На даче жить, читать журналы
📍автор в Телеграме: https://t.me/letuchykorable
В детстве вместо дачи была деревня — бабушка, дедушка, папа там вырос и тетя. Осталась куча артефактов эпохи: от гигантских пупсов из желтой пластмассы до сумочки с медвежонком-символом Олимпиады-80. До свиданья, наш ласковый мишка...
И журналы. Книги почему-то остались только специальные: по немецкому, который преподавала бабушка, и по врачебному делу, которое практиковал дед. Журналов же было навалом: «Костры», «Пионеры», «Мурзилки», «Веселые картинки», «Техника–молодежи», «Ровесники» и «Мы». Журналы выписывали на всех членов семьи, на каждом шариковой ручкой проставлен сельский адрес. Лил дождь, я бежала во времянку и при свете совсем тусклой лампочки читала про хороших правильных пионеров, про дружину, про то, как получать пятерки и гладить пионерский галстук, про подвиг летчика Мересьева-Маресьева, про Бонивура-Баневура…
До хороших двенадцати лет в голове у меня был сплошной Ленин и Советский союз. Журналы имели магическое влияние: казалось, что теперь-то, когда в сентябре вернусь от бабушки в город, я буду жить правильно, у меня будет мотивация (хотя слова такого-то еще не было) вставать с утра пораньше и делать гигиеническое закаливание, я буду румяная с портфелем бежать по снегу в школу, приходить домой, обедать горячим супом, старательно делать все уроки, а потом гулять с ребятами во дворе, чтобы после кефира с печеньем лечь спать ровно в десять ноль-ноль. Такая сила убеждения была у редакторов.
Все мои планы, конечно же, разбивались в первую неделю сентября, когда выяснялось, что вместо горячего супа на обед будут липкие макароны, гигиенические закаливания как-то не делаются, тупая математика не решается, а сами родители не ложатся раньше часа ночи. Все опять вставало на свои рельсы, круги, квадраты.
Но я не теряла надежды — в июне снова ехала в деревню и снова впитывала знание о правильной и безмятежной жизни советского подростка.
«Костры» и «Пионеры», помимо всего прочего, были хороши как литературные журналы. Фрагментами (потому что подшивки до начала нулевых дожили не целиком) я ознакомилась в той времянке с кучей годных книг. Некоторые я запоминала и брала в библиотеке — и читала уже насквозь, и не всегда это «насквозь» было интереснее моей придуманной на основе прочитанных кусочков истории. Кое-что я нашла только в интернетную эпоху. Кое-что забыла навсегда.
А на днях я заболела — и поняла, что литературные новости делают мне только хуже. Литературные старости — дело другое! Я раскопала архивы оцифрованных советских журналов (слава тому, кто их делает) — и отправилась по местам своей памяти, по своей виртуальной даче, попутно чувствуя себя все лучше и лучше среди всех этих шахматных рубрик и кружков Марьи-искусницы. Весело и спокойно в этом придуманном советском мире жить. Весело и спокойно — пусть даже на самом деле оно было не так.
Перед вами — пять повестей, которые я прочитала в журнальных публикациях на даче. Вуаля!
ЕВГЕНИЙ ВЕЛТИСТОВ «ЗОЛОТЫЕ ВЕСЛА ВРЕМЕНИ, ИЛИ «УЙДИ-УЙДИ»
Писатель идет на заседание Союза писателей — и ему там скучно, как обычно бывает на любых заседаниях (кроме тех, что проходят в барах). Идет середина восьмидесятых, а писатель очень тоскует по сороковым — по той Москве, которой больше нет, по своему детству, по прекрасным и отважным людям. Вообще это часто встречается в позднесоветской литературе: в сороковые казалось, что после Победы наступит что-то невероятно прекрасное, и мир этим ожиданием чуда жил. В конце восьмидесятых людям уже стало понятно, куда все катится — и они вдруг стали ностальгировать по себе прежним и полным надежд.
Писатель встречает современных подростков Алену, Кира и Ветра — смешно, что дети восемьдесят восьмого года не знают устройства самоката, и главному герою приходится им объяснять, что это такое. Вместе они летят во времени в конец сороковых и смотрят на ту самую старую Москву, слушают Марка Бернеса, едут на дачные танцы, тусуются с дворовой шпаной.
