На край света. Часть восьмая, морская.
Я стою на перроне вокзала станции Ванино.
Светит солнце, но холодно из-за утреннего сырого воздуха, который ещё не успел прогреться. Пассажиры, сошедшие со мной с поезда, быстро испарились, а через пару минут за моей спиной исчез и поезд. Я обернулся.
За железнодорожными путями, на живописном скалистом склоне, освещаемые золотым солнечным светом, стояли скучающие двухэтажные дома. Железная дорога крутым изгибом с обеих сторон исчезает в холмах. С моей стороны, за вокзалом виднеются ещё несколько зданий. В общем, все компактно, пожалуй, даже компактнее, чем поселок Верхняя Инта.
Где-то в воздухе пронеслась птица. По перрону неподалеку ходит полицейский.
Небольшой вокзал состоял из холла, где была паромная касса, одного маленького зала с железнодорожными кассами и двух залов ожидания – слева для простых смертных и справа для обеспеченных смертных. Соответственно, в одном были типовые вокзальные скамейки, в другом – обтянутые черной кожей диванчики и кресла, журнальные столики, розетки, а на стене над дверью висел большой телевизор. Обеспеченным смертным предлагалось ожидать в этом зале за 50 рублей в час. В бесплатном зале ожидания находилась зона досмотра перед посадкой на паром: она представляла собой обычный стол. Ставь, пожалуйста, сумку на него, и если металлоискатель срабатывает, вытаскивай методично из сумки все металлическое до тех пор, пока в очередной раз при проверке шайтан-палка не будет пиликать.
Время прибытия парома установлено так, что приезжая на утреннем поезде, у тебя есть примерно час до парома. Разумеется, это не значит, что ровно через час ты хватаешь свою сумку со стола, отталкиваешь работника вокзала с шайтан-палкой и сломя голову несешься грузиться на паром. Пока швартовка, разгрузка, высадка пассажиров, проходит ещё часик-полтора (два-три, три-четыре), и только потом ты выдвигаешься в сторону порта. В общем, тренажёр терпения.
Поэтому с позиции времени, преимущество в очереди в паромную кассу было сомнительным. Кроме того, пассажиров с бронью на билет пропускали в первую очередь. У меня бронь имелась, так что я стал одним из первых счастливых обладателей билета через несколько минут после открытия кассы. Я шлёпнул свою сумку рядом с креслом в бесплатном зале. Следующие пару часов мне предстояло слоняться по пустому перрону, есть пирожки в ларьке, курить от безделья и иногда возвращаться в зал ожидания, чтобы убедиться в том, что сумку не украли, и немного посидеть.
На улице теплело – солнце разгоралось. Я рассматривал дома на сопке по ту сторону от железной дороги. Как, интересно, они здесь живут? Вот встаёт какой-нибудь Иван Алексеевич с утра на втором этаже этого дома, надевает форму, и приходит на вокзал работать полицейским: ходит по пустому перрону мимо всяких залетных Семёнов, которые курят от безделья в ожидании парома, следит за особо подозрительными из них. Вечером он, к примеру, возвращается домой. Там его семья ждёт. Поиграет с сыном, телевизор посмотрит, вечером жену приласкает, а на утро оденет униформу и снова на вокзал. К сожалению, мне кажется, что Иван Алексеевич может не понимать своего тихого счастья, и иногда, глядя в телевизор, он думает – вот живут же люди в Москве! У них там театры, кино, телебашня Останкинская стоит, в общем, движение и жизнь. А у нас тут – захолустье, деревня. Все друг друга знают сто лет и поговорить с людьми не о чем. И ещё жена ему по неосознанности своей женской масла в огонь подливает – посмотри, мол, как люди, живут. А мы что? Ну и какую-нибудь ещё чушь про вечерние платья, которые одеть некуда.
Хорошо, если от этой искусственной безысходности Иван Алексеевич не станет пьянствовать, потому что такое у нас в порядке вещей: не знаешь, чем заняться – и вдруг откуда ни возьмись пить начинаешь. Но если по-честному - не помешало бы ему знать, что редкие люди, которые, по его мнению, живут по-человечески там, где жизнь и движение, могут себе позволить ходить на работу пешком и 10 минут, а не ехать часик-другой в метро; что из-за этого же, уставшие по вечерам, они не играют с детьми; что видят они каждый день в окно серые кирпичи безликих домов, которые одинаково серые и зимой, и летом; что рыбы свежей у них там не бывает, и т.д. В общем, Иван Алексеич, даю вам заметить, что по целому ряду параметров это вы живёте по-человечески.
