Бесчестие
- Вставай, брат, вставай… - Себастьян бодрит, приговаривает, лучшего друга на мохнатые мокрые лапы ставит.
От дождевой пыли злосчастную серую шкуру отряхивает, дорожную грязь, словно блох выковыривает. Да…Пропал дружок Джаспер, залгался!
Эх, а ведь, с полмесяца только минуло, на свадьбе правдивым волком взвывал и отплясывал! К себастьяновой матери, баронессе Ардентэл, все лез с обниманием.
«Какой сын-то у вас, Ваша светлость! Тааакого сынка воспитали! Ммм…объедение!»
С женихом и невестой лобзался, инфидельцев гонял, да шептуний – бессовестных нищенок.
А сейчас, без сердечной рези не глянешь – избитый, потасканный, жеванный – на ногах без подпорки не держится. Волчонок, волчара – туша свиная на рынке! Исколошматили, грязные падлы!
Шерсть на загривке кровью пропитана – слипается комьями, кудлатая звериная челка ссыхается – на глаза нависает.
А сами глаза? В набухших прожилках, будто морду кухарка, которая с луком и перцем работает, в их помеси выкупала.
Промыть их б, прочистить, но чем? Осенним что ль дождиком? Вот он какой – по мостовой хлещет, кровавые стрелки в катакомбы Эйджгейта через стоки уносит – мавкам да гулям на радость, на трупный хлеб, на питание. Нежить…Нежить кровью живет, кровью своих поминает. Вместо перцовки ее за здоровье заложенных покойничков глушит.
А за здравие Джаспера кто теперь выпьет? Мещане идут – без внимания, о своем, бытовом, примитивном, знать, думают. Алого феникса на Себастьяне усматривают, кивают, мол, все путем, все у зверя наладится, здесь ночная надежда – пернатый, они-с разберутся!
- Суки, всю печень отбили… - Джаспер сипит и похрипывает.
Клычки дальние, паладин видит, выплевывает…Молодец, волколюд, под удар боковой стороной подставлялся, иначе бы морду как кувалдой расквасили. Еще у него когти обломаны, стало быть, не сдавался, кусался, царапался.
Да, старик – хорошая драка это тебе не пасьянс-паутинку раскладывать, не шпак пережевывать! Ложные карты любой дурак сможет – ловкость рук, да и только.
- Брат. Кто тебя так? Я их найду. Я их убью! – Себастьян свирепеет.
Зверолюд от него, как от мошки плодовой, отмахивается:
- Не бери в голову, Себ. Не с тем человеком решил поиграться. Ох…Давай-ка присядем?
На ступеньках «Дубового трактира» два друга устроились – собой очень разные, одно единит – это местечко, бес-трактир, ненавидят. Да чтоб он сгорел! Да чтоб все, кто там, в блевотине рожей лежат, с ним вместе пообуглились!
- Огниво есть? – Джаспер спросил.
- Есть… - паладин отвечает, протягивает.
На тебе, добрый друг, мол, блестящий мешочек. Таверну сейчас не подпаливай, потом в другой раз, какой-нибудь развратившейся ночкой.
Но волколюду табачка просто хочется, папиросы в карманах нашаривает.
Размокшие карты выбрасывает, все масти – колесницы, одиннадцатники, в грязище и слякоти водой набухают. А Джаспер папиросу в клыки, кресалом чирк-чирк и все в белом мареве, глаза в нем не светятся.
- Отсырели, черт бы их побрал, - покривился. – будто пеленки ссаные детские куришь! Кстати, о пеленках…Вы с Беатрис уже пробуете? Красавчик получится! Полукровки, я так считаю, всегда очень красивые.
Еще и шутить пытается, добродушничать. Кровь по себе растирает и нервно хихикает. Ни горя, ни слез, ни истерики. Все у него словно масти бумажные – все простая душа перемалывает.
- Брат, тебе нужно помыться и лечь…
- От этого, братец мой, не отмоешься. А насчет лечь – ты прав, я залягу на дно, как пескарь.
Себастьян капюшон плаща скинул – лицо свое благородное, детское, искреннее - двуличной столице, горожанам ее, демонстрирует.
