金光瑶
«Мᴏё ᴛᴇᴧᴏ ʍᴏжᴇᴛ быᴛь иɜуʙᴇчᴇнᴏ,
Нᴏ ʙᴄᴇ ᴛʙᴏи ᴄᴧᴏʙᴀ ᴧиɯь ᴨᴏдᴨиᴛыʙᴀюᴛ ʍᴇня.»
Они грызут друг другу кости, по городу распыляя подсластитель нектаром для чашек и салфетки для подбородков; копаются хладными перстами в податливой плоти, высасывают зубы и обнажают голодную ухмылку. Благовоспитанные господа клокочут в алчности и горделиво прикрываются тенью красного шёлка. Скулят, надрывая голоса в смехе; хрипят, давясь обжигающим глотком хуанцзю. После молвят о собственной святости, наполняя каждый вздох приторной патокой непреклонной истины - с его происхождением нечего рассчитывать на большее; удел - безропотно подчиниться судьбе. Где-то в отдалении разбивается фарфор.
И смотрит он с улыбкой доброжелательной, ощущая покалывание на кончиках пальцев. Внемлет, как сальный смех силится загнать в рамки участи и законов, втолковать значение веры и бессмысленных молитв с каждым вздохом довольства из соседней комнаты. Оковы впиваются вплоть докрасна, пока слабость сдавливает глотку в удушье: нет нужды в друзьях, в любви и светских развлечениях. Нет толка от скромных желаний, покуда нервно сглатывает он слюну в стремлении получить всю славу мира к своим ногам; захватить в свою власть исключительные привилегии, не постеснявшись впиться когтями в податливую плоть до хруста - то приводит душу в неописуемый восторг.
ㅤㅤЕсли потерплю неудачу - рассыплюсь на части.
Желая всего и сразу, не получишь ничего? Умеренность верна лишь в ожидании, покуда обжигает длани его жажда расправы. Обидчик поступью верной устремляется в пучины самостоятельно, и не сыскать ни одной причины, по которой должно его спасти. Истлевает последняя палочка благовоний. В ней раздастся греховное стенание за стеной,- не достойный лишь потому, что не сыскать в его маленьких туфлях нефриты?- и гневный рокот дикого, нахального зверья.
ㅤㅤПаршивая овца, а есть ли у тебя вообще душа?
Его камни ставятся на пересечение линий изо дня в день, даруя знакомства и поддержку: улыбка и лесть, невинный взор и крепкая хватка за рукав с просьбой плаксивой, - он использует всё возможное, лишь бы заставить каждого поклониться ему и замолкнуть на века. Игре суждено скрываться под пеленой дыма и сотней лиц, позволяя словом мягким одаривать всякого и вести беседы о предстоящем деле; разрешая покою петлять меж сплетения нервов и высоких сводов, рискуя разбиться в тысячу костяных осколков.
«Я чуʙᴄᴛʙую ᴄᴇбя ᴄᴀʍыʍ худɯиʍ,
И ᴨᴏᴛᴏʍу ʙᴄᴇᴦдᴀ ʙᴇду ᴄᴇбя, ᴄᴧᴏʙнᴏ я ᴧучɯий.»
Чудится, жизнь в весеннем доме въелась в кости, пропитала плоть удушливыми благовониями и навсегда оставила свой кривой, витиеватый шрам на истине. Он не терпит упоминания прошлых дней, не любит звучания родового имени из уст заклинателей. Приобретённые навыки с отдушиной афродизиаков навсегда отпечатались в паутине его пальцев: искусство кулинарии, стирка, грим для милых девичьих лиц, что так и желали продать свою красоту и время подороже, травяные иль лекарственные отравы - не столь важно, покуда сияет необходимость в выполнении.
«Я ɜнᴀю, ᴏнᴀ нᴇ идᴇᴀᴧьнᴀя, ϶ᴛᴏ ᴨᴩᴀʙдᴀ,
Нᴏ ᴏнᴀ — ʍᴏя ᴦᴇᴩᴏиня, и ᴛᴏᴧьᴋᴏ ᴄ ᴦᴏᴩдᴏᴄᴛью
Я буду ᴦᴏʙᴏᴩиᴛь, ᴦᴏʙᴏᴩиᴛь ᴏ нᴇй.»
В отголосках инструментальных нот, громком смехе и скабрёзных разговорах не суждено прорасти малой ветви искренних чувств. Лишь образ матери, бережно хранимый в памяти и сердце, по праву полному одарён глубокой любовью. Иного же не существует. Лишь странный помысел,- не иначе, как выродок непривычного, взращенного в годах волей чужой,- впитать теплое слово побуждает опалить нрав чужой заботой.