Рождественская история, или мальчик с грузовиком

Эта история была написана для сообщества spacetime на заданную тему — «Как меня приняли за другого человека» — но все, рассказанное тут, чистая правда. Насколько она может быть чистой.

***

Большую часть жизни меня принимают совсем за другого человека. Нет, наяву меня перепутали всего единожды, и это стало началом прекрасной дружбы, но вот в метафорическом плане люди чаще всего видят во мне совсем не того, с кем я сам знаком. Может быть, потому, что наедине с самим собой меня и нет?

К счастью, чаще всего меня достаточно удачно принимают за другого, точнее говоря — принимают за достаточно удачного другого. Я имею в виду, что принимающая сторона думает обо мне лучше (ну или хуже), чем я есть, наделяя воображаемого меня особенно подходящими к ситуации качествами, о наличии коих у себя я и не подозревал. Но сила чужого убеждения бывает так велика...

Потому казаться другим для меня — норма жизни, и все мои истории так или иначе об этом. И, получив эту тему, я сначала почувствовал себя Крёзом, и лишь потом задумался, как распорядиться свалившимся богатством: историю-то можно рассказать только одну... Ночь напролет я перебирал в голове те или иные случаи из жизни, пока вдруг не почувствовал: вот она. Совершенно правдивая история из моей жизни, идеально подходящая к Рождеству. Ну знаете, все эти девочки со спичками...

Для простоты я решил пометить в скобочках порядковыми числительными все те моменты, когда, как мне кажется, меня принимали за кого-то другого, примерно так — (ноль).

Ну что ж... Палиндромный 2002 год, весна, еще живы все друзья, мне 27 лет (раз), я счастлив, я Самый Главный по Apple в «Компьютерре» (два), я живого Джобса видел, и мир сиял (не от Джобса, нет — сам по себе). И, как Самого Главного по Яблокам, меня позвали слетать на Камчатку на вручение образовательных грантов от Apple. Из Москвы мы втроем — два топа Apple IMC и я — летели первым классом «Аэрофлота». Я не хвастаюсь, нет, просто именно это обстоятельство и определило весь дальнейший ход истории.

Лететь первым классом на Камчатку, особенно если на борту еще и можно курить — очень хорошо, факт. При подлете к Петропавловску-Камчатскому облака висят на двух уровнях. Когда пролетаешь между ними, полное ощущение, что попал в какой-то фэнтезийный мир — башни, дворцы, драконы, все из облаков и пронизано косыми лучами рыжего солнца.

И встречали нас на Камчатке, как Гэндальфа в Шире. События я до сих пор помню отрывочно, яркими вспышками — вот мы едем на берег океана, форсируя разлившиеся на майское половодье речушки; волны стучат в боковые окна «Круизера». Вот черный песок и выброшенный на берег траулер; закатав штаны по колено, я залезаю в океан. Вот рыбалка и уха из свежепойманного лосося; курю на ветке над ручьем, ветка обламывается, лечу в ледяную воду. Вот 1 июня: едем на сопки, фотографируемся у срезанного грейдером снежного обрыва в два человеческих роста, играем в снежки; на вершине сопки — колонки, сцена, местная радиостанция что-то празднует, на пенках на снегу лежат и загорают люди в купальных костюмах... Вспышка — Вилючинск, вспышка — Елизово, вспышка — пора лететь.

Но в рукаве у меня был припрятан козырь. Звали козыря Тараканыч, и был он давним папиным другом и по совместительству главврачом Петропавловского военного госпиталя. Подняв трубку гостиничного телефона, я набрал номер и, после отрывистого «Тараканов на проводе», отрекомендовался. Из трубки донесся рёв:
- Ты когда прилетел? Как три дня назад? И до сих пор не представился? И где ты все это время был? В какой еще гостинице? Пять минут на сборы и на выход, тебя будет ждать машина!

Через пять минут у гостиницы и впрямь стоял армейский «козлик», и еще через четверть часа мы отмечали встречу в кабинете главврача.
— Ты летишь-то когда? — спросил Тараканыч.
— Завтра, — потупился я.
— Ты это вот что! Сейчас боец тебя отвезет в аэропорт, меняй-ка билет, нечего тут лететь никуда!