- Ты же говорил, что будешь играть честно! Любой мухлеж – это ложь, ложь – это, брат, сами Темные боги.
- Ой, не начинай! И потом, я играл честно. Спросите у вашего Веруса, он за меня на небе поручится… Я даже синего Фортунума вынул из общей колоды, чтобы не было соблазна подкладывать.
Паладин нахмурился – кулаком подбородок, как приморский колосс, подпирает. У него во рту тоже кровь, но не волчья, своя – человеческая. Десна третий день воспалившиеся.
- Просто так! Ммм… - волколюд от боли зажмурился. – Не с теми людьми просто сел за стол. Не бери в голову, Себ, я серьезно. Сейчас я докурю и пойду отсыпаться.
- Никуда ты не пойдешь, - замотал головой Себастьян. – Тебе нужно к лекарю. Нет, лучше к Милосердным женам. Точно, к ним, я тебя отведу. А потом найду тех, кто тебя избил и разберусь с ними!
Джаспер дымом аж поперхнулся – так слов своего друга пугается. Окурок выплевывает.
- Сдурел, Себ?? Они же тебя закопают! И меня закопают! Не выберемся! Это…Это страшные ублюдки. Пострашней твоих вампиров!
- Я паладин Ордена Феникса Порядка! – гордо напомнил Себастьян. – За мной собратья и церковь!
Зверолюд только криво через боль посмеивается:
- Не будь таким наивным, Себ. У них все схвачено…У кого, думаешь, твои седину закупают? Прямиком с рудников – это долго и дорого, а здесь переплавят и будет: ножички, сердечники, наконечники болтиков.
- Серебро по-ихнему, – объяснил Джаспер. – Горячий товар. Вилочки, чайные ложечки, канделябры, шкатулочки. А потом они идут замаливать грешки…За каждую исповедь сотня экю. Да какой там экю! Луидоров! Грехов у них много…Вот и думай, кто за кем стоит.
Себастьян от тревоги кулак прикусил, в костяшки зубами как впился. Теперь у него резь не в сердце – в кишечнике. Себя самого, как кладбищенский нацхерер, он пожирает.
- Я не хочу, чтобы они тебя снова…
- Нее, братец. Я дважды в один сортир не мочусь, - заверил зверолюд. – Отсежусь пару месяцев, а потом подамся в Предместье. У местных зерно и мышиная срань, зато над ними никто не крышует. Пойдем, Себ? Посмотрим на этих ваших Милосердных жен.
Встал, на паладина оперся. На юг потихоньку два друга бредут, перешептываются. Это ведь верное дело, замолчишь – и повалишься. Поэтому Джаспер и шутит, какие-то глупые баечки травит…А Себастьян, он не слышит - он думает.
Зудит внутри него что-то – злоба, обида, проказа душевная – вот, что внутри него, как брусничная твердая сыпь, чешется!
Это рана, она солью присыпана. До костей расцарапаешь – только тогда успокоишься.
Себастьян он такой, возгордился, прелестничает – он теперь не заморыш. Нет, решительно не заморыш. Вампира минувшим летом один на один обезглавил, прикончил – собратья обнимали, похлопывали, молодец, мол, герой, величали. Капеллан тот вообще – он кадилом, ну, точно иконку на всенощном бдении, окуривал.
«Благословенна сила собратова, ибо страхом кормящийся ее убоялся»
Так и до ораря молодой паладин вскоре дослужится! Прибавочка к жалованию, поклоны приятные, почести. Заживут с Беатрис душа в душу и сытые, весь смертный род им еще обзавидуется!
А стоять в стороне и язык свой от покалываний в сердце покусывать – история старая, с ней секачами, серпами расправились!
Два года назад, в Виноводье, за мальчонку с папашей, вот, впрягся…Прескверно и дурно закончилось. Но здесь, здесь другое – лучший друг своей кровью харкается. Кулаков и сапог он наелся – на белом лежит, по нужде лишний раз не отходит!
И дело-то, главное, в чем? В присяге и долге? Да нет, это все наносное – ломоть хлеба добавкой к перловке, а причина другая, она, как Ординум, крылатая!
