Грибная похлёбка
«Величайшие блюда — самые простые» — Жорж Огюст Эскофье
Раскисшая дорога угадывалась в вечернем лесу только по лужам, отражавшим низкое небо. Сырая взвесь делала сумерки плотными, а нависающие кроны деревьев сгущали их почти до темноты. Лесной аромат грибов и хвои перебивался запахом сырой упряжи и грязной, вымотанной лошади. Она понуро чавкала копытами, то и дело оступаясь в скользкой, разбитой повозками колее. Эти рывки одёргивали путника ото сна и не давали свалиться с телеги. Дорога застыла трещиной в лесу, и казалась бесконечным, застывшим мороком, какой бывает при лихорадке. Столь долгим был их путь.
Главный перегон выматывал любого, но вставать тут лагерем было равносильно самоубийству. Ночлег в лесу в принципе отнимал много времени и сил, но в этих местах до ночи задерживаться не стоило в виду творившейся чертовщины. Какой — точно никто и не скажет, но больно уж много людей здесь сгинуло, и не смотри, что опытных. Целые торговые экспедиции пропадали, с вооруженной охраной. Так что на Главном перегоне Тракта никто на стоянку не вставал, да и опушек здесь для отдыха не было. Путешественник непременно стремился до ночи добраться в корчму «Гнилое место», ждущую всякого на поляне за лесным массивом. И она сулила уже скорый ночлег. Не ахти какой, но многим лучше, чем лежанка во мху под мокрым брезентом, с шансами больше не проснуться.
Старый бревенчатый терем занимал единственную поляну поодаль моста через Тесенку, и замыкал на себе два самых долгих перегона по обе стороны. Тут не раз занимался пожар, и следы копоти над створами окошек походили на вскинутые черные брови, придающие фасаду сходство с уродливой рожей. Вообще, если верить табличке над входом, трактир назывался «Грибное место», но вынужденные постояльцы в шутку обзывали его каким угодно: гнилым, гиблым, или даже поганым. На самом же деле втайне все уважали это пристанище средь местных губительных, заболоченных лесов. Слава за корчмой топчется разная, но каждый, кто входил под низкие своды её потолка, обязательно испытывал облегчение, чувство безопасности и крова над головой. А также дрянные, но горячие харчи, соломенный топчан на чердаке, шансы нарваться на неприятности, и неизменно злобный взгляд старика Кхома, который всё никак не мог занять своё место в давно тоскующей по нём могиле.
Но главное — хоть какую-то безопасность.
Выходя на главный перегон Тракта, путешественник закладывал сутки пути, и предпочитал лишний раз не останавливаться, даже по нужде. Однако когда становилось невтерпёж, он нехотя тормозил, чтобы справиться прямо с телеги. Он поднялся в повозке, повернулся к краю, и в последний момент услышал хлюпающие шаги позади, затихшие сразу же, как удалось прислушаться. Путник отмёл наваждение, сделал дело и поехал дальше. Жути всегда нагонял собственный разум, каждый опытный путешественник знал это. В здешних лесах определенно творилась чертовщина, но пугало и накручивало себя в основном излишне мнительное воображение. Оно додумывало шорохи, шаги и хруст веток; услужливо рисовало в кустах молчаливые тени; исправно чуяло поганое дыхание затаившихся, недобрых существ. Сумерки в лесу окончательно сдались темноте, и различался лишь силуэт плетущейся кобылы. Путник прикрикнул на неё. Больше себя подбодрить, чем ускорить животное. Хорошо бы вообще дотянула: сил у неё не оставалось. Слева вдруг послышалось жуткое невнятное бормотание, путешественника обдало волной страха, и он ещё громче крикнул на лошадь. Становилось легче усомниться, что всё это — лишь игра воображения.
Кобыла доволокла телегу уже совсем в темноте, ориентируясь на еле заметный свет в окнах таверны. Путник сразу же спрыгнул в грязь, ругнулся от резкой боли в затёкшей лодыжке, потянулся, понюхал воздух. Прочих ездовых животных у коновязи не было, значит если кто и ночует, то «транзитные». Наспех отстегнув повозку, он привязал кобылу над загаженным корытом, пнул его: не пустое. Наощупь порылся в барахле, и достал самое ценное — короткую двустволку. Убедившись, что лошадь нашла в корыте съедобную хлябь, путник поспешно пошлёпал ко входу: его начинала бить крупная дрожь. Ночь уже переступила черту, за которой темнота становится осязаемо опасной, тяжелой и густой. Необходимо было укрыться, уйти с лесного воздуха. И когда дверь трактира закрылась за ним, он услышал в темноте разочарованный стон. Спина взорвалась мурашками, путник поёжился, вздохнул. Он снова успел.