Так через полчаса я стал счастливым обладателем еще одной недели на Камчатке. Пошел второй круг: вспышка — пейнтбол на заброшенном заводе, вспышка — дикие термальные источники, вспышка — боулинг с какими-то темными личностями, моментально испарившимися, узнав, что я из Москвы (три)... Помните, в начале «Мадагаскара» во льва Алекса стреляют усыпляющим дротиком и у него начинается прекрасный трип? А как только он приходит в себя, ему всаживают еще один дротик и трип повторяется вдвое быстрее? Один к одному я.

Самое удивительное, что за эту неделю я все же смог отправить в редакцию статью с фотографиями, и, в общем, никуда уже не торопился. Ближе к дате отлета меня посетила прекрасная, как мне казалось, мысль: а зачем мне вообще сейчас эта Москва? Что я там не видел? Да еще двенадцать часов торчать в кресле, пусть и первого класса?

Билет первого класса можно менять неограниченное число раз.

— Алло? Яна, привет. Это Скаут. Я на Камчатке сейчас, завтра собирался в Москву лететь, ничего, если я по дороге на несколько дней к вам в Иркутск заскочу? Алло? Алло?..
— ...!
— Эй, эй, так не надо орать, я так глухим буду, значит, встречай завтра.

Увы, «Аэрофлот» отказался запустить новый рейс из Петропавловска в Иркутск ради меня. Иногда я все же бываю недостаточно убедителен. Вместо этого мне предложили обратный билет из Иркутска в Москву плюс разницу наличными.

Билет первого класса на Камчатку стоит очень, очень много денег.

Так было даже лучше: в карманах у меня уже посвистывало. Попутку в Иркутск долго искать тоже не пришлось. В ту пору из Елизово летала удивительная воздушная маршрутка: старый «Ту-154» за двадцать с лишним часов добирался до Краснодара с посадками в Комсомольске-на-Амуре, Иркутске и Омске, а билет до Иркутска стоил какие-то копейки.

Полет был незабываем. На иллюминаторах висели тканевые занавесочки, на полу салона уютно расположилась красная лестничная ковровая дорожка, народ стоял в проходах и переговаривался, разве что за проезд не передавали... Вместе с нами до Краснодара летела собачка — карликовый пинчер, кобелек. Летела со знанием дела, видать — не в первый раз, хотя при каждой посадке и попискивала.

При дозаправке в Комсомольске-на-Амуре все, включая пилотов, вышли покурить у трапа, на совершенно пустом бетонном поле in the middle of nowhere. Пинчер деловито задрал лапку на шасси и посмотрел на окружающих с выражением небывалого превосходства. К курящим пилотам откуда-то с края поля подошел бородатый мужик в штормовке и с рюкзаком, стрельнул сигарету, поинтересовался, куда летим, и, узнав маршрут, попросил подбросить до Омска. Подбросили, чо...

В Иркутске было жарко. Нет, не так: в Иркутске было ЖАРКО, под 30. Из Москвы на Камчатку я улетал в свитере, сноубордической куртке и штанах-самосбросах, и в центре летнего Иркутска, наполненного стайками школьных выпускниц в легких платьицах, выглядел несколько неуместно. Первым делом пришлось раскошелиться на одежду полегче. После пары дней прогулок по Иркутску я засобирался на Байкал, в Листвянку. Увы, мои знакомые не могли составить мне компанию, но посоветовали пару своих приятелей, которые как раз ехали в Листвянку и согласились меня подбросить. Приятели, судя по всему, были какими-то местными полубандитами-полубизнесменами. Мы прекрасно потрепались по дороге, а на подъезде к Листвянке я пожурился, что денег осталось мало, и попросил посоветовать какое-то недорогое жилье. «Не кипиши, — ответили мне пацаны. — Будешь жить, как царь, и на халяву». (Четыре). Ох.

Ну не пришло мне тогда в голову, что «мало денег» по-московски и по-иркутски — это совсем разные «мало». Уже потом, задним числом, я выяснил, что на оставшуюся после сдачи билета сумму я мог неделю жить в лучших тогдашних «отелях» Листвянки и ни в чем себе не отказывать. Пока же черная бэха подкатила к какой-то бревенчатой избушке на дальней окраине поселка, после короткой беседы водитель вернулся к машине и сказал: «Вот, заселяйся, никто с тебя бабла не возьмет».

