Диалоги с эшником. Записки из СИЗО Сергея Михайлова
Вновь разговаривая с господином Фигулиным, пытаемся друг друга уязвить. Я замечаю, что вместо взятого в 3 дня Киева случилось отступление из Киевской и Черниговской областей. Тогда он заявляет, что через пару лет будет на пенсии рыбачить и охотиться, а может быть, даже пойдет в адвокаты. «Вас, жуликов, защищать». Смеется. Обещаю, что по итогам люстрации адвокатского статуса ему не видать. Придется рыбачить. А там за удочкой на бережку будут нападать на него думки – правильно ли жил, тех ли преследовал. Напоминаю о рано ушедшем общем знакомом, одном из руководителей Респрокуратуры. Интересуюсь, почему бы центру «Э» не привлечь к уголовной ответственности за пропаганду ненависти того же телеведущего Соловьева или Скабееву. Товарищ вяло отнекивается – мол, и подследственность московская, и криминальных призывов он не видит. В их, на мой взгляд, пятиминутках ненависти. Иногда его, впрочем, прорывает. Откровенно говорит про разбомбленные украинские города, война, мол, была неизбежна {c какого это перепугу?}. И уж лучше, чтобы разбомбили украинские города, чем наши. В ответ интересуюсь, читал ли он «Время жить и время умирать» Ремарка. Там есть похожие рассуждения немецких солдат. Разглядывая разбомбленную деревню где-то в России, они говорят: как только война докатится до границ Германии, заключим мир. Тогда, мол, в России все дома будут разрушены, а у нас в Германии - целые.
«...Зауэр посмотрел на отблески пожара.
— Иной раз, как поглядишь, сколько мы тут в России всего поразрушили — просто страшно становится. Как думаешь, что они сделали бы с нами, если бы подошли к нашей границе? Ты об этом когда-нибудь думал?
— А я думал. У меня усадьба в Восточной Пруссии. Я еще помню, как мы бежали в четырнадцатом году, когда пришли русские. Мне было тогда десять лет.
— Ну, до нашей границы еще далеко.
— Смотря по тому, как все пойдет, а то и опомниться не успеем. Помнишь, как мы продвигались вначале?
Зауэр снова взглянул на север. Там вздыбилась огненная стена и вскоре донеслось несколько сильных разрывов.
— Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?
— Об этом я и говорю. Неужели ты не понимаешь? Тут поневоле лезут всякие мысли.
— Русским еще далеко до границы. Ты ведь слышал позавчера доклад, на который всех сгоняли. Оказывается, мы сокращаем линию фронта, чтобы создать благоприятные условия для нового секретного оружия.
— А, враки! Кто этому еще верит? Ради чего же мы тогда перли вперед как одурелые? Я тебе вот что скажу. Дойдем до нашей границы, и надо заключать мир. Ничего другого не остается.
— Ты еще спрашиваешь? Как бы они не сделали с нами того же, что мы с ними. Понятно?
— Да. Ну, а если они не захотят заключать с нами мир?
Зауэр с изумлением уставился на Гребера.
— То есть как это не захотят! Если мы им предложим мир, они обязаны будут его принять. А мир есть мир! Война кончится, и мы спасены.
— Они прекратят войну, только если мы пойдем на безоговорочную капитуляцию. А тогда они займут всю Германию, и тебе все равно не видать твоей усадьбы. Об этом ты подумал?
— Конечно, подумал, — ответил он наконец. — Но это же совсем другое дело. Раз будет мир, они больше ничего не посмеют разрушать.
Он прищурил глаза, и Гребер вдруг увидел перед собой хитрого крестьянина.
— У нас-то они ничего не тронут. Только у них все будет разорено дотла. И когда-нибудь им все же придется уйти».
Увы, товарищ Ремарка не читал. Мол, некогда было посторонние книжки читать, учился, служил. Цитирую ему по памяти Окуджаву.
Реакция на Окуджаву простая и однозначная – мол, если проиграем войну с Украиной, не будут уважать власть. Значит, войну нужно обязательно выиграть, иначе будет тут Майдан (про Майдан это уже мои догадки, он этого вслух не говорил). Что Майданы – следствие накапливающихся внутри несменяемой власти противоречий, товарищ, кажется, просто не понимает (хотя кто его знает, может быть, притворяется тут ура-патриотом, что-то такое проскальзывает в его разговорах про рыбалку и охоту на пенсии). Маленькая дословная цитата г-на Фигулина, я записал ее на его глазах прямо демонстративно: «Такие, как я, будут всегда нужны. Какие законы будут в стране – такие законы и буду исполнять». Так он ответил на мой вопрос, что он думает про Нюрнбергские расовые законы.
Утро. Маленький забетонированный прогулочный дворик. Сверху листы прозрачного пластика, словно в теплице. Чтобы, значит, не подбросили записку или еще чего. В центре лавочка человек на 6. Но я во дворике один. Бегаю кругами по периметру, раскачиваюсь на турнике (эта роскошь есть только во двориках №1 и №6). В соседнем дворике заключенный громко объясняет - вернули 58-ю статью, считай. Как при Сталине. Говоришь против войны, ругаешь власть - сажают. Дедушка старый, что он еще придумает? Тут оратор высказывает опасение, как бы дедушка не догадался уничтожить всех российских зеков – мол, число жертв будет примерно как от коронавируса. В общем, засидевшийся бункерный дедушка вызывает самые серьезные опасения не только у Навального. Ну и, скажем так, в разных слоях общества.
Из диалога с одним из заключенных: «Очень стыдно было наблюдать за всем этим. Мои родители живут {в Европе за пределами России более года}, активно помогают украинцам. Очень боятся за меня, за мою позицию в отношении этого ужасного преступления. Да я и сам побаиваюсь, у меня есть семья. Приходится стыдиться и молчать. Горжусь, что есть такие люди, которые не молчат. Не зомбированные односельчане, а настоящие герои. Мне дали {несколько лет} строгого режима за продажу {небольшого количества, считанные граммы травки}. Жестковато, но сам виноват. Написал апелляцию. Надеюсь, повезет и я вернусь к семье».
5 мая меня вызвали к начальнику заместителя начальника СИЗО и официально уведомили о том, что я поставлен на профучет как экстремист. Что мне не следует пропагандировать свои взгляды среди других заключенных. А также, что со мной будет проводить беседы один из сотрудников СИЗО. Расписался и сказал, что я все больше напоминаю Навального.