«После вторжения у меня первый запрос на сексуальную тему появился аж в июле»

24 ноября — девять месяцев со дня ввода российских войск в Украину. В эту страшную дату SOTA публикует интервью с Наташей Мусиенко, психологом из Киева. Нам было важно узнать, как человек, к которому обычно обращается за помощью, поступает в ситуации, когда страшно, больно и ужасно всем — в том числе и ему. Кроме того, в этом разговоре Наташа поделилась наблюдениями о том, как изменилась работа психолога в военных условиях.

Сразу после этого разговора в Киеве в очередной раз пропал свет. А потом на город снова начали падать бомбы — одна упала совсем недалеко от дома Наташи. Сейчас она и ее близкие уехали из Украины, а Россия продолжает масштабные бомбежки объектов инфраструктуры Киева, как и многих других украинских городов.

Поверить в то, что кто-то захочет это повторить, было нереально

У меня ничего истерического накануне не было, потому что я как раз-таки относилась к тем людям, которые считали, что ну быть такого не может, ну не может, ну это же вообще! Скорее, перед 24 февраля просто я ощущала и наблюдала тревожный фон, но верить, что что-то произойдет, мне тоже не хотелось. Такой общий накал был — он витал в воздухе, он ощущался в работе. Клиенты приходили тревожные и приносили в работу свои переживания.

У клиентов были запросы про эмоциональный фон, про уровень напряжения, про страх. Были два человека, которые на тот момент жили в Харькове, и, так как там граница рядом, уровень тревоги был еще выше.

Мы как-то так в моем окружении об этом разговаривали, но до конца никто не верил, что это произойдет. Поверить в то, что кто-то захочет это повторить после всех ужасов, которые мы знаем из истории, после всех парадов, которые были 9 мая в память и в честь, было нереально. Нам казалось, что уровень сознания людей уже настолько вырос, что на это пойти невозможно. То есть, какие-то политические манипуляции — ну да, запугивания — тоже да, но вот так это было.

Вечер 23 февраля выглядел по-домашнему. За неделю до начала войны мы с моим мужчиной съехались и переехали в дом, в наш дом, который очень долго хотели, который был таким домом мечты. Это был просто ужин, такие посиделки, и на повестке дня были все эти разговоры политического характера, но — опять же — это были разговоры просто о том, что там в новостях, и так далее. После этого мы разошлись спать и проснулись от взрывов.

Это было, наверное, где-то полпятого утра. Я сразу в тревожном состоянии взяла телефон и увидела сообщения от друзей и в телеграм-каналах о том, что Киев бомбят. После того еще минут десять была какая-то череда взрывов. На следующих проснулись остальные, и в пять утра мы все уже хаотично совершенно передвигались по дому в панике — ну, я точно была в панике, — пытаясь собирать какие-то вещи, переодеться, снять с себя пижаму, что-то другое надеть. Мы не знали, что делать, но собирались не потому что срочно решили переезжать, но решили «давайте на всякий случай соберем базовые вещи, документы, чтобы они были в готовности».

Из триады «бей-замри-беги» это была, скорее, реакция «беги», но это моя самая привычная реакция на стресс. Это не обязательно «беги» в прямом смысле слова, это может быть в переносном — надень кроссовки и бегай, или бегай по дому и собирай вещи. Если говорить про какие-то физические реакции, то на диване сидеть для меня в такие моменты совершенно невозможно: у меня уровень стресса только растет. Действия чисто на эмоциях могут быть как минимум неэффективны, как максимум опасны, поэтому никто не собирался прям срочно-срочно куда-то выезжать в ту же секунду. Брат моего мужчины поехал в город забирать свою девушку, мы в любом случае ждали… У меня в Киеве остался кот, мы не успели его перевезти — решили перевезти в самый последний момент, чтобы снизить ему уровень стресса, и он остался на квартире. Это тоже была одна из причин, по которой вариант садиться в машину и куда-то ехать не рассматривался, плюс утром достаточно быстро стало понятно, что большая часть города куда-то выезжает — пробки огромные, дороги стоят, и это во-первых. Во-вторых, ехать как-то так, не понимая, что будет дальше, тоже так не хотелось. То место, где мы были, позволяло нам повременить — возможно, если бы мы были в Харькове, мы бы выезжали сразу. Мы старались действовать насколько можно трезво, не спешить, взять какую-то паузу, и, собственно, так получилось. 24-го мы наблюдали за тем, что происходит, как это все дальше разворачивается, что в новостях, что событийно, а 25-го утром я поехала забирать кота.