Монетку шарманщику кинул – уже оперяешься. Старушке помог, по улицам зимним ее провожаешь – от промерзшей земли отрываешься. Тягловая скотина чуть кота не угробила? Из-под колес и копыт его вытащил – в вышине рассекаешь.
А за кого-то вступиться, пожалуй, желанное. Это вне Поднебесья, это близко к Ординуму! Миры создаешь, в горнилах светил огонь раздуваешь…
Но бывает и страшно. Что, страшно что ль не было? А когда ноздри пыльца забивает – страшно тоже становится. Паладин-то, конечно, не знает, не пробовал. Но любители этого дела иной раз своей блевотою захлебываются или в окна выходят, с мостовыми всем телом сцепляются.
У Себастьяна, он думает, не пыльца, это что-то другое, осязаемей, явственней. Помощь смертным, заступничество.
Или, может быть, нет никакой такой помощи…Себе больше доказывает, что совсем не заморыш. Заморыши в окна глядеть-то боятся. Подбородок к земле, глазки вниз – чтобы не тронули.
Паладин же стоит – спинка ровненькая, а во взгляде надменность с презрением кружатся…Перед ним ведь не церковь, не храм, а притонище! Тут грехи и разврат, тут безвольные женщины с кем попало в сопревших постелях валяются.
«Почему бы и нет?» - так эта дрянь называется, из окошек – зловоние похоти. Тела здесь, как черви, осклизшие, мужики свое семя по спинам чужим растирают. Они кровных жен своих скармливают, а сами другими питаются.
В обычное время за милю обходишь…Джаспер так вообще говорил, что телесную свалку в день Амареты устраивают. Великой богине назло, над любовью они измываются! Заразой друг с дружкой меняются, она, точно вши, набегает колонией.
Вот «Дубовый трактир» прогорит, потом «Почему бы и нет» раскалит небо заревом.
Мечты…Мечты неисполненные, пусть-пусть пока развлекаются, может сами подохнут! Паладин ведь сюда притащился не с проповедью. Он пришел из-за Джаспера. Его беззаботная волчья морда – это сокровище, за сокровище стоит сражаться.
За Беатрис с вампиром же бился?
Себастьян уже планы состраивает, вернется в лечебницу, думает, с краю кровати усядется, скажет, дружочек, играй, где тебе вздумается. Пальцем не тронут! Они у них сломаны.
«Как же это??» - волколюд удивится.
И хохот до самых цвергийских вершин – снег с них лавиной сбивает!
- Ты че, мазурик, рыцарь что ли? Вали отсюда, че приперся? – бритоголовый бугай угрожает.
У черного входа стоит, голос хриплый, прокуренный. Еще и харкается под ноги – презренье выказывает!
- Эм…Простите, мне нужно увидеться с уважаемым Брайаном Голди, - промямлил паладин.
Бахвальство и гордость словно в подвале повесились. Говорить вроде старался уверенно, а вышло – ягнячье блеяние.
Бугай самострел с пояса снял и нацеливает:
- Уноси свою стальную задницу, рыцарь, пока очко не вздулось!
- Во-первых, я не рыцарь, а паладин, а во-вторых…
- Какие-то проблемы, Тесак? – второй, похудее, поменьше, беленые щеки и одежда крахмальная, из темноты вынырнул.
Сандаловым маслом пропах, видать по ладоням размазывает, а потом по спинам и задницам возит.
- Да тут какой-то жестянщик к бате напрашивается, - здоровяк отвечает.
- Невежда ты, Тесак. Это же паладин, а не рыцарь. Не жестянщик – святошка. Только мы паладинов не ждали.
- Прошение направили. – соврал Себастьян. – Пишут, мыши летучие завелись. Размером с собаку.
Сандаловая башка только хихикает:
- Ну-ну, летучие мыши? Нет бы сразу сказать, что за сединой пришел. Тесак, пропусти. А как твое имя, святой человек?
- Себастьян. Сэр Себастьян Ардентэл.
- Прошу за мной, сэр Себастьян. Мы здесь вашему брату всегда рады.