В помещении таверны было темно и безлюдно. Вкусно пахло грибами и дровяным дымом. Грубая мебель горбилась в полутьме, с потолка тенями свисали керосиновые фонари и канделябры. Источником света случила толстая свеча на хозяйской стойке, да рыжие дрожащие полоски от печной дверцы. Сам бессменный хозяин этого царства темноты, старик по прозвищу Кхом, дремал за стойкой, в свете свечи очень похожий на языческого истукана. Когда он проваливался в более глубокий сон, то начинал издавать звук навроде «ом-кхом-кхом», что и стало поводом для прозвища. Поговаривали, что он мог не выходить из-за стойки целую неделю. Даже в туалет. Но это глупости конечно: никто так надолго здесь не задерживался, чтоб проверить. Про старика Кхома вообще много чего говорили. Большинство приходящих считало его злобным старым козлом, но путник знал: не такой уж он и злой, просто «марку держит». Они были давно знакомы.
Меж тем, в зале оказался ещё один постоялец. Он сидел неподвижно, спиной ко входу. Он не оглянулся, не поздоровался, отчего в полумраке замечен был не сразу. «Главное, чтоб и дальше так сидел» — решил путник и направился к хозяину таверны. Оглушающий стон половиц разрезал тишину, за сапогами потянулись грязные следы. Кхом нахмурился, неподвижный постоялец не шелохнулся. Подойдя к стойке, мужчина прислонил к печи дробовик, и стянул наконец-то мокрую брезентуху.
— М-м? — промычал Кхом, не открывая глаз.
— Мне б пожрать, попить и койку.
— И бабу, — буркнул Кхом, расклеив сухие губы. — Опять пришёл своей бум-палкой размахивать?
Веки его медленно поднялись, собираясь в дряхлые морщины под бровями, и свете свечи зажглись два внимательных чёрных глаза. Кхом не любил, когда в трактире оружие есть у кого-то ещё, но делал исключение тем, кому доверял за давностью лет. Путник знал это, и в ответ на замечание посмотрел старику в глаза невинно.
— Семнадцать медяков, — сказал Кхом. — Койку сам сколотишь на досуге. Наверху топчан у окна. Грибная похлёбка, да мера тёплой браги.
— Омурлел ты совсем, старый. В прошлый раз одиннадцать было. И курей жареных.
— И баба была, — пожал плечами тот, медленно сползая на ноги с высокого табурета, — она-то курей и доела.
Уникальное положение «места» позволяла хозяевам наглеть совершенно безбожно, из года в год повышая цены, плюя при этом на обеспечение. А старик Кхом, построивший этот трактир своими руками каких-то полсотни лет назад, был на столько отъявленным прохиндеем, что многие им втихаря восхищались. Да и правду сказать, не был он уж совсем кривым душою. Водилась в нём и справедливость, и внимательность, и сочувствие. Иначе не дожил бы до своих лет. Но платить приходилось столько, сколько укажет. Кхом экономил на всём, особенно табаке, свечах и керосине. То понятно было: доставка в эту глухоглушь оборачивалась целой экспедицией, обходилась дорого, и никогда не имела гарантий успеха. Да и браться за это дело желающих мало. Коз и курей постоянно крали дикие животные, хозяйство чахло, старик за всем не успевал, наёмные помогальники быстро сбегали, а прочие учредители преимущественно собирали побор, не особо помогая. При том для живших Трактом, цены были вполне подъемными, а пожрать в пути итак было «как повезёт», плюс сезон. Как раз грибной.