Значение слова «на халяву» я вспомнил чуть позже. Пока же дверь мне открыл худой испитый парень в спортивном костюме. Вечерело, в избе было темно и прохладно. «Ща прогреем», — сказал хозяин, неспешно подошел к книжной полке, выбрал первый попавшийся томик и, щедро выдрав с треть страниц, присел на корточки, растапливая «буржуйку». Я насторожился. «Вон, устраивайся, чувствуй себя как дома (пять)», — парень кивнул на лежащий в углу матрас. «Ну что ж, посмотрим, что тут как тут», — сказал я себе и присел на лавку в углу.

Как вскоре выяснилось, избушка оказалась... нет, не разбойничьим притоном — так было бы слишком уж сказочно. Это был просто бордель, точнее — бардак, еще точнее — блядский домик самого низкого пошиба. Надо было делать ноги, но во мне взыграл этнограф, да и доверие к недавним попутчикам, по доброте душевной устроившим мне такой царский ночлег, не позволяло смыться сразу.

Испитый парень был, судя по всему, кем-то вроде привратника в этом скромном аналоге сада неземных наслаждений, и расположились мы в его части избушки. Самих жриц любви, к счастью, я видел лишь мельком — трое или четверо в соседней комнате громко обсуждали, как Люська, сука, сперла у кого-то десять рублей и не отдает, и кто кого когда СПИДом заразил. Я сидел в углу, стараясь не отсвечивать. «Дотянуть бы до утра — и ходу», думал я. Однако судьба решила иначе.

Популярностью бардак явно не пользовался — во всяком случае, посетителей не наблюдалось, и гетеры планомерно надирались вместе с привратником-истопником в соседней комнате. Когда ближе к четырем утра за стеной начали летать тяжелые тупые предметы, я решил, что такой этнографии с меня хватит, и тихонько проскользнул в сени и за порог.

Светало. Подмораживало. Куртка со свитером оказались как нельзя более кстати, а холодный резкий ветер с Байкала за несколько секунд унес все мрачные мысли. Насвистывая, я спускался по склону сопки к озеру и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Раннее утро, холодный летний ветер и ни души — что может быть прекрасней! Ни души? Стоп.

Навстречу мне по разбитому проселку шел мальчик лет десяти, в спортивных штанах и футболке с коротким рукавом, с целлофановым пакетом в руке. В пакете лежал игрушечный грузовик-дальнобой.

Блядский домик стоял в самом конце Листвянки, на отшибе, и за ним был только лес, но мальчик явно направлялся в ту сторону. Поравнявшись со мной, он вежливо поздоровался и спросил: «Простите, если я пойду в ту сторону, я попаду в Иркутск?» До Иркутска было 67 километров.

Я стащил с себя куртку и протянул ему: «Накинь». Мальчик было заотнекивался, но потом все же надел куртку и посмотрел на меня с такой пронзительной надеждой, что меня будто под дых со всей силы ударили (шесть). «Нет, — сказал я, — так ты в Иркутск не попадешь. Там тупик. Пошли в другую сторону, подумаем, что делать. Что у тебя стряслось-то?»

Сначала он говорил, что все в порядке, просто вот собрался с утречка пораньше к бабушке в Иркутск, потом — что мамка заболела, и нужно в Иркутск к родне, потом что-то еще... Я молча слушал, и мальчишка, глянув на меня, осекся.
— Сбежал?
Он потупился:
— Сбежал. Папка из рейса вернулся, они с мамкой запили, мне правда к бабушке надо, она у меня хорошая, не бьет, только в Иркутске живет...

Сбежал. Наутро. В одной футболке. И взял самое ценное, что было — не еду, не деньги (хотя откуда там деньги?): игрушечный дальнобой. Видно, папка по трезвяку подарил, приобщал сына к профессии, так сказать... Блять.

Я вздохнул:
- Пошли. Погуляем где-нибудь до утра, перекусим чего, потом куплю билеты на автобус и поедем в Иркутск. Как-нибудь разберемся.

Мальчишка вспыхнул от радости и побежал рядом со мной, засыпая меня вопросами: «А вы откуда? Из Москвы? И там здорово? А давайте поедем в Иркутск и полетим вместе в Москву?»

Мы дошли почти до центра Листвянки, когда я понял, что для четырех утра вокруг становится слишком людно. Навстречу шла толпа... Нет, не так. Навстречу шла стая местной гопоты, особей 12-16. Завидев нас, они стали плавно рассыпаться в полукруг, в центре которого вышагивал четкий чувак в дерзкой кепочке. Или дерзкий чувак в четкой кепочке, черт его знает, как там правильно говорить. Вожак, в общем.

