.
Да, это все ничего. Привыкнуть-то можно.
А к чему не привыкнешь? А к шкуркам младенческим, у горячих очагов в тайных пещерах, сохнущим. Выпаривающимся, одни светлые волосенки на сквозняке подрагивают. Глазницы пустые в несколько раз небрежным швом перешиты.
Вот к чем привыкнуть-то нельзя, как ни старайся. Себя потеряешь, умом тронешься, по собачьи выть начнешь, слизняком ползать будешь!
«Бороденки святым мы повыдергаем…»
«Бороденки праведным мы повыдергаем…»
А потом обернешься, а за спиной Гоэция, как тень башенная стоит, ножичек в слабенький кулачок вкладывает.
Режь, мол, давай освежевывай. А то орет, рыдает, ушам больно.
Орет, розовенький комочек, до хрипоты надрывается…У мамочки своей, видно, похищен. А может сама, со страху, в лесу его, нежеланного, бросила.
На живца шкурку-то сдирать надо, чтобы помучался, чтобы невинную душоночку, вместе с криком, из себя выблевал.
Не смогла Миранда, не выдержала. Из рук ножечек выронила, да и сама на земляной пол, вся вспотевшая, грохнулась.
А как в своей комнатке очухалась, так сразу бежать.
Будто бы это не наяву вовсе. Будто она как раньше, дурнушка рыжая, с отцом и братишками младшенькими на лесной мельнице живет, жернова маслицем смазывает.
Да только оставлена эта мельница, оплевана. Отец и братики маленькие где попрятались?
А нет их, может умерли, а может жизнь где-то на юге новую начали, лишь бы от позора этого с мылом отмыться.
«Бороденки святым мы повыдергаем…»
«Бороденки праведным мы повыдергаем…»
- У вас очень уютно… - сказал Себастьян и не соврал.
И в мыслях врать не думал, ведь это, вроде бы, снаружи мельница трухлявая вся, доски прогнившие, ползучим племенем и болотной плесенью изъеденная. А под тростниковую крышу войдешь, так и каждая косточка отогреется, и глазам на очажный свет смотреть приятно.
Все эти травы пахучие, под потолком пучками висящие, корица, кориандр…Имбирный корень в плетеночках высушивается, чтобы в порошок перетереть легче было. Еще бы черная кошка под столом бегала, об сруб когти точила или филин рогатый на чердаке об ставни бился, можно было бы за логово ведьмы принять.
- Спасибо… - кивнула Миранда, чайник закопченный с огня снимая.
Паладин ей все помочь норовил, все с подмогой, по каждому вздоху кидался, а она, отнекивалась, мол, во-первых, гость – сиди смирно, во-вторых, сама девочка большая, справится.
- Вы, вероятно, знахарка? – добродушно поинтересовался Себастьян, глазами по мельнице бегая.
- А вас это удивляет? – насупилась хозяйка. – Или по-вашему, женщине положено только детей рожать, вот и все занятие?
- Да нет, просто спросил… - виновато прошептал паладин.
Хозяйка помолчала-помолчал, потом взяла и рассмеялась звонко, зубки белые оголяя:
- А вы забавный, Себастьян. Нацепили железа, а под ним детское наивное сердце.
Себастьян насупился, кулаком небритый подбородок подпер, кожу на пальцах свою раздражая. Потом хмыкнул:
- Ну, не такое уж детское, не такое уж наивное…
А сам вспомнил, как ночью, когда Беатрис с Наокочко заснули, вниз, в гостиную спустился, оловянное воинство переставлять начал.
- Бывает очень жесткое, – признался он.
Миранда чайник по центру поставила, усмехнулась:
- Вы, видно, жестоких не встречали.
- Встречал. – отрапортовал паладин, ушедший год как ясный день вспоминая.
Как людскую кровь от своей накидки в лесном озерце отстирывал…Грандмастер до сих пор простить ему не может, хотя он, Себастьян, за каждую отрубленную голову уже с лихвой расплатился.
А теперь и расслабиться можно, полной грудь вдохнуть. Тем более хозяюшка пред самым носом печенье сахарное поставила, мед липовый откупорила, хлеб воздушный нарезала.