Качать права, а тем паче угрожать кому-то, здесь было не принято. Даже самый дружелюбный малый, дотянув без «холодной ночёвки», пребывал в самом дрянном настроении, а дружелюбных малых Тракт почти не знавал. Случись что, до пресловутых трактирных драк доходило нечасто. Не оставалось сил и желания ворочаться на грязном полу в объятиях вонючего соперника. Проще всего здесь было нарваться сразу на нож. Реже — на осыпь картечи, чаще — от самого Кхома. У него был славный помповик, прозванный миротворцем. Столь своеобразный ограничитель беспорядков славился действенностью. Незнакомцы старались друг на друга молчать, а знакомцы говорить в полголоса, никому не мешая. Поэтому в корчме в основном сидели молча, почти не бухали, и были довольны соблюдением негласных правил заведения. «Знай своё место» — звучал по этому поводу незатейливый каламбур.
Путник нехотя расплатился. Кхом большим половником черпанул блестящей жижи с какими-то слизняками, и налил в эмалированную миску. Взял кувшин с брагой.
— Это не слизняки, это шляпки грибные.
— Знаю. Мне в свою, — путник достал из брезентухи побитую алюминиевую кружку.
— Знаю. — старик помнил: этот всегда пьёт из своей.
Чпокнула пробка, пахнуло кислым. Точным движением бывалого бармена, Кхом плеснул в кружку мути, налив ровно по край, не пролив ни капли.
Хлеб на Тракте тоже был редкостью. Свежего и вовсе не найти, а сухари либо быстро кончались, либо отсыревали и портились. В животе урчало, а похлёбка не выглядела нажористой.
— Вкусная. На отборных белых — Кхом заметил понурый взгляд посетителя, — удачный рецепт, голод отступит.
Путник молча вздохнул, закинул ружье за плечо, взял плошку и аккуратно побрёл в дальний угол, стараясь потише скрипеть половицами. Он опять покосился на неподвижного мужика. Он сидел в той же позе, с выпрямленной спиной, поднятой головой, и пялился в черное окно. Выглядел он жутковато, но в целом не необычно. «Знай своё место…»
Если прислушиваться к молве, то чем сгинуть, всякий заблудший в здешних лесах потемну, прежде напрочь рассудка лишался. Мол, живёт в дебрях злой дух, разум у человека отбирающий. И уж после того, совсем обессмыслившиеся тела пропадали пропадом в глухих непроглядных чащах. Их прозвали «Лесными». Встречаться с ними прямо чтобы вживую, никому вроде не приходилось, но каждый слышал о пустых глазах и несвязной речи, словно болванка одна от человека остаётся. И ничего ему не нужно, ни еды, ни сна, ни крова. Понятно дело, мужики от скуки чего только не наплетут, но не встречалось и тех, кто поднял бы на смех подобные россказни.
Тревожиться об одиноком постояльце не было сил. Жуткими слухами и байками полнится Тракт, и ежели каждой верить, можно загодя кукухи лишиться. Это любой опытный путешественник в виду имел определённо, также и наш. Горячая похлёбка пахла на удивление ароматно, прогоняя дурные мысли. Запах создавал иллюзию густого, наваристого супа, провоцируя обильное слюноотделение. Он уселся на скамью за деревянный стол. Плащ с ружьем оставил с торца, сгорбился над посудой, выдохнул, и обмяк от удовольствия. После суток на повозке, тело ликовало от ощущения твёрдой скамьи. Первая ложка похлёбки обожгла рот. Скользкая густая жижа оказалась действительно хороша на вкус и дюже солона. Там даже было что пожевать: мясистыми слыли местные боровики.
Еда обволокла желудок, наполнила тело дремотной слабостью. Осенью Кхом топил печку постоянно, её треск и тепло создавали этот «чуждый уют», который свойственен далёким пристанищам, манящим и согревающим всякого, кто тоскует по дому. Интересное слово — «дом». Всего три буквы, а сколько в них смысла и значений! Вот к примеру, поселись на чердаке «Гнилого места», и живи тут месяц, убереги Господь. Довольно скоро начнешь машинально про себя именовать его домом. Возвращаясь с охоты, с дровами, или после рейса по Тракту. «Домом» на время становится и твой топчан на чердаке, и по сути — любая крыша, давшая непостоянное укрытие.