Снизу флейты и клавесины бандитский мотивчик играют – чтоб стоны и вздохи не слышались, гостей не смущали. А здесь, под угрюмой мансандрой, постелька поскрипывает, да кряхтение старческое пыльный воздух колеблет.
Себастьян как на фаджрийский многоцветный ковер встал босыми ногами – сразу все прекратилось. А его, между прочим, унизили – разуться заставили, нож и меч отобрали. От плаща его тоже на время избавили, чтобы руки, святая паскуда, не прятал.
Псы хозяину верные и от них ничего не укроется!
Ну, точнее, как, верные. Пока золотом платят, да расправой за измену грозятся…
А было бы кого им бояться! От кого хвост поджали, оперенье петухов своенравных посбрасывали?
Старичок лысоватый, плешивенький – грибочек из детской считалочки, на шелке сплошном распластался, девок щекастых цвергийских ощупывает.
Ох, старик любит волны, а скалы отбрасывает! Хотя по альковам борделя поройся – на любой вкус, хоть безногих, отыщешь.
- Пышечки мои… - Брайан Голди, Его омерзейшество, цыкает. – Брысь, девочки. Брысь.
Цвергийки паладина заметили, ойкнули, тяжелые груди, животики круглые наспех прикрыли, в боковые каморки запрятались.
А старик одеялом накрылся, зевает:
- Ну, авааааава, сэр паладин, чем обязан вашему визиту? Если вы за сединой, то это к помощникам.
Себастьян медальон, чтоб Ординум не бросил, легонечко чмокнул, и вперед, ближе к греховному ложу, шагает.
- Это ваши люди избили волколюда в Дубовом трактире, а, уважаемый?
- Аваааа… - снова зевнул Его омерзейшество. – Там были не только люди, у меня под пятой все диаспоры, мне противятся только орки. Они слишком хордые! Но какое дело до этого паладину? Волколюда никто не кусал.
- Нет. Просто Джаспер мой друг и я бы хотел…
- И чего бы ты хотел, мой святошка? – старичок посмеялся, бодрится.
- Я бы хотел, чтобы его никто и никогда больше не трогал. Ни ваши, ни какие-либо другие.
Его омерзейшество с кровати вскочил, сверкнул рыхлой задницей, в халат запахнулся.
- Значит так, слушай сюда, святошка. Передай своему корешу, - голос старика огрубел. – Передай своему корешу, чтобы он на чужую базу больше не совался, раз жлобит отстегивать. Я предупреждаю один раз – покойников не бужу.
Себастьян взгляд сощурил, правую руку на ножны для верности – но в них меч не позвякивает.
- Это я вас предупреждаю, уважаемый. Если хоть одна шерстинка упадет с его шкуры, с вашей головы упадут все волосы, которые еще сами не выпали.
Старичок замолчал – лицо у него багровеет, лысина, та вообще раскалилась, покраснела – осеннее яблочко!
- Охохо…Братва! – Брайан кликнул.
Из дверей потайных, арлекины из гномских игрушек, кабаны повыскакивали. В руках арбалеты на взводе стоят, ну, то есть, заряжены. Все болты в паладина нацелены. Расстояние ничтожное и кольчуга легко пробивается!
Себастьяну что делать? Перед собой руки выставил, под грудью клокочет и глаза нервно дергаются, на лице как испарина.
Во вляпался, феникс несчастный!
- Слушай сюда, духарик. – пригрозил старичок. Я понимаю, у тебя зудит мечом потрясти. Меч – он как шняга, без дела висеть не должен.
- Ничем я трясти не собираюсь, Джаспер мой друг и…
Брайан Голди по ворсинкам ковра к паладину подплыл – наградил оплеухой.
- Захлопнись святошик, - шипит, слюной булькает. – Ботать будешь, когда я свой базар закончу. Не НАДО мне тут в очко втирать, друга из себя строить! Хо-хо! Вшивик твой Джаспер! А у тебя зудит между ног. Ну так пойди, развлекись, мы тебе даже цену на девочек скинем. Ты не на того напал, духарик. Мы с братвой тебя с потрохами сожрем, мы тебе не гнилостные гули, не чертовы сектанты. Мертвых поднимать западло, это все знают. Чего к нам полез?!