В глуши такой живет, гончая след потеряет, а вкусностей как у фермера зажиточного, который десятину в матрасе припрятывает.
Правда, как дома, где теперь Ма’Койна вместо жены хлопочет. Уснуть и ноги вытянуть хочется. Плащ уже, вон, у двери повесил. Ножны с мечом отстегнул. Еще бы кольчугу снять, да сапоги грязные сбросить.
- Вы уж простите меня, Себастьян, что я так к вам, сперва, резко, - тихо сказала хозяюшка, чай по кружкам разливая.
- Не пытайтесь казаться хуже, чем вы есть, - посоветовал паладин.
- А как же мне тогда еще защищаться от вашего мужского племени? Скажите спасибо, что еще слюну не пустила!
Себастьян мрачно хихикнул, чаю глотнул, печенье в рот отправил.
- Ну, - пережевывая, начал рассуждать он. – От мужского племени, как вы выразились, может защитить другой мужчина.
Миранда чуть чай на себя, от возмущения, не вылила. Занервничала, головой во все стороны вертеть начала.
- Ой, давайте без этого, а? Что же это получается, мы, бабы, и воды сами себе не можем натаскать? Ммм?
- Ну, если женщина беременна, например, лучше не надрываться…
- И вообще я о другом, - попытался разъяснить паладин. – Таскайте воду, если вам так хочется, что угодно можете делать, но зачем злюку из себя строить? Как какая-то ведьма себя вести?
У Миранды аж глаза голубым пламенем вспыхнули, язычком цыкнула, чашку отставила. А потом глазами в медальон паладинский, в крылатый колокол, уперлась.
- Не от хорошей жизни женщины идут в ведьмы, Себастьян.
- Да какая бы не была жизнь, служба Темным богам – это не выход, - покачал головой Себастьян.
- Для настоящей ведьмы Темные боги не цель, а средство, - высокопарно и самоуверенно ответила Миранда.
Паладин чуть от смеха чаем не прыснул.
- Ха-ха! Смешно…Что ведьмы, что сектанты, что чернокнижкники…Все это лишь расходное мясо для Темных богов, не более.
- А Людские боги мяса не требуют? – прищурила взгляд хозяйка.
- Нет. Они ничего не требуют. Живи, молись, люби. Вот и все служение.
- Ешь, молись, люби…- призадумалась Миранда. – Как романтично, аж зубы сводит. Но спорить не буду. Могу только повторить, вы чертовски милы и ваша жена точно не станет никакой ведьмой…
- Да уж, не хотелось бы…Бедняжка, в ее руках даже кухонный нож как-то неестественно смотрится. Как папироска в зубах у ребенка. Слишком милая, добрая, чтобы кому-то вредить…Я мясо, вот, всегда сам готовлю, не могу ее себе представить разделывающей тушу.
Миранда кивнула, а сама паладину прямо в глаза уставилась.
- Это потому, Себастьян, что она встретила вас. Большинству женщин встречаются либо лжецы, либо насильники…
- Знаете, - сдвинул брови паладин. – Я служу среди сплошных мужчин. Среди людей, что примечательно. Всякое, конечно, бывало…Но чтоб насиловать, нет, такого быть не может.
Сказал уверенно, хотя знал, что лукавит. Сразу ведь пышногрудая Ирис вспомнилась, хотя уже лет пять ее не видел. И эти выблядки, в количестве двух особей, которые своими немытыми причиндалами, ей всю жизнь испоганили. В сектантство обратили. Орден потом еле вычистили. И собаки еще год, как чумные, мерли.
- А вы, Себастьян, копните поглубже. Что вам все рассказывать будут? Если мужчину спросить, то выяснится, что он пусть одной, но хоть по заднице шлепнул без спроса. А с крепостными девками, что делают, сволочи? Вы сами-то какого происхождения? Может и на вас грешки, есть, мм?
Себастьян губы ладонью промокнул и раздраженно, гремя мебелью, из-за стола поднялся.
И дело не в том, что освежиться резко захотелось, хотя выпитый чай, ромашковый не иначе, уже в живот клевать начал.