Мальчишка побледнел, у меня же в голове мысли понеслись галопом, правда, были они весьма однообразные: «Блять. Блять, блять, блять! Еб твою мать...». Будь я один, я бы сейчас уже со всех ног рвал обратно в блядский домик, тем более что в рюкзачке за спиной у меня лежали ноутбук и цифровая камера ценой примерно в годовой бюджет поселка. Но я был уже не один.

Я глубоко вдохнул, выдохнул, в голове что-то щелкнуло и стало пусто и звонко. И очень спокойно. «Держись у меня за спиной», — сказал я мальчику и пошел вперед, так же неторопливо, как и раньше.

С вожаком мы столкнулись нос к носу, на расстоянии сантиметров двадцати.
— Закурить не найдется? — осклабившись, осведомился он.
— Сигаретку? — ответил я, доставая из кармана пачку.
— Ну, давай сигаретку... Для начала...

Мы закурили и посмотрели друг другу в глаза. Долго, секунд тридцать.
— А чо еще есть? — продолжая криво ухмыляться, процедил вожак.
Я не знаю, откуда мне пришел этот ответ. Не отрывая взгляда, я помедлил, а потом, широко улыбнувшись, сказал:
— Да ладно!

Вожак растерялся. Лицо его утратило хищные черты, обмякло, глаза округлились, и вдруг стало понятно, что четкому и дерзкому пацанчику от силы лет двадцать, и на носу у него веснушки. Вы же понимаете, совершенно невозможно бояться растерянных веснушчатых пацанов.
— Да?.. Ну ладно... — промямлил он.

Продолжая улыбаться и не отводя глаз, я затянулся, выдохнул дым вверх, сделал шаг в сторону и махнул рукой мальчишке: «Пошли!»

И мы пошли. По спине стекали струйки пота, мышцы, казалось, окаменели, но я заставлял себя идти так же медленно и расслабленно. Мы миновали полукруг стаи, и тут за спиной послышался шепот:
— Толян, а это случайно не...

Бинго! (Семь). Не знаю уж, за кого они меня приняли, но когда метров через тридцать я обернулся, делая вид, что ищу глазами отставшего мальчишку, парни так и стояли полукругом, глядя мне вслед. И была это никакая не стая, а просто группка растерянных молодых людей.

И вдруг с колокольни церкви Николая Чудотворца раздался утренний перезвон. И сразу стало понятно: вот теперь все хорошо. (Понимаю, что эта деталь выглядит как дешевый литературный штамп, но что поделать — реальность порой куда эклектичней любой фантазии, а этот перезвон я до сих пор очень хорошо помню. Стоит отметить: я не крещеный и не православный).

Мы с мальчишкой дошли до какого-то круглосуточного ларька, я протянул ему денег: «Купи себе какой-то еды на день, пока до Иркутска доберемся». Через три минуты сияющий парень вернулся с сумкой, полной «сникерсов». На все. Я смотрел на него и с трудом удерживался от слез: игрушечный грузовик и сникерсы. Грузовик и сникерсы. Вот и все сокровища.

Вздохнув, я подошел к прилавку, попросил заварить пару дошираков (больше все равно ничего не было), копченого омуля, кока-колы и бутылку пива для себя. Вдруг он дернул меня за рукав. Я обернулся: он смотрел на меня круглыми глазами, в которых стояли слезы, рот кривился... «Не надо. Не пей. Не надо» (восемь).

И стоило бы написать, что тут-то я внезапно просветлился и навсегда бросил пить, но нет — реальность, как я говорил, имеет мало общего с литературой, а выпить после всех приключений этого утра мне было просто необходимо. Поэтому я просто сказал ему: «Не бойся. Я не напиваюсь. Просто сейчас охота пива», — и, к счастью, он поверил.

Потом мы сидели на какой-то прогалине в кустах около маленького костерка, ели доширак с омулем, я пил пиво, курил, а мальчишка фантазировал, как мы сейчас с ним поедем в Иркутск, а потом полетим вместе в Москву и отправимся путешествовать, и как мы будем дальше жить... Он назначил меня на роль старшего брата (девять), и все, что я мог — только молча слушать его, курить и скрипеть зубами. То, о чем он мечтал, было явно не в моей власти.