Это будет надолго, и быстро ничего не решится

Я заехала в Киев, а там… Очень мало машин в самом городе и везде БТР, военные, очень тяжелое пугающее ощущение, где-то на дорогах видны какие-то обломки, какие-то машины, которые попали в аварию, когда там что-то взрывалось или летели осколки, дырки в асфальте, от чего-то, что попало... Это все было очень тяжело видеть. Я забрала кота и с ним вернулась домой, и мы приняли решение выезжать в сторону Западной Украины. В тот же день 25-го мы выехали.

Понимание, что случилось то самое, во что не верилось, приходило постепенно. Это же происходит не совсем нам подконтрольно, потому что в тот момент работают психические защиты. Это бессознательные механизмы, которые включаются вне нашего контроля и желания, вот это неверие в то, что это может произойти — это тоже вариант психологической защиты, которая называется отрицание. Настолько не хочется и ужасно жутко столкнуться с тем ужасом и той болью, которые может принести война, что хочется не верить и как будто бы не рассматривать серьезно вероятность того, что это может произойти. А когда с человеком происходит какая-то травмирующая ситуация, у него все равно эти механизмы защиты срабатывают — и отрицание проявлялось и у меня, и у других людей, как ощущение нереальности происходящего. Как будто это какой-то очень плохой сон, и ты хочешь от него проснуться, но не получается: 24 число, когда утром были взрывы, потом ночью с 24 на 25 были взрывы, обстрелы, когда выходишь на улицу, а над головой проносится истребитель, и это что-то настолько ну жуткое и настолько пугающее… Кажется, что это какой-то сюр, просто абсурд, который не может пока вместиться в восприятие. Остается лишь большое ожидание и желание проснуться. А дальше с каждым днем все сильнее становится ясно, что все-таки это реальность. Я затрудняюсь сказать, когда окончательно поняла, потому что это все-таки процесс. Он похож на градацию от большего к меньшему — если сначала до войны было максимальное неверие и отрицание, то они все меньше и меньше становятся с каждым днем и потом сходят в ноль. Тогда уже остается принять, что новая реальность уже такая. Наверное, через несколько дней это уже стало очевидно.

В самом начале нам казалось, что это должно быстро закончиться. Это тоже такая форма отрицания, как выяснилось потом. Казалось так: наверное, это на три дня, они там сейчас попробуют показать свою силу, обстрелять наши склады, показать, что они что-то могут, и как бы на этом все закончится. Хотелось так думать. Потом хотелось думать, что это ну неделя, ну две недели, ну сейчас наша армия даст отпор, и на этом будет все исчерпано, и стороны сядут за стол переговоров. Было сложно поверить, что это может быть полномасштабная война и война в долгую. Сначала у меня было предположение, которое недели через 2-3 стало осознанием — это будет надолго, и быстро ничего не решится.

Масштабный газлайтинг

Это не про принятие реальности, а про утрату привычной реальности, базовой безопасности и вынужденное столкновение с новой реальностью. Когда это происходит, включаются психические механизмы — они обязательно имеют эти стадии, которые чередуют друг друга, за день человек может покататься на американских горках из отрицания, гнева, торга, боли, страха, снова отрицания, и так по кругу. Таким образом психика пытается переварить такое количество реакций и переживаний, чтобы можно было это встроить в новую жизнь, в новый мир.

Гнев у меня проявлялся как эмоциональная волна. Я материлась, проговаривала, занималась какой-то физической активностью — было такое, что я злилась и часа три ходила быстрым шагом, ехала в машине, била по рулю и кричала. Точно помню, что на волне гнева это давало силы, чтобы что-то писать в Инстаграм. Еще первую неделю, первые десять дней было какое-то топливо, чтобы пытаться что-то донести до людей из России.

В первые недели бывало так: я публикую взрывы в Киеве и получаю в ответ «да это все смонтировано, это все из фильма взято» или «там фотошоп, вообще не факт, что это в Киеве, это не оттуда». Люди, ну включите вы мозг, ну невозможно сфабриковать такое количество контента! Невозможно, — это я писала в инстаграме. Окей, допустим, можно какое-то количество фото-, видеофейков сделать, но какое? Их нельзя же миллионами плодить! Но время уже очевидным образом показало, что ничего не было фейком.

Это такой, если психологической терминологией пользоваться, масштабный газлайтинг, искажение реальности — когда человеку, который видит собственными глазами что-то, говорят, что это не так. Мы же, люди, которые живем в Киеве, прекрасно знаем свои улицы, да и взрывы же слышно все. Это то, что невозможно подделать в таких объемах, а когда мы с этим соприкасаемся, нам говорят, что мы драматизируем, что это все преувеличено, неправда, спрашивают, что вы ноете — это очень жесткий газлайтинг.