На этой ноте я как раз сидел уже в зале ожидания, и в нем с весёлым гомоном внезапно появилась толпа пацанов лет восьми-десяти, с огромными сумками, из которых торчали хоккейные клюшки, в сопровождении молодых и красивых своих родителей. На последних мое внимание остановилось с особой остротой. Я смотрю на их лица и не могу понять возраста. У них в выражении есть какая-то осознанность, добрая человечность, взрослость. Но вместе с тем, они мне кажутся немногим старше меня. Пусть им сейчас около тридцати, думаю. Значит родителями они стали где-нибудь в двадцать. И тут я вспомнил себя в двадцать… И подумал – надо было в двадцать лет сюда поехать.
Зал уже был полон людей, и все они ждали паром. С кем, интересно, будем мы держать путь в одной каюте?
А вот и объявляют – пора проходить досмотр. Люди реактивно вскакивают с мест и становятся в нестройную очередь к столу. Проверяющий работник оказался на редкость дотошным и с особой тщательностью проверял сумки: очевидно, у него была информация, что кто-то с собой везёт бомбу. На стол вытаскивали ложки, ножи, миски и тому подобное. Самое пристальное внимание было оказано ветхой бабуле, которой пришлось перерыть всю котомку, прежде чем выяснилось, что металлоискатель реагирует на фольгу в обёртке конфет. Анекдотический абсурд!
На выходе из здания вокзала пассажиров ждал автобус. Когда бабуля с конфетами, веселая толпа маленьких хоккеистов с родителями и все-все-все погрузились, автобус поехал в порт. Ехать нужно было минут пятнадцать, из которых две – мы ехали до порта, остальное – по порту. Масштабное зрелище – порт. Здесь и наставленные друг на друга контейнера, похожие издалека на гигантские разноцветные картонные коробки; и железнодорожные товарные составы, с цистернами и грузовыми вагонами; и горы угля. Ломаная бетонная линия отделяет все это торжество логистики от моря. Огромный техногенный спрут щупальцами подъемных кранов разгружает и загружает суда, провожает и встречает ежедневно путников и путешественников по эту сторону Татарского пролива.
Посадочный талон на паром отдан в руки борт-проводнику, а я уже закинул свою сумку в каюту и вышел на палубу. До отправления оставалось ещё немного времени. Я разглядывал береговую линию. Солнце пока что скрывалось где-то за сопками, но вода на выходе из бухты бликами света давала заметить его присутствие. Сопки и море – это, конечно, синергия. Они как бы противопоставляют себя друг другу, и от этого рядом выглядят вдвойне и втройне красивее. А уж когда на сцену выходит ясное голубое небо – держись крепче, чтобы не вывалиться с распахнутыми глазами и отпавшей челюстью куда-нибудь в недра благоговейного безмолвия.
Народ бродил по палубе, кое-где стояли парами-тройками и разговаривали, как полагается оторвавшимся от земли людям – негромко, спокойно, даже слегка лениво. Идти до Холмска предстояло порядка четырнадцати часов, поэтому и в самом деле куда торопиться. С моим соседом по каюте мы общались так же – большую часть времени проводя в собственных размышлениях или просто порознь, мы сталкивались на передней палубе на перекуре и перебрасывались фразами, больше чтобы сбить тишину, чем чтобы вдумчиво что-нибудь обсудить. По его взгляду на морские бесконечности было понятно, что ему тоже не сильно хотелось много говорить.
Было начало третьего, и часы подобно компасу показывали мне, что я на верном пути. Я стоял на палубе и смотрел, как медленно уползает вдаль техногенный спрут, а из-за сопок постепенно показывается ослепительный диск солнца. Внизу возбуждённо пенилась изумрудно-бирюзовая морская вода. Вот он, тот самый момент. Все отрезки большого путешествия, которое, помнится, никак не хотело начаться, во всей своей длине и размерах сжались и уместились в солнце и морскую пену за бортом. Вспомнились Стикс – мифическая река, за которой раскинулся шикарный в своей пустоте мир иной, и Харон – бессменный старший единственной лодки, пересекающей темную реку. Сравнение, конечно, мрачное, и употребимое только в том смысле, что из путешествий люди прежними никогда не возвращаются, и это можно толковать как смерть старого себя и рождение нового. Но не ради этого ли мы и снимаемся с насиженных мест?