В детстве мне попался кусок про коньки: про то, как главный герой возвращается во времени на суд с коньками. Мол, из-за этих новеньких коньков мальчик Карлуша убил другого мальчика Лешу. Это врезалось в память, по конькам, собственно, я эту повесть потом и нашла. Оказалось, что она про ностальгию, про ушедшую безвозвратно Москву и собственную юность — ах, как хорошо все начиналось! Хорошая, милая, забытая повесть от автора приключений того самого Электроника и романа про то, как целый класс потерялся в космосе. Вот это скрещивание самой ярой фантастики с самым ярым педагогическим жаром — это мое любимое, да.
Ветер снял крышку с моих часов, стал изучать механизм. Крупные шестеренки крутили секунды, минуты, часы лета 1947 года. Начался второй послевоенный год. – «Я никогда не имел часов», – процитировал я вслух слова знаменитого писателя, – не покупал их, и никогда мне их не дарили! Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях». – Кто это? – спросила Алена. – Юрий Олеша. «Ни дня без строчки». – «Правда, – продолжил я по памяти, – какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами». – Здорово! – просияла, зазолотилась Алена. – Писатель, когда вернемся домой, скорее снимай гипс. Мы полетим, и ты нам покажешь золотые весла времени.
В следующем, 1989 году Евгений Велтистов умрет после продолжительной болезни — так что эта повесть станет своего рода прощанием — и с Москвой, и со Спасской башней, и с золотыми веслами времени.
ЭДУАРД УСПЕНСКИЙ «МЕХОВОЙ ИНТЕРНАТ»
Девочка Люся устраивается работать в интернат для зверят — преподает хорошие манеры и русский язык. Стоит ранняя осень, она ездит в интернат на электричке, платят ей там неведомыми хендриками, все ее ужасно стесняются и любят. Повесть такая милая и пушистая, что аж слезы на глаза накатывают. Тушканчик там ходит в джинсовой куртке, Сева Бобров гордо перегрызает чурки «большущими зубами», Бурундуковый Боря от смущения сжирает мел, а волку Успенский дает имя «Устин, летящий в облаках». Ну не хорошо ли?
В перерывах между уроками угощают картофельным чаем и помидоровым кофе, чтоб согреться, девочке Люсе дарят нюхоскоп для последних сентябрьских астр и полезные эвкалиптовые листы, которые она сдает в аптеку. Нарушает идиллию охотник Темнотюр, от которого в финале весь интернат и сбежит, дав юному читателю прям под дых и оборвав звериную сагу на полуслове. Редколлегия журнала «Мурзилка» не дремала и кое-какую цензуру блюла. Например, вот этот кусок они вырезали в рамках борьбы с курением у дошколят:
Ученики сразу затихли. Взялись за крышки парт и все, как один, сделали стойку на передних лапах. Мехмех взглянул на большие ручные часы. — Почему они так странно вас приветствуют? — спросила Люся. — Мое изобретение. Во-первых, собирает и разгоняет сон. Во-вторых, выдает тех, кто жует мухоморы или бычки. Они сразу блюмкаются. В-третьих, будит уважение. Минутная стрелка сделала круг на часах, и Мехмех сказал: — Блюм! Звери радостно всем классом бухнулись на лапы и сели на скамейки за парты. Все, кроме одного. Большущий тушканчик по-прежнему стоял на передних лапах на парте. — Так и есть! — сказал директор. — Наокуркился. Дачники оставили много окурков на участках, вот интернатники и жуют их. А потом дуреют. Живут как в тумане. Он подошел к замершему ученику: — Кара-Кусек, пройдите ко мне в кабинет. Кара-Кусек осовело блюмкнулся на пол. Меховой директор взял за лапу мехового жевальщика окурков и повел его.
В следующей главе вдруг появляется «вафельный отметник», который можно давать нюхать и грызть. «Те, которые нанюхаются, очень хорошо потом учиться начинают», — говорит меховой директор. Он говорит, а редакция «Мурзилки» снова отрезает. И поделом!