Сейчас я на это скорее уже не реагирую, потому что в какой-то момент у меня возникло очень четкое понимание, что мне незачем на это тратить свою энергию. Доказать я ничего не докажу, кто хотел разобраться, разобрался, кто хочет понять — находит свои ответы.

Мне было сложно согласиться с тем, что мой сын поедет с папой, а не останется

Мой 11-летний сын все это время был со мной, 24-го был с нами в доме. Первым нашим общим решением было выехать к родителям мужчины — а что делать дальше, сразу не понимали. Мы к ним приехали, у них пробыли неделю где-то, наблюдали, как это все разворачивается. За неделю война не закончилась, а оставаться у родителей не было совсем уж безопасно — рядом находятся электростанция и военная часть. Лично мне было очень важно вывезти ребенка, это была моя основная задача. Находиться в Украине с ним я не смогла бы, слишком страшно за него.

После этой недели я приняла очень тяжелое для меня решение — это вывозить сына и выезжать из Украины. Родственники, которые покидали страну, подобрали нас, мы вместе выехали в Румынию, а там уже был его папа, бывший муж. Он находился в тот момент по работе в Турции, приехал в Румынию, нашел там дом, где остановиться можно, и туда приехала почти вся его семья. Туда я и привезла сына.

Долгое время решалось, что делать дальше, и я не хотела, чтобы ребенок возвращался в Украину, пока это еще опасно. Румыния была перевалочным пунктом, в который можно убежать от войны и дать себе время на подумать. Рассматривались разные варианты, но всем нам понравилась Канада. Там уже был мой бывший муж, он там работал, для него это что-то более понятное и привычное, он знает, как жить и как зарабатывать. Я для себя ее не рассматривала. Мой сын сам начал говорить, что он хочет с папой в Канаду, и это тянулось месяца полтора. В итоге его отъезд был таким вымученным долгим сложным решением… Мне было сложно согласиться с тем, что мой сын поедет с папой, а не останется со мной. Я бывшему мужу абсолютно доверяю в плане его отцовских качеств, просто с моей стороны это тяжелое эмоциональное решение, очень тяжелое… Я к нему долго приходила — изначально я была категорически настроена на то, что ребенок останется со мной.

Для ребенка было бы идеально, чтобы и я поехала в Канаду. Но для меня это был не вариант — это шло вразрез с тем, как я вижу свою жизнь, я бы пожертвовала собой. С одной стороны, это означало бы быть с ребенком, а с другой — полностью положить на это свою жизнь. Что ни в какой степени не является правильным, потому что если родитель жертвует своей жизнью ради ребенка, он, как правило, в этой жертве и остается и не будет счастлив в этих обстоятельствах и доволен. Обычно детям после такого предъявляют такой нехилый счет. Мы решили так: сын будет жить с папой и видеться со мной, когда я буду приезжать в гости или куда-то его забирать, и мы будем проводить время с ним. Выбор отвратительный.

Меня и многих людей эта война поставила перед необходимостью выбирать между хреновым вариантом и менее хреновым вариантом. Ты выбираешь, но тебе ни один вариант не нравится, это необходимость принимать решение в данных обстоятельствах. Переживание утраты близости с ребенком и его присутствия в моей жизни… Это давалось очень сложно. Три первых дня были для меня самыми острыми — когда либо слезы, либо сильнейшая апатия.

Мне помогло сознательное проживание своих эмоций, это всегда помогает. Я брала свои консультации и была в своей терапии — это было для меня большой опорой и помощью. После того, как я проводила ребенка на самолет из Румынии в Канаду, я вернулась в Украину — но не в Киев, а в свое место силы, в Карпаты, и пробыла какое-то время там. Я не готова была вернуться в Киев. Это была середина апреля —  только-только русские войска отступили от Киева, вся эта информация по Буче всплыла. Но тогда мало кто возвращался — после того, как все увидели, что случилось в Буче, не было ощущения, что можно вернуться. Да и власти попросили повременить.

В Буче кому-то везло, кому-то нет, кто-то выезжал, кто-то нет

Мы здесь все очень остро восприняли то, что произошло в Буче, в Гостомеле, в Ирпене, это ранило. Это прям те ведь места, в которые я ездила! В Буче был и есть дом моего свекра, я сама думала несколько лет назад, не купить ли квартиру там — это рядом совсем! А теперь там столько погибших людей… Это болезненно воспринималось, все эти ужасы накладывались друг на друга. С февраля у меня было постоянное состояние стресса, его то больше, то меньше — короче, не могла я так сразу вернуться домой, хотя войска полностью отошли. Но вот с 11 мая я дома — только летом ездила в Европу и летала к ребенку.

