Один мой друг
Мы как-то сидели в баре, в марте, кажется. Это было на той же неделе, на которой мне и еще нескольким людям какие-то вандалы раскрасили дверь надписью с zигами. Я приехала, чтобы взять у Димы комментарий обо всем этом — ему-то тоже дверь разрисовали, — потому что я журналистка, а в баре мы в итоге оказались, потому что мы друзья.
Я жаловалась на какие-то рабочие моменты: это бесит, тут чего-то не хватает. А он с самым грустным выражением, какое я видела на его лице, говорил о том, что скоро сядет. В списке вещей, которые меня бесят, прибавилось, потому что, блин, это же очевидно. Если не хочешь сесть — уезжай, потому что небо сожмется до решетки для каждого из нас. И для тех, кто выходил на пикеты и кричал лозунги, срывая глотку, и для тех, кто писал о происходящем, несмотря на цензуру, запрещающую правду.
Дима сказал, что не уедет, потому что это против его принципов. Грустно говорил: мол, пару месяцев на мои заседания походят, потом постепенно забудут. Сначала забудут те, кто меня вообще не знал лично, а потом и друзья. И останется в итоге мама, которой придется проходить вместе со мной через уголовное дело.
Дима Иванов. В свое время для меня он был просто еще одним участником Бессрочки, с которым мы редко виделись, каким-то полутоварищем, что ли, потому что у него был свой личный проект, и тогда мне казалось, что мы никогда не подружимся достаточно близко. Через примерно полтора года после того, как мне в голову пришла эта мысль, Дима приехал ко мне через всю Москву, когда понял, что мои внезапные откровения насчет, я уже не помню, кажется, его самооценки — это прощальное письмо. Он тогда больше часа ко мне добирался и заставлял держаться в сознании, а это было сложно, учитывая, сколько таблеток я выпила, чтобы больше не проснуться.
Его все знают как автора телеграм-канала «Протестный МГУ», но, если честно, человек из текстов, которые там публикуются —- напыщенный индюк и сноб с самомнением, упирающимся в потолок. Дима не такой. Ну, не всегда, по крайней мере.
Помню, как мы с ним дурили эшников летом 2020-го. Мы тогда проводили дни и ночи на Пушкинской площади — «Бессрочная Пушка» — и где-то на утро дня десятого, что ли, решили пойти на митинг коммунистов на площади Революции, когда нам на смену приехали более свежие протестующие. За нами посмотреть на происходящее пошли два сотрудника с черными борсетками через плечи. Так мы по дороге от площади до площади то резко останавливались, то меняли направление, однажды даже зашли в переход, только чтобы выйти из него обратно через несколько секунд. Потом побежали в метро, эшник — за нами. Диме пришла в голову очередная идея из разряда тех, за которые я давала ему подзатыльники, и он попросил полицейских метрополитена нас защитить, потому что за нами идет какой-то подозрительный мужчина. Нас в итоге заставили писать объяснительную, что лишний раз говорит о качестве защиты правопорядка в столице.
Последний раз мы говорили вживую в мае, возможно, десятого или одиннадцатого числа. Его перевели в спецприемник «Мневники» из Сахарово, где он отбывал арест за репост антивоенной акции, а меня туда определили после задержания 7 мая, когда кому-то из МВД пришло в голову меня превентивно арестовать перед Днем Победы. Я на митинги больше двух лет уже не хожу, а они все никак не уймутся. Так вот, мы общались вживую. Я тогда вышла гулять, а окна его камеры как раз выходили во двор. И мы наконец оказались в одном спецприемнике. Эта история, вообще, забавная, потому что мы всегда были уверены, что первым арестуют его, а на десять суток в итоге залетела я — летом 2020-го. Дима, правда, быстро меня перегнал, и всего к тому моменту в заключении провел, наверное, сто дней. А я за эти годы набралась пессимизма, так что зачем-то подумала во время нашего разговора — этот разговор Дима сопровождал киданием в меня кусочков хлеба из окна, — что грустно будет, если я выйду, а он — нет. Незадолго до этого так ведь с Владимиром Кара-Мурзой случилось, и я почему-то думала, что Диму тоже арестовали, чтобы состряпать уголовное дело. Я еще в тот день, когда его только задержали, это говорила.