- Я думал с вами капитан Гуршум давно разобрался… - Себастьян растер покрасневшую щеку.
- Зеленка-то эта? – старичок от смеха затрясся. – И ты веришь в эту мульку? Разбежался. Наши крысы везде, везде наши крысы. Это не орочья земля, пусть капитан валит к себе, в свои степи. Ты паладин, у тебя своя лавочка – чпок-чпок по могилкам. А у меня своя…Пыльцу сбывать надо? Надо. На шмаль спрос есть? Есть. Хорошее перышко спрашивают? Спрашивают. Девок народ хочет? Еще как! Мы лишнего на себя не берем, вот и ты не взваливай. Бабка моя говорила: «Каждый красит свои яйца». Ты сейчас красишь мои. И меня от тебя воротит. Не по масти я тебе, духарик. Ты из благородных, я слышал? Ардентэлы, да? Только мне на это посрать. Кореш твой, Джаспер, по-черному гнал, а ты не гони, святошка. Покойничков спать укладывай, если им плохо лежится. Полезешь по новой, мы твоему корешу весь мех повыдергиваем, а девку твою, остроухую, так оприходуем – ноги не сдвинет.
Паладин побледнел, пошатнулся. Голова у него закружилась, будто в ней кровоточит.
- Пха… - усмехнулся Его омерзейшество. – Да на вашу гулянку сбежалось нарооода! Не каждый же день человек женится на эльфийке. И потом у нас весь город на виду, сечешь?
- Тогда проваливай. Братва, проводите, вещи верните. И руки не распускайте, он и без них вроде умненький…
Милосердные жены по лечебным казармам хлопочут и носятся – Себастьяну глазки состраивают, что у него на запястье обручальный браслет – не высматривают, его под сталью наручей не видно.
А Джаспер лежит, голова у него забинтована, морда раздутая, как у безрукого бортника. Друг пришел, через боль улыбался, а сейчас грустно в сторону смотрит, не мигающим взглядом стоячим, себя, на чем все Поднебесье стоит, обвиняет.
- Надо было мне тебя силой держать! Я тебе говорил, Себ, не связывайся. Любое дерьмо, когда оно близко - воняет! Ничему тебя жизнь не учит! Повезло, что отделался угрозами. Повезло, что феникса носишь на коже. Да и я дурак, надо было думать. Но ты за меня не беспокойся, Себ, мне уже лучше, поправлюсь!
- Джасп, – паладин все молчал, но тут выдал. – Найди себе обычную работу.
Домой, в Флафихилл, Себастьян почти ночью вернулся, листву на садовых тропинках тревожит, лесных диких кошек смурыми шагами распугивает – для них Беатрис во дворе перед домом оставляет полакомиться.
А внутри другая мурлыка, домашняя, хозяин вернулся, от плаща с сапогами избавился, все об ноги трется, ластится и мякает.
Паладин может рад бы ей ответить взаимностью – живот почесать, по спинке пушистой погладить, только пальцы, как с похмелья, трясутся, глаза, все лицо – тяжелеет, к нему кровь и вода со всего человеческого теле стекается.
Беатрис мужа с сонной улыбкой встречает, с поцелуями, с объятиями лезет, руки за мужской взмокшей шеей сцепила, повисла – губами к губам плавно тянется.
Но Себастьян и к жене без ответа. Он себе опротивел, во рту вкус нечистый, болезненный – такой хмарью не делятся.
Нижнюю губу прикусил и любимой эльфийке разрыдался прям в волосы. Они пахнут гвоздикой и мятой, лавандой – ее Беатрис каждый день возжигает по комнатам.
- Себ…Себ, милый, ты чего? Что случилось? Милый…
- Просто, просто, я тебя очень люблю, и никогда никому не позволю обидеть...
От бессилия плачет, от собственной немощи. Беатрис о том, что случилось никогда не узнает – паладин свой язык до крови прокусит, онемеет всей глоткой, но не расколется. Но от этого, что, разве легче? Себастьян сам себя для СЕБЯ обесчестил. И уже не впервой, ну, когда малодушие в нем кончится??