Просто сам себя паладин вспомнил, к себе, бароненышу, вдруг вернулся. Вышел на улицу, пар изо рта в черное небо выдохнул, свою первую женщину, крепостную, вдруг перед глазами представил. А то, что ему там, за спиной, в чай что-то алое подмешивают, уже не заметил…
Не успел и полного глотка сделать как сразу чужой женской кровью рвать начало. Такая кровь из определенного места раз в месяц течет, а тут вдруг у мужчины ртом и носом пошла, всю накидку гербовую белую залила, в фениксово оперенье впиталась, серебро крылатого колокола изгадила.
А внутри-то еще хуже. Скрутило все, зарезало, зашипело, будто гульский выводок когтями трупными работает, спинной мозг живьем высасывает, кишки на кулаки мощные наматывает.
Паладин на пол в домашнюю пыль рухнул, глазами моргает, головой мотает, ногтями по голым половицам скребет, занозы себе под них всаживает.
А эта, хозяюшка, рядом стоит, вроде испуганная, но при этом самодовольно лыбится. Мол, смогла, мол, получилось.
Потом на колени свои остренькие опустилась, головку несчастного гостя к своей маленькой груди прижала, по волосам каштановым поглаживает, подолом платья кровью и слюной пропитывает.
- Ну не могу я тебя отпустить, понимаешь? Ну прости…Ты веришь в любовь с первого взгляда? Вот и я не верила…Как мне с тобой еще? Сам ведь, наверное, не останешься. Ускачешь, только и видела. Куда мне к тебе, со своей лошадиной мордой? Со своими жиденькими волосенками? Ты ведь такой хороший…Такая встреча раз, может быть, в сто лет, случается…Удачу надо хватать за хвост!
Себастьяну все это бессвязным шумом кажется. Он только воздух жадно глотает, захлебывается, в горле все квакает, язык влажное небо чешет. Зубов собственных уже не почувствуешь. Как гранит они, зубики эти.
А Миранда все ласково шепчется:
- Ничего, мой хороший, ничего, мой миленький. Знаешь, как мы будем с тобой жить? Лучше всех, так будем жить! Мельницу отцовскую по новой запустим, запруду очистим от тины, снова водичка, как-кап, забежит! Ты ведь такой хороший, у тебя глаза зеленые, добрые…Они тебя не испугаются. Говорят, что из чужой беды собственного счастья не выцепишь? Но мы ведь попробуем? Мы ведь попробуем?
…К Сэру Руперту в амбар притащилась, колун заточенный наготове. Хорошая лошадка-то, славная лошадка. Но такого гордого жеребца плуг тащить разве заставишь? И не подумает! И верный такой, хозяина бросить не сможет, ума у него хватит, домой назад тянуть, копытный, начнет.
Миранда к Сэру Руперту тихонько подобралась, колуном тяжелым замахнулась, а он, жеребец, как на дыбы поднимется, как копытами в темноте стучать начнет, сам черепушку кому хочешь до самых мозгов расколет.
А потом вдруг и вовсе с поводьев сорвался, чуть Миранду не затоптал.
Из амбара на волю в ночи вырвался, хлипкие воротца снося…
От самого утра глаза тяжелые, будто свинцом их до краев залили, не иначе. Тени под веками со всех щелочек поскапливались. И ветер осенний по саду гуляет, яблоньки несчастные треплет, качелями поскрипывает, на крыльце, как ночной душегуб, топчется. Все в дом проникнуть пытается, младеницу маленькую за пяточки покусать.
А она в нянечкиных руках беспокойно посапывает, губами, как рыбка, причмокивает.
Нянькины руки не материнские – так не согреют. А материнские руки что? Уже отваливаются, ложку удержать не могут, локти разогнуть сложно. Медная кожа на ладонях от воды и пота сморщилась, травовые порошки в себя впитала.
И грудь надутая, до соска дотронутся больно, торчит как железная пуговица, сто платьев надень – не прикроешь. И вены на ней взбухшие, того и гляди полопаются. И молоко уже само, без спроса, сочится, сколько доченьку не корми, сколько по соскам не сцеживай. Все равно через платье мокрые пятнышки проступают.
Беатрис у огня в мужнином кресле сидит, греется, книжка на коленях раскрытая. А дочитать-то никак не может, не получается. Буквы как чернила текучие расплываются, в голове скрежет какой-то железный, в висках будто тетива, трень, и выстреливает.