Он с грустью рассуждал о том, что ему не дадут сдать диплом. Арестовали до второго июня, а защита — первого. Он говорил судье об этом, просил дать столько суток, чтобы успеть учебу закончить, но его не послушали. Надежда была, потому что какие-то переговоры насчет пересдачи шли. Моей коллеге Даше тоже не дали диплом сдать, и я Диму утешить не могла — не в моем это пессимистичном стиле, — так что итогом нашего разговора стало, кажется, метафорическое пожимание плечами: мы знаем, где мы живем. Я пыталась кинуть хлебом в ответ, но снизу это гораздо сложнее сделать.
Вернемся на несколько абзацев назад, к теме про выражение лица. Грустное. Понимающее, но не понимающее происходящее одновременно, даже, наверное, попросту не хотящее это происходящее принимать. Такое же я увидела еще раз — на заседании по избранию меры пресечения. Дима — за решетками, глазами ищет в толпе кого-то — кажется, я знаю, кого, — и считает, сколько людей пришло к нему на заседание. Наверное, пытается вычислить по какой-то только что придуманной формуле — фигов он математик — сколько поддержки останется до приговора, а может, и до конца срока. Мы перекидываемся парой улыбок, я хочу что-то сказать, но не знаю, что. Я до сих пор не придумала, что могла бы сказать. И хорошо, наверное, что пристав запретил не просто вести разговоры с подсудимым, но и показывать ему жесты.
С улыбками было особенно тяжело, потому что хотелось плакать. Оля вот — наша общая подруга и бывшая девушка Димы — плакала, а я никак не могла. От мысли о том, что моего друга вот-вот заключат, заключают и только что заключили под стражу, хотелось бежать подальше.
Ближе к концу зачитываемого постановления, в смысле которого ни у кого, кажется, не было сомнений, Оля предложила крикнуть «Позор», когда судья закончит. Я посчитала, что это слишком опасно в эти-то времена, и предложила вместо этого крикнуть «Дима, мы с тобой». Мы в итоге и крикнули, а девушку, которая проскандировала «Позор», приставы задержали и оштрафовали на 500 рублей. Выходя из суда, мы вспомнили, как два года назад, в Пензе, на приговоре по делу «Сети», это самое «Позор» скандировали гораздо громче и четче, но тогда, видимо, еще можно было, потому что никого за это не осудили. Легкие были времена. Шутка про «легкие были времена» относительно 2019-2020 годов, вообще, одна из самых любимых сегодня.
На улице группу поддержки — а это где-то три десятка человек — ожидали десять сотрудников полиции. Чувствовалось, что все изменилось. Если раньше у судов задерживали за плакаты или лозунги, то в тот день было ощущение, что, если мы задержимся хоть на секунду позже разрешенного нам товарищем майора времени, то окажемся в отделе полиции, а затем и в спецприменике за какое-нибудь неповиновение законным требованиям. Диму мы на улице так и не дождались, хоть и простояли больше получаса под пристальным наблюдением нетоварищей в форме.
В СИЗО до 2 августа. Судья согласилась с доводами обвинения: Иванов ранее привлекался по административным статьям, дело резонансное, а он сам может сбежать или надавить на свидетелей. Каким образом Дима собирался давить на собственную мать или друзей — вопрос вторичный, как и то, почему он не сбежал до сих пор, если знал — а я ведь точно знаю, что знал, — что скоро окажется в тюрьме.
Потому что принципы ему оказались важнее собственной свободы.
К этому поступку относиться можно по-разному. Можно приветствовать и чествовать, это ведь храбро и очень киношно, а еще сильно, твердо, можно придумать десятки синонимов. А можно ненавидеть. Ведь в итоге всем, кто был рядом, придется собирать передачи, писать письма, сражаться до последнего, зная, что в этой битве то самое «добро» или правда уже давно не побеждает, а они этого и не выбирали.
Первый тост, которым мы его проводили, был «Пошел нахуй, Дима». Вторым мы чтили его жертву и принципиальность.
Я не знаю, что будет дальше. После 24 февраля вообще сложно что-либо рационально прогнозировать. Но я знаю, что одни люди должны сидеть в тюрьме, а другие — из нее выйти. И я точно знаю, к какой группе принадлежит Дима Иванов.