ИЛЬЯ МОСКВИН «ФОРВАРД –– В ЗАЩИТУ»
Мальчик Юра, возраст которого максимально неясен, разбивает столитровый аквариум соседа, попав в него мячом через окно. Сосед не ругается, а только заставляет вставить новое стекло, ну и изливает душу: жена сбежала, прихватив с собой сына, только тупые рыбы и остались. Юра решается — и сбегает в Москву якобы прикупить соседу новых рыб. В поезде его ловят как безбилетника и ведут к начальнику поезда. Конец первой части, на этой криминальной ноте в детстве для меня повесть и закончилась.
А Юра, ощупав карман, вдруг похолодел: деньги, переложенные из бумажника, исчезли. Плакали денежки, и Юра чуть не плакал. Теперь, если ссадят, то и домой не доберёшься: в кармане всего рубль бумажный, рубль металлический, да, может, ещё и мелочью рубль наберётся. Итого, трёшник… Снова подошла официантка. Вид у неё был усталый и презрительный. — Дайте бутерброд с колбасой и чай, — уныло распорядился Юра. А деваться-то ему некуда. Тогда он ещё заказал нарзану, потом решился на второй бутерброд. Расплатился. Глядел в окно на убегавший вечер. Что было делать? Делать можно было многое. Много можно было ещё совершить в этой жизни бессмысленных поступков. Например, залезть под стол. Так Юра и поступил, предварительно оглядевшись. Под скатертью его не было видно. «Буду здесь ночевать», — решил он. Совсем поглупел человек от горя. Нет чтобы пробираться в общий вагон, где вообще не поймёшь, кто на каком месте сидит.
Вторая часть, которую я прочитала не далее как вчера, оказалась розовой, пушистой и очень путаной. Мальчик Юра доезжает до Москвы, каким-то чудом находит семью чувака с рыбами, ходит там весь такой хмурый — и семья даже догадывается, зачем он приехал. Кончается все хорошо: парень возвращается все так же зайцем домой, валится от усталости на кровать и начинает мысленный дриблинг, разворачивая в памяти московские события, очень странно, потоком, ну просто «Улисс» для самых маленьких. К чуваку с рыбами возвращается семья — но не тот пацан, за которым Юра ходил, а тот, что подбил ему глаз — вот такая летняя история, малята. Дальнейшая судьба и другие публикации Ильи Москвина науке неизвестны.
НАДЕЖДА ТЭФФИ «АВАНТЮРНЫЙ РОМАН»
Надежда Тэффи в представлении не нуждается. Картинки были красивые, эпиграфы были хорошие — я только потом начала догадываться, что Тэффи их наверняка распихала от балды, пародируя потуги маленьких романисток.
Главная героиня Наташа работает манекеном, по вечерам ходит на дансинги и купаться в море. Все складывается у нее не очень, она знакомится с молодым человеком по имени Гастон, у которого в жизни и в голове еще пустее, чем у нее. Я и сейчас, перелистывая повесть — которая, конечно, никакой не роман — так и не поняла, чего там больше: пародии на всякие модные книжечки про красивую жизнь или тоски-тоски-бесконечной экзистенциальной тоски и страха. Кто-то кого-то убил, кто-то какие-то деньги украл, кто-то куда-то сбежал — все это так, ни в коем случае не для занимательности, все проплывает на фоне бесконечной вечной тоски. От нее главная героиня в конце и топится — и ее вытаскивают на закате рыбаки, принимая за юного мальчика.
– Господи! – сказала она. – Спаси, помилуй и сохрани рабу Твою Нат... Да ведь не Наталья же я! Я Маруся, Мария... И тут сразу же мгновенно вспомнила свой предутренний сон. «Маруси еще нет», – шамкала бабушка. «А когда же она прибу-у-удет?» – спрашивал дед. Вот оно, это «у-у-у», так испугавшее ее во сне. Это «у-у-у» – это море. И как же она не поняла, что Маруся и есть она. Но теперь уж совсем не страшно. Теперь только смертельная усталость. А что они ждут, так ведь это хорошо. Это очень хорошо, что и ее кто-то где-то ждет. Но сейчас все-таки надо плыть. Надо доработать свое заказанное, положенное на земле. Она снова заглянула вниз, в зеленую бездну, снова увидела висящее над ней крошечное свое тело. И ничего не было на свете. Ни жизни с Гастоном, ни любви к нему, к Госсу, к заблудшему мальчику, ни ужаса последних часов – ни-че-го. Она только спокойно удивлялась, как могло все это быть таким значительным и страшным!<…> – Чудесна смерть твоя, отходящий день! И так как был он не только сентиментальный поэт, но и священник, то, подняв руку как бы для благословения, произнес последние слова, обращаемые на земле к отходящему: In manus Tuas, Domine.