Наокочка. Девочка. Ведь целый день рыданием заливалась, к вечеру, в чужих объятиях только успокоилась. А до того кричала, головка и грудка красные. То ли зубки режутся, то ли колики мучают. Сколько не качай, все равно не утихнет. Грудь дашь – выплюнет, да еще и укусит, да так, что на глазных белках сосуды у мамочки лопаются.
А Ма’Койна взяла, успокоила. А кто такая Ма’Койна? Так, чуждая женщина…Своего ребеночка потеряла, ему колдкровские псины голову тогда о камень разбили.
А теперь на чужого, вот, зарится. Беатрис-то ей, сестрице-эльфийке, по доброй воле помочь решила, мол, своих-то выручать положено.
А чем ей эта сестра отплатила? К дочурке чужой, как слепень, присасывается. С мужем щебечет. А он и рад бывает, змееныш.
Вроде бы и не в открытую, но поболтать-то с молодой нянечкой любит.
Две лесные эльфийки в доме, радость-то то какая!
Всю жизнь, небось, мечтал. Небось с обеими поразвлекаться тайно мечтает. Небось уснуть с ними в обнимочку голенький хочет!
Может и хорошо, что уехал. Может и хорошо, что вовсю прыть ускакал.
Так сердечку спокойнее. Так ревность-то женская не распаляется, не с гулями же он там целоваться будет? Не к ворожее же в постель полезет?
А здесь, под родной крышей, всякое может случится? Жена измотанная в крепкий сон грохнется, а он на чердачок свой любимый отправится, другой постелью поскрипывать начнет.
Тем более, если у жены сил-то никаких не осталось, если у нее ноги как ватой и паклей набитые, не раздвинешь. Если она ему груди касаться не позволяет!
Себастьян-то, может, и поймет. Сделает вид, руки распускать не будет. А как полночь, время бесовское, всякое в голову взбрести может. А мысли темные как мошкара – все не прихлопнешь.
Да и сама Ма’Койна, отказывать точно не станет. У нее-то мужа нет, ей мужчину-то хочется.
Тем более, что что она ему, Себастьяну, за тот случай, все в ноги кланяется. На эльфийском его красочно описывает.
Спасибо, мол, спас. Спасибо, мол, выручил.
Да, сестрица-дурочка, ведь это он не за тобой, а за ней, за Беатрис, приехал. Ради нее колдкровским псинам брюхи повспарывал!
А если б Беатрис в тот фургончик не села бы? Да все бы, как один, сгинули. Да всех бы, расистская сволочь повырезала бы!
Вечернее пламя все стенки камина облизывает, дровишками потрескивает. Жар от него на всю гостиную, как хмельное дыхание, идет. Да только все равно на душе как-то холодно, если о своей материнской доле задумаешься...
Беатрис по черным волосам провела, в колтунах вся запуталась. Ходит вся такая простоволосая, расчесаться не может, как косы заплетать нужно забыла. Доченька как в эти волосы пальчики махонькие запустит, как вцепится, только зубы стискивай.
Доченька Наокочка такая хорошенькая, глазки карие поблескивают, улыбается, радуется. Да только что за этой радостью на самом деле скрывается? Бессонные ночи, пеленки мокрые менять не успеваешь.
Ничего не успеваешь, ногти длинные, черная грязь под них забивается, знай себе, нервно откусывай.
И каждый день как трясина болотная, булькает, затягивает, а сам не меняется.
Хочется через лес куда глаза глядят бросится, осенним дождем лужу оставленную досуха выхлебать. Раздеться до гола, и чтобы вольные птицы на руках и плечах, как на ветвях сидели. И чтобы кони дикие по холмам табунами бегали и певчески ржали…
Один вот уже под окнами ржет, надрывается.
Беатрис как услышала, книжку опрокинула, к окну бросилась, шторы раскрыла. В сумеречный сад смотрит – видит у ограды тень лошадиная беснуется, замереть не может.
Эльфийка дорожный плащ на плечи накинула, в сапожки ноги просунула, и бегом, через сад, спотыкаясь, кинулась.
- Сэр Руперт? Сэр Руперт?! Ты чего, а где Себастьян? Слышишь, где Себастьян?? Что с ним?? – на вопросы расспалась, шею лошадиную обхватила.