День наступил как-то незаметно, припекло солнце, на улицах появились люди, и мы отправились искать автовокзал. Около пристани к мальчишке бросилась какая-то тетка: «Мишка! Да куда ж ты, окаянный, делся! Мамка с ног сбилась вся, тебя ищет! Опять штоль к бабке намылился, ирод!» Мальчишка помрачнел и потянул с плеча куртку:
— Ну, я пошел...
— Оставь себе, на память.
— Не могу. Мамка заругает. Скажет, украл. Спасибо вам, — и как-то одномоментно исчез. Я стоял с курткой в руках и чувствовал себя полным, абсолютным идиотом. В голове крутились какие-то душеспасительные пафосные фразы типа «Все будет хорошо, ты только главное учись на пять», но говорить их было уже некому.

Махнув рукой, я взял еще пива и пошел на пристань. Катер на Порт Байкал отчаливал через десять минут.

Из порта я где-то с час бездумно топал по шпалам Кругобайкальской железки. В какой-то момент я спустился на берег, сел, привалившись спиной к коряге, и внезапно почувствовал: в радиусе часа ходьбы вокруг меня нет людей. Вообще. Совсем. Я разделся догола, зашел по колено в девятиградусную воду и резко сел на дно (опять же хочется написать: «и поплыл красивым кролем в сторону солнца», но фига с два — плавать в такой воде я не умею, и кролем тоже не умею). И меня попустило. И никто ни за кого меня не принимал, даже я сам. Меня просто не было. По сути своей, оставаясь один, я просто прекращаю быть, сливаюсь с окружающим миром и становлюсь его частицей — ветром в листьях, рябью на воде, камушками на дне, и никакого «я» больше нету. Но выносить такое ослепительное счастье долго я, увы, не могу. Вот и сейчас — встал, вышел на берег, отряхнулся, обсох. Пошел обратно.

На обратном пути в Листвянку мне довелось увидеть, как быстро, буквально за десять минут, на Байкал падает шторм. Только что жарило солнце, легкий ветерок гнал по воде рябь, и вдруг небо стремительно почернело, поднялась волна, а команда катера неприятно засуетилась. Стало ясно: пора уезжать.

На площади у пристани носились мальчишки. Там был и Мишка, он скакал, размахивая какой-то саблей из прутика, и рот его был измазан шоколадом. К счастью, меня он не заметил.

Закупившись копченым омулем, я вернулся в Иркутск. Наутро я был уже в аэропорту. Выглядел я как бич: единственная смена верхней одежды, в которой я улетал из Москвы на пять дней на Камчатку, за три с лишним недели перемещений по природе утратила свежесть. В одной руке у меня был огромный целлофановый пакет с соленой чавычой, завернутой в газеты (подарок с Камчатки), в другой — не меньший пакет с копченым омулем в пропитанной жиром оберточной бумаге. И это все пахло. Пахло душераздирающе.

В таком виде я меланхолично поднялся по трапу и повернул направо, в салон первого класса. Красивая стюардесса с застывшей улыбкой метнулась мне наперерез, преграждая дорогу: «Молодой человек, вы ошиблись!..» Я безразлично протянул посадочный талон, ее лицо вытянулось, она растерянно моргнула, но — к чести стюардесс «Аэрофлота» — взяла себя в руки за долю секунды. «Простите («сэр» было опущено). Проходите пожалуйста, вот ваш второй ряд, что вам принести?».

Я запихнул пакеты с рыбой на багажную полку, отправил туда же невероятно грязные куртку и рюкзак и устало попросил: «Коньяк. И, пожалуйста, не будите меня до Москвы, обедать я не буду».

В салоне первого класса этого борта «Аэрофлота» кресла стояли довольно интересно: первый ряд был развернут спинками вперед, второй же стоял как обычно. Пассажиры сидели лицом друг к другу. К моменту моего появления в салоне уже находились две карикатурно-архетипические пары: Депутат с Помощником и Бандит с Шестеркой. Они о чем-то негромко попарно переговаривались, но при моем появлении в салоне наступила мертвая тишина.

Усевшись у иллюминатора, я широко улыбнулся всем присутствующим, кивнул, забрал из рук стюардессы бокал с коньяком и, откинув спинку, уставился в иллюминатор. Сразу после взлета я уснул и проспал до самой Москвы, но каждый раз, просыпаясь, я чувствовал пристальный взгляд буравящих меня четырех пар глаз: «Кто он, черт возьми, такой, и почему летит первым классом». Десять.