А вот во фразе «построю дом», имеешь в виду здание, жилище, хижину, избу. Этакое физическое вместилище человека, прячущее от холода и снега. А между тем, в староисландском языке, у скандинавов, и многих других народов (что характерно, преимущественно северных) слова «дом», «племя», «семья», «родословная» часто были синонимами, или тесно связанными по значению словами. И глубинный смысл в том, что «дом» — это не только бревенчатая коробка с крышей, или топчан под оной, и не только тёплая печь с горячей похлёбкой. Дом — вместилище не лишь человеку, но и душе его, семье, и близким. Дом — суть маяк и точка отсчёта, «немагнитный север», что всегда тянет на себя стрелку внутреннего компаса. Во время долгих рейсов, всегда так хочется домой!..
Сонные мысли о доме уютно ворочались в голове, устраиваясь на ночлег. Кружка хмельной браги ещё стояла перед ним, а путник уже клевал носом, упершись локтями в столешницу.
— Хочешь, рецепт расскажу? — тихо сказали прямо за спиной.
От неожиданности путник вскрикнул. Он неуклюже, сонно дёрнулся, резко вскочил и разворачиваясь, с грохотом опрокинул скамью. В метре, в темноте стоял патлатый мужик с нечёсаной бородой, подпёртой высоким воротом свитера. «Как он смог подойти бесшумно?!» — мелькнуло в мыслях. Впалых глаз не было видно в тенях надбровных дуг, лицо не выражало эмоций.
— А ну н-назад! — ситуация застала врасплох. Находясь в недоумении, путник был напуган. Он сонно водил глазами по помещению, силясь оценить обстановку и не понимая подвоха, и готовился к недолгой схватке. В углу, где ранее сидел неподвижный, было пусто. Мужчина перед ним был безоружен, Кхом шевелился за стойкой, разбуженный упавшей скамьей. А двустволка смотрела стволами в потолок на расстоянии двух вытянутых рук. Чтоб тебя! Почему не в одной?!
— Нужна кастрюля с водой, — всё также спокойно продолжал незнакомец, глядя исподлобья, — её на огонь.
Негласный этикет «Гиблого места» не терпит провокаций и не предполагает столь отъявленной, бесцеремонной невежливости. Происходящее можно было нахвать провокацией, но с натяжкой, уж больно необычным выбран метод. Шутка? Странник готов был поклясться, что видит патлатого впервые. Что-то совершенно иное заставило путника действовать мгновенно и решительно. Адреналин вскипятил кровь, в ушах застучало, мышцы сжались в пружину, выбрав остатки сил. Путник сделал шаг вправо, схватил ружье за стволы и наотмашь дал прикладом плашмя мужику по уху. Глухой удар, тот рухнул набок, своротив собой вторую скамью. Он даже не попытался прикрыться рукой, увернуться или избежать удара.
— Э! Э! Ты в своём уме?! — крикнул Кхом.
Путник повернулся к нему, но ответить, или хоть перехватить ружьё не успел. Упавший одним движением откинулся на спину, упёрся локтями в пол, и со всей силы обеими ногами лягнул обидчика в живот.
— Луковицу разруби надвое, и брось в кастрюлю, — сказал он громко, вставая.
Удар отбросил странника, он сложился пополам от боли, похлёбка со вкусом браги подступила к горлу. Псих, орущий про кастрюлю, поднялся и стал выкручивать из руки ружьё, но серьезно схлопотал в висок левой. Это снова заставило его отшатнуться. Ему всё ж удалось вырвать оружие из рук оппонента, но не удержать. Оно упало на пол, повесив меж противниками хрупкую, невесомую паузу. Странник сипло и глубоко дышал, сверху послышалась возня с голосами, а Кхом очень красноречиво клацнул цевьём своего «миротворца». Дерущиеся теперь находились на равных. Инициатива была проиграна, назревала дуэль, и сверху спускались первые зеваки. Не переставало обескураживать поведение «неподвижного». Он дышал ровно, был спокоен, и лицо его не выражало по-прежнему ничего. Кхом выжидал. У лестницы кто-то уже чиркал спичкой под стеклом керосинки, и тут патлатый снова сказал:
— Потом грибы. Можно съедобные. Прям так кидай, или поломать можно. В кастрюлю вслед за луком.
Его звучный, спокойный голос произвёл впечатление. Мужчины в трактире зашептались. Путник оцепенел, его охватил хтонический, суеверный страх, голова покрылась мурашками. Понимая, что перед ним, он испытал даже оттенки отчаяния.