А конь копытами бьет, за собой тащит, сам расседланный, подковы стертые.
Из дома Ма’Койна выглянула, к Беатрис быстрее бросилась.
- Что случилось у тебя, сестра? Конь один, а где хозяин? – на чистом эльфийском заговорила.
- Я не знаю, не могу сказать, чувствую – случилось что-то! – ответила Беатрис.
- Сестра, затихни, успокойся. Тут разум нужен стойкий, без эмоций. Послушай сердце и меня послушай!
- А я уже решила все, Ма’Койна. За дочку отвечаешь головой, - отчеканила Беатрис и на спину жеребцу с первого раза запрыгнула.
- Но как же ты? – забеспокоилась нянечка и за сердце схватилась.
- А я за ним, надеюсь, он живой.
Уже солнце луну раза два поменяло, а он все в конвульсиях страшных, как недодавленный жук на чердаке бился. Рот себе, как щучина голодная, выворачивал. Повертится, похрипит, постонет, как болотный ужик по полу поерзает – встанет и о срубные стены биться начнет, только успевай оттаскивать, чтобы лоб, дурачок, в кровь не расшибил. Крови-то и так достаточно, вон, все углы ей заплеваны.
А она-то что? Миранда-то что? Вокруг, словно неприкаянная мечется, слезами холодными заливается. Все шепчет ему на ушко, все причитает:
Да обниматься лезет, всего целиком обхватывает, как не вертись, как не вырывайся.
Когда приехал, сильный был, мускулистый. А сейчас раскис, осунулся. Кожа вампирская, бледная, едва не просвечивает. Волосы каштановые в гнездо птичье спутались, лосиные клещи по ним полазают.
Еще и под себя ходит - вытереть не забудь.
А ведь не так все быть-то должно было. Чай по-другому все пойти-то должно было. Это ведь никакая не порча, как бы не выглядело.
Если женщина внутри всю свою кровь со стенок соскребает, да в питье, не жалея, льет, значит сердечко свое нежное при виде его потеряла. Значит к себе приковать его хочет, чтобы ее одну поцелуями страстными осыпал, чтобы в постели до последнего пота выкладывался.
Отторжение. То ли воля сильная, то ли божки дневные, ничтожные, так берегут, чтобы паладин только им прислуживал. Чтобы у них одних на побегушках носился.
Миранда стоит, смотрит, слезки свои по лицу неумытому растирает.
- Ну, как мне тебе помочь, миленький? Ну как мне тебе помочь?? Ну не так все должно было быть, я не хотела, миленький!
А позади нее черная тень из паучьего марева вышагивает. Высокая, длинная, одна нога костяная, другая обычная. Ногти грязные чуть ли не по полу волочит.
- Эх, малышка-малышка…Учили мы тебя, учили. Кто же так работает с мужиками? Кто же кровушку добавляет в чай?
- А кудааа…?? – рыдает Миранда.
- Дурочка ты, глупенькая малышка. Кровь к хмельному подмешивать надо – иначе не сработает. Перцовки бы ему налила, винишко бы предложила…А ты чай какой-то, глупышка.
Миранда на себе волосы рвать принялась, клоками целыми их вычесывать. Как в рыболовную сеть в них вцепилась, тянет назад, тянет…
- Ну и что мне теперь делааать…Гоэция??
Ведьминская тень рассмеялась только.
- Придуши его подушечкой, - ответила.
Миранда смотрит, а у нее в руках уже подушка тяжелая, гусиным пухом туго набитая. И руки эти, может от страха и подрагивают, а к лицу несчастного гостя тянутся.
- Простиии…- всхлипнула хозяюшка и подушку к мужскому лицу посильней прижала. Чтоб быстро задохнулся, не мучился.
Миранда обернулась и тут же чем-то тяжелым по лбу получила.
- Не тронь его, падаль! – повторила лесная эльфийка.
В боевой стойке застыла, рогатину березовую сжимает, волосы длинные, растрепанные, глаза карие – злобой полные.
Беатрис, бедная эльфиеечка, молодая мамочка, рогатину от себя с отвращением отбросила, к мужу своему кинулась, перед ним на колени упала, кожу всю на них стесывая. Трясет его, в чувство привести пытается, по щекам хлещет, кровь запекшуюся с губ вытирает.