ИРИНА ТОКМАКОВА «И НАСТАНЕТ ВЕСЕЛОЕ УТРО»
Сначала я увидела вот эту картинку — да, ту, что выше. Увидела и сразу закрыла журнал — так этот Амаяк Акопян на минималках меня напугал. Другие картинки не лучше, сразу скажу. Какая-то птица, какой-то доктор, какие-то хмурцы... хрюмцы... угрюмцы... Лошади еще, сплошной дурдом. Но эта морда пугала сильнее всего — и повестушку читать я не стала.
А сейчас прочла — и оказалась она глупой и безобидной. В доме девочки Полины все очень грустно, так грустно, как только может быть молодой семье, живущей с тещей. Все ругаются, каждое утро ругаются — и Полина аж заболевает от избытка чувств. К тому же, ей собаку никто не покупает, вот это особенно огорчает, да.
Папа пил кофе стоя, жевал бутерброд с сыром. Яичницу он есть не стал, и мама сказала сердито, что это бабушке назло. У бабушки дергались губы, когда она заплетала Полине косы. У Полины у одной изо всей группы в их детском саду были косы. Всех остальных девочек мамы водили стричься в парикмахерскую. А бабушке хотелось, чтобы у Полины были косы, как когда-то в бабушкином детстве: все девочки отращивали косички и не носили брюк, а только надевали сатиновые шаровары на гимнастику. Шаровары Полине шить не стали, а косы бабушка все-таки попросила отрастить и сама заботливо мыла внучке голову то яичным желтком, то еще ей только одной известным способом. А папа говорил, что это все – ему назло. Потому что он терпеть не может все старомодное и считает, что жить надо по-современному, а не назад оглядываться, так и шею можно свернуть. В бабушкиной комнате стоял старинный буфет, и большое зеркало в резной раме, и комод из шести ящиков, а на комоде в высоких вазах – сухие цветы и травы. Полине казалось, что это очень красиво, а папа, когда за чем-нибудь входил в бабушкину комнату, каждый раз, выходя оттуда, говорил: – Это мне назло. А мама на него за это обижалась, и Полина тоже, потому что знали: вовсе не назло; но он на их обиды не обращал никакого внимания.
В бреду Полина видит звезду по имени Солнце Ая (кореянка?), они летят во времени и пространстве, чтобы попасть в город Крутогорск сразу после войны (видите — опять!) и взять волшебные бело-красные розы некого Вардкеза — их когда-то дед бабке носил каждое утро. Ну и добывают, конечно, с детскими приключениями. Как вы уже догадались, рожа в цветах — тот самый Вардкез, да. Но мне пятилетней от этого лучше не стало, и с тех пор всех усатых друзей отца я бойкотировала и закатывала истерики, если они приходили домой. Такая травма, хоть в суд подавай.
+++
Журнал «Ровесник»: «И дым отечества...»
В мартовском номере журнала «Ровесник» за 1991 год публикуют очерк венгра Миклоша Вамоша про то, как американцы издеваются над тем, что он, собственно, венгр — и как смеются своими зубастыми улыбками, какой ни у одного венгра никогда не будет. Очерк, фельетон, вотсоэвер был смешной и надолго мне запомнился — однако кроме журнала «Ровесник» по-русски больше нигде не издавался. Не до того, видно, стало после девяносто первого, а потом и вовсе забыли и про писателя Вамоша, и про венгров в принципе.
Журнал «Костер»: «Любимец города Вински» Повестушка финского писателя под псевдонимом AAPELI. Вински — это такой кусок шпаны, который то преступников ловит, то становится невидимым от порошочка, прямо как в нашей книжке про желтый чемоданчик. То на колокольню заберется, то в школу не пойдет — в общем, делает всякие штуки покруче вашего Тома Сойера. Том Сойер и есть, только на финский неторопливый манер — нигде, кроме «Костра», Аапели, у нас, кажется, больше не печатали. А жаль!