Когда я вернулась, Киев еще был в каком-то постапокалиптическом состоянии — далеко не все люди еще приехали, они только начали возвращаться, город был очень пустой, почти без машин, много разбитого было. У нас на подъезде к Киеву был комплекс «Бабушкин сад», куда мы с ребенком ездили — он ходил в бассейн, на тренировки по боксу, там и сауна была... Очень приятный комплекс был. Его полностью разгромили. Супермаркеты, заправки стоят разрушенные, разбитые, сожжены — а ты ведь сам когда-то ходил туда. Это 20 км от Киева, дальше войска не прошли. В самом Киеве, куда прилетали ракеты, те места и разрушены, но если проехать по Буче, Ирпеню, то там вообще… Огромное количество разбитых домов, окна выбиты, что-то разрушено. Сейчас какие-то заправки восстановили, где-то что-то поубирали. Разрушений много, на них нужны и время, и техника, и усилия.

В Буче дороги починили, потому что нужно ездить, а дома нет. Из тех, кому есть, куда возвращаться, кто-то вернулись. А кто-то нет. Например, мой свекр — он не выехал в самом начале из Бучи, он сидел в подвале своего дома три недели без света, без тепла и только в какой-то момент рискнул выехать. После этого он эмоционально не может вернуться в свой же дом. Это было, когда еще войска здесь стояли. Кому-то везло, кому-то нет, кто-то выезжал, кто-то нет — моему свекру повезло.

Я сама несколько раз через Бучу проезжала, была в МРЭО (Государственный орган регистрационного учета автомобилей — ред.), продавала машину свекрови, и сразу же через три метра — сгоревшее разрушенное здание рядом. Торговые центры, сожженные русскими войсками, какие-то склады, заправки, дома, куда люди не вернулись — это все осталось пока не восстановленным.

То, с чем мы работали раньше, сильнее сейчас раз в десять, а то и в сто

Мое нынешнее спокойствие стоит многих денег и вложений, которые были сделаны до начала войны. Я годами инвестировала в свою устойчивость и свое психическое здоровье — через свою терапию и через свои проработки, навыки оставаться устойчивой, уметь работать со своими эмоциями и не подавлять, не капсулировать. У меня уже имелся навык перерабатывать огромную эмоциональную нагрузку, но я впервые столкнулась с таким объемом. У меня как у специалиста большая внутренняя емкость и большая пропускная способность, она вырабатывалась годами уже в работе с клиентами. Для меня и для моих коллег это то, с чем мы раньше не сталкивались, это новый опыт, то есть, у меня, например, нет коллег, которые раньше, до войны, работали с военной темой. Такие вообще психологи существуют, но до военного периода они редкость и это очень узкая специфика была.

Основная особенность военного уклона в психологии — работа с шоковой травмой и коллективной травматизацией. И если говорить про терапевтов, которые отдельно не специализируются на работе с катастрофами, экстремальными ситуациями и посттравматическим стрессовым расстройством, то большинство моих коллег работали скорее с отношенческими проблемами (например, с сепарацией). Травматизация, с которой мы работали, больше была про это, а не про шоковые травмы. Безусловно, они могли быть, но утрата близкого от несчастного случая и от войны — это все равно разный эмоциональный контекст, разная интенсивность. У нас в прошлом был опыт работы с изнасилованиями, с физическим насилием — в войну это тоже совсем другая история. Если образно, то, с чем мы работали раньше, сейчас по выраженности, заряженности умножается на десять, а то и на сто. ПТСР, трансгенерационные травмы сейчас повылезали — у многих бабушки-дедушки воевали, погибали во время Второй мировой, и это сейчас могло активизироваться. И активизировалось. А я лично больше до войны работала про отношения, сексуальность — после вторжения у меня первый запрос на сексуальную тему появился аж в июле. Я имею в виду именно проработку тем, касающихся сексуальности, а не про травматизацию, с этим связанную. До того была совершенно другая категория. Да и сейчас остается.