- Себ! Себастьян! Себ! Посмотри на меня! Себ, очнись! Что ты с ним сделала, падаль?
Ворожея кровь со лба убрала, волосы назад зачесала, на ноги встала, от чердачной пыли отряхиваясь.
- А это уже не твое дело, теперь – он мой! – злорадно ответила.
Эльфийка как кошка когти, ногти выпустила, на ведьму набросилась, хотела ей в волосы вцепиться, все лицо это бледное до крови расцарапать.
Да не рассчитала силушек-то. Ворожея как туман перед самым носом сгинула и Беатрис прямо в окно настежь раскрытое вылетала, и ладно бы кто волчий мех подстелил, так нет, прямо в жижу запрудную с чердака бултыхнулась. Пиявки ей живо кожу медную-то покусали. К рукам присосались. Раки грязные клешнями над ушами защелкали, пескарики и улитки в волосах запутались.
А волосы черные вдруг зеленые стали, водорослями и тиной пообрастали. Эльфийка на себя б со стороны глянула, на мавку мертвую стала похожа, разве что через спину легкие не просвечивают.
С трудом на ноги поднялась, вода тухлая дождем с волос и одежды капает. Перед глазами все кружится, имя свое с трудом вспомнить-то может.
А ворожея тут как тут. Сама, не боясь, из мельницы прямо на мелководье сиганула. Вроде не высоко, а все ступни отбить можно. Но нет, стоит себе спокойно, посмеивается. Руки на груди плоской нагло скрестила.
- Вали туда откуда приперлась, эльфийка. У тебя мужчины больше нет, а моего ты не получишь!
У Беатрис аж зрачки от злобы сузились. Себя осознавать перестала, правую руку вперед выставила, пальцы в стороны и шептать на своем, на эльфийском начала:
- Su punj’pun…t’a… Su ni wani’kiya!
Сутулится вся, скалится, а за спиной, на другом берегу, смотри, лес в безветренный день сам собой шевелиться начал. А потом и ветер, глянь, поднялся. Листву осеннюю царапучую прямо в лицо ворожее бросает.
На берег молодые безрогие олени выходят, шкура на них вздымается. И птичий грай в небе поднялся. Все племя пернатое, перья нахохливая, с веток насиженных повспархивало. В единою стаю, ка в тучу черную живую, пособиралось. Мышеловы, иволги, дятлы, беркуты, синицы, ястреба, малиновки, выпи, змееяды – все кричат, да крыльями потоки воздушные режут.
А потом как возьмут, как на ведьму в едином порыве набросятся: олени в грудь головой бить начинают, копытами лягаются, птицы лапками за волосы рыжие тянут, кожу с лица сдирают, черепушку проклевать норовят.
А ведьма орет, руками размахивает, отбиться пытается. Но покуда глаза эльфийские огненной злобой, не мигая, смотрят, и зверье не остановится, как не беги, как не прячься.
Можешь только к жерновам мельничным пятиться, они-то уже зубки свои наточили. Пусть река и стоит, заработали. Вон они, с гулом и грохотом крутятся, мертвую воду расплескивают.
- А говорииил, что пришееел с миииром! – прокричала ворожея.
Напоследок. Пока ее жернова эти в кровавую кашу не смолотили.
- Он – да, я – нет. – прошептала Беатрис, руку левую, обездвиженную, опуская.
По ней какие-то мурашки холодные бегают и остановиться никак не могут.
…Ей, эльфийке лесной, никто ничего не подсказывал, никто ничему не учил. Сама, как к мужу, на чердак, вся мокрая вернулась, как-то додумалась. Левую грудь из платья вытащила, молоко материнское, ему прямо в рот сцеживать принялась, да отслеживать, чтобы назад из себя не выплюнул, чтобы каждую каплю поглатывал.
Себастьян в забвении присосался, молоко лакать начал, трястись и дергаться перестал. Откашлялся, глазами моргать принялся.
Грудь выплюнул, губы свои утирает, веки пальцами трет.
- Беа…Беа? Что здесь произошло, Беа?
Лесная эльфийка только плечами, улыбнувшись, пожала.