— Л-лесной, — испуганно выдохнул он, озираясь, — это лесной, мужики! Он же не в себе! Он не в себе!
На эти слова «лесной» отреагировал неожиданно быстро: нагнулся, схватил двустволку, отскочил, направил стволы на путника. Его палец уже начал взводить курок, как корчму сотряс выстрел. Мужика швырнуло вперед, он выгнулся, расставив руки в стороны. Путник сразу же выхватил ствол из обмякших пальцев, и позволил телу упасть. У лестницы загудели одобрительно, Кхом попал меж лопаток. Хозяин трактира уважал только крупную «волчью» картечь. Такой патрон был одинаково эффективен для всех основных его целей: лис, волков, людей, при этом редко бил навылет, так что идеально подходил для закрытых помещений. Повисла пауза, кхом опять лязгнул затвором, а в дверь трактира громко постучали.
— Если соль есть, крепко посоли… — хрипло, со свистом выдавил из себя, лежащий лицом в пол.
Такого пассажа не понял никто. Мужик, стоявший с керосинкой, матюгнулся, и с испугу швырнул фонарь в лежащего на полу человека. Плафон разбился, потемневший от крови свитер тут же загорелся, напитываясь керосином.
— Ты что-о-о творишь?! — заорал Кхом благим матом, переводя взгляд с двери на мужика.
Дверь сотряслась от удара снаружи, послышались крики. В дальнем зале с грохотом вывалилось стекло.
— И на огонь до готовности!!! — надрывно, со свистом заорал подстреленный, горящий психопат, поднимаясь на колени.
— Там за окном! — крикнул кто-то, — это лесные что ли?!
Началась суета. Мужики у лестницы задвигались, один с револьвером метнулся к окну и начал стрелять в темноту проёма, второй стоял и ошалело курил. Третий, бросивший фонарь, стянул с себя одежду и стал тушить человека, неуклюжими движениями лишь помогая огню разгораться. Свитер патлатого, словно огромный вязанный фитиль, пылал активно и ярко. За входной дверью кричали, слева грохнуло: внутрь выпало ещё одно окно, из темноты в трактир смотрело ничего не выражающее лицо. Кхом прицелился и выстрелил.
Путник, слабо осознавая происходящее, остолбенело пялился на горящего мужика. Тот медленно разгибался перед ним, вставая во весь рост. Борода и сальные волосы с треском и характерной вонью занимались огнём, рот был весь в крови, и искажен какой-то гримасой, он что ли улыбался, а в глазах его блестели угольки чистейшего безумия. Он вдруг вытянул руку, из кулака посыпалась какая-то труха.
— И сухариков вот возьми… так лучше будет, — булькая, «лесной» словно попытался… улыбнуться?!.
Он разжал кулак, демонстрируя крошки хлеба на ладони.
Путник прицелился в тлеющую бороду, взвёл курки и зажмурившись, выбрал разом оба спусковых крючка.
В ушах звенело. Осторожно открыв глаза, странник обнаружил себя сидящим на скамье. Перед ним стояла пустая плошка и недопитая брага. Грязные окна трактира светились бледным предрассветным сумраком, а спина болела так, словно он просидел на скамье без движения несколько часов. И похоже, так оно и было. Преодолевая боль в шее, путник осмотрелся. Ружье с торца стволами кверху, на полу высохшая брезентуха. Кхом сидел за стойкой, странного неподвижного гостя нигде не было. Мужчина тяжело потянулся и медленно встал, скрипнув половицей. Несмотря на деревянное тело, он на удивление бодро себя чувствовал. Даже вполне отдохнувшим, и совершенно не ощущал голода! Оставалось немного размяться.
Действительно, удивительный получился рецепт. Удачный и простой. Вода, лук, соль, да грибы… Ничего лишнего. Жаль, сухарей нет, с ними было б лучше.
Мужчина оттряхнул брезентуху, допил холодную брагу, сунул кружку в карман. Аккуратно взял ружьё за холодные стволы, проверил: не взведено. Он молча кивнул трактирщику, тот понимающе кивнул в ответ. Оплаченный топчан остался не востребован, но здесь не принято качать права и жаловаться на сервис. Скрипя половицами, странник вышел из тёплого трактира в рассветный лес, оставив за собой мёрзлый аромат скорой зимы.