Все мы с таким не сталкивались, это совершенно новый непохожий опыт, вывозить его в любом случае сложно. Я все-таки нахожусь в правильном для себя месте — как практика показала, находиться заграницей мне сложнее. Летом я выезжала в Европу. Там, конечно, было хорошо, но что-то сродни путешествию, такой некий отпуск на восстановить силы для меня. Но в какой-то момент, находясь в Европе, я уже заскучала по дому. Потом уже, прилетев в Канаду к ребенку и проводя с ним время, я начала тосковать. Мне хорошо здесь, со своими близкими, в своем доме. Свое место и свой близкий круг, это очень поддерживающая среда. На самом деле, я опираюсь и на свою работу. Да, она требует от меня сил — с одной стороны, а с другой дает их. У меня меньше клиентов, чем было до войны, но не потому, что их меньше приходит, а потому что я меньше могу взять в работу. С началом войны почти половина клиентов ушла — кто-то ушел, не попрощавшись (2-3 человека из России), кто-то из Украины просто не мог продолжать терапию, а были россияне, которые ушли по причинам финансовым.

Было смешно слышать, что нам будто не разрешали разговаривать на русском

Два человека из России, которые у меня были на терапии, просто перестали отвечать. Я понятия не имею, как они к этому всему относятся. У меня сейчас два человека в терапии, которые оригинально из России, но живут за границей. Мы с ними работали еще до войны — они остались, никуда не ушли.

Я не могу сказать, что я бы отказалась работать с человеком только потому, что у него русский паспорт. Но я бы точно не смогла работать с человеком, не прояснив его позицию и не выяснив, что он думает на этот счет, как он воспринимает, какие его взгляды были изначально, не из тех ли он, кто на лету переобулся. Это тоже сложность, попробуй выясни. У меня нет жесткого принципа «я с русскими не работаю».

Я училась и в школе, и в университетах на украинском, частично в жизни я разговаривала на украинском с теми людьми, которые были полностью украиномовные. Когда я жила во Львове два года или год в Черновцах, я больше общалась на украинском, там среда такая. Потом я жила в Донецке, общалась на русском — так сложилось по многим факторам.

Нам было смешно слышать, что нам будто не разрешали разговаривать на русском. Вот это запредельный левел газлайтинга. Киев, Харьков, Донецк, из крупных городов — все русскоязычные города, никто никого никогда не щемил. Я год жила в Донецке, там работал бывший муж. Мы уехали оттуда за полгода до всех событий 2014 года. Когда мы там жили, никто там никого не притеснял. Донецк был комфортным красивым городом, и мне нравилось там жить.

А сейчас просто у нас, у украинцев, идет в целом пересмотр отношения к русскому языку. Это то, что нам было навязано — как и многим другим странам, которые входили в состав СССР, как Беларуси навязан русский язык. У меня есть клиентка из Узбекистана, она тоже разговаривает на русском. Это же то, что было привнесено, но есть оригинальный язык — соответственно, сейчас у нас у всех ценность всего своего родного выросла. Нет чего-то окончательного. Я не перешла в жизни на 100% на украинский, это все равно такой вот микс. В своих соцсетях тоже пишу отчасти по-русски, отчасти по-украински.

Я английский знаю — если нужно, то говорю на английском, если нужно, на русском, если нужно, на украинском, и это для меня про образованного современного человека. Я когда-то и немецкий знала и могла на нем говорить, но долго не использовала, и разговорный потерялся.

Сейчас я чувствую себя чуть спокойнее, но только по той причине, что живу не в самом городе. Думаю, если бы я жила в центре Киева, либо мой уровень стресса и страха был бы значительно выше, либо я бы уже куда-то наверное переезжала. Авиатеррор и за городом вызывает приличный стресс, но, наверное, здесь на полную включается мое решение оставаться дома настолько долго, насколько могу, насколько чувствую себя ок относительно ситуации. А здесь, дома, я бы так сказала, моя душа, и поэтому мне хочется быть здесь.

Уже очевидно, что зима будет очень тяжелая. Например, выключают свет, и мы сталкиваемся со многими сложностями, которые из-за этого появляются — в частности, связи нет. Но пока я могу оставаться, я хочу оставаться здесь. На собственном опыте могу сказать, что мне так лучше всего.

С февраля мы научились рассматривать разные варианты и не привязываться к чему-то конкретному. Но уехать из дома не просто — это переместить свою жизнь, работу, куда-то в другое место, полностью осваиваться заново, адаптироваться, налаживать все. Никому не хочется этого делать, но жить в постоянной тревоге тоже сложно. Каждый ищет свои пределы возможностей, а кто-то решает, что будет оставаться до последнего. Я лично по ситуации буду ориентироваться. Пока я дома, пока мне здесь хорошо. Но в начале октября были сильные обстрелы центра Киева, это и страшно и тревожно, да и потом уже в город приехать сложнее, чем до этого.