ГЛАВА 4. МЕЖЕВАНИЕ ГРАНИЦ И ФОРМИРОВАНИЕ СОВЕТСКИХ НАЦИОНАЛЬНЫХ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ (Франсин Хирш. Империя наций. Этнографическое знание и формирование Советского Союза)
Глава книги публикуется нами (Soviet Orient) в сокращенном виде.
Все выделения в тексте - подчеркивание, курсив и жирный шрифт наши-Soviet Orient.
Несомненно, что узбекская народность в настоящее время находится лишь в стадии формирования… Образование Узбекской Республики после размежевания 1924 года и связанный с ним подъем национального самосознания должны ускорить этот процесс формирования народа из конгломерата племен. Комиссия по районированию Средней Азии, 1926
Географическая карта близка к тому, чтобы стать центром новой русской культовой иконографии, подобно портрету Ленина. Вальтер Беньямин. Москва. 1927
В 1921 году, в разгар Гражданской войны и после переписи 1920 года, этнографы-консультанты советского правительства обратили внимание на то, что на обширных пространствах бывшей Российской империи люди не знают, как отвечать на прямой вопрос о национальности. Через пять лет, во время Всесоюзной переписи 1926 года, этнографы-консультанты сообщили, что жители негородских районов по-прежнему самоидентифицируются в основном по роду, племени, вероисповеданию и месту рождения, а местные элиты пытаются манипулировать регистрацией национальности в собственных политических интересах. Но к началу 1930-х произошел качественный сдвиг. Даже сельские жители и кочевники, ранее не проявлявшие «национального самосознания», описывали себя как представителей национальностей – и прибегали к языку национальности в спорах за экономические, административные и политические права. Национальность стала фундаментальным маркером идентичности, определив не только административно-территориальное деление Советского Союза, но и представления людей о себе и других. Как это произошло?
В 1920‐х годах перепись и карта сыграли ключевые роли в концептуальном завоевании, помогая советским лидерам упорядочить индивидуальные и групповые идентичности. Межевание границ, как и перепись, трансформировало идентичности и изменяло категории, посредством которых люди описывали себя. В беседах один на один со счетчиками – и через институционализацию множества официальных документов, где указывалась народность, –
советские граждане узнали, что должны определять себя как представителей одной из официальных национальностей. Но лишь создание новых национальных республик, областей и районов, а также советская политика коренизации, требовавшая помощи коренным народам на этих национальных территориях, стали теми факторами, которые активировали национальные
категории, продемонстрировав официальную взаимосвязь между национальностью, ресурсами и политической властью на местах. Именно в контексте советского межевания границ местные элиты по всему Союзу впервые увидели в переписи – с ее вопросом о народности – потенциальный инструмент своей борьбы за территории и влияние. Со временем народы, на представительство которых претендовали эти местные элиты, тоже начали понимать потенциальные выгоды принадлежности к нации – и проблемы, которые могли возникнуть в случае, если бы чья-нибудь деревня оказалась на «неправильной» стороне национально-территориальной границы, где были бы другой официальный язык и другая культура.
<…> В 1920-х годах Советское государство стремилось посредством переписи и карты упростить процесс, который можно назвать двойной ассимиляцией: ассимиляцию разнообразных народов в национальные категории и – одновременно – национально категоризованных групп в Советское государство и общество. Целью советских лидеров было превратить «феодальные» и «колониальные» народы бывшей Российской империи в национальности, которым предстояло участвовать в местных национальных Советах и вовлекаться «в социалистическое строительство». Для упрощения этого процесса советское правительство выступало за проведение разной политики на разных национальных территориях – в зависимости от места, занимаемого их народами на марксистской исторической шкале. Национальным республикам и областям «отсталых» народов оказывалась особая помощь, а республики и области «зрелых наций» со «зрелыми классами» следовало контролировать на предмет выявления признаков буржуазного национализма. Такой подход к населению резко отличался от принятого в Российской империи, где в одних регионах проводилась политика прямой ассимиляции (русификации), а в других – политика «ассоциации» или невмешательства (религиозной и культурной терпимости и административной интеграции).
Двойная ассимиляция, как и формирование Советского государства в целом, не просто направлялась сверху. Ее успех зависел от массового участия населения. Советские руководители и учреждения вводили новые терминологии и структуры, а потом работали над тем, чтобы люди нашли в них для себя смысл. Поэтому правительственные и партийные комиссии опирались на данные, предоставленные экспертами и местными руководителями, и придавали серьезное значение письмам (петициям, заявлениям и жалобам) от жителей со всего Советского Союза. Такого рода участие приводило только к усилению неявного влияния советской власти. Местная элита и крестьяне, апеллировавшие к центральной власти по поводу спорных национально-территориальных границ, – даже те, кто активно «сопротивлялся» официальным решениям, – учились выражать свои протесты на языке государства и направлять их в соответствующие государственные органы; большинство этих людей соглашались с официальным постулатом о связи национальности с территорией. Результаты были неоднозначны. С одной стороны, это вело к разрастанию локальных «национальных» конфликтов, угрожавших советской программе экономической модернизации. А с другой – служило действенным механизмом встраивания населения в Советское государство и общество, и в долгосрочной перспективе важность данного фактора росла. <…>
ОТ ПРИНЦИПОВ К ПАРАДИГМАМ
После ратификации новой советской конституции в 1924 году советские чиновники и эксперты переинтерпретировали этнографическую и экономическую парадигмы районирования как этнографический и экономический
принципы межевания границ; это отражало компромисс между госплановской и наркомнацевской конкурирующими моделями административно-территориального районирования (см. главу 2). Из уважения к «принципу национальности» Госплан исключил все союзные республики и большинство автономных национальных республик из проектируемых им хозяйственно-административных областей. Взамен он работал над интеграцией этих национально-территориальных единиц во всесоюзную общность в качестве отдельных хозяйственно-административных единиц. <…>
<…> Подход Комиссии ЦИК по районированию был двусторонним. Она запрашивала экспертизу у этнографов, экономистов и в союзных наркоматах и в то же время приглашала местных руководителей с обеих сторон проектируемой или оспариваемой границы, а также московских чиновников участвовать в подкомиссии по пограничным спорам. Комиссия рассматривала доклады экспертов и доводы местных руководителей и взвешивала сравнительную важность этнографических, экономических и административных соображений. Тогда как местные руководители обычно рассматривали вопрос с местной точки зрения (например, доказывая, что данный конкретный район экономически ориентирован на их республику), Комиссия по районированию стояла на точке зрения интересов Союза и оценивала этнографические, экономические и административные соображения в контексте «политического момента» (краткое обозначение комплекса внутриполитических, внешнеполитических и идеологических проблем). Затем комиссия посылала свои рекомендации в Президиум ЦИК и в Политбюро. <…>
<…> К 1924 году все три принципа – этнографический, экономический и административный – стали критериями для межевания границ и разрешения пограничных споров (иногда эксплицитными, а иногда скрытыми). <…>
<…> а советские национальные республики и области, судя по прениям
в ЦИК, рассматривались как взаимосвязанные части единого политического, экономического и административного целого. Прения в ЦИК также говорят о том, что баланс между экономическим, этнографическим и административным принципами зависел от того, как воспринимался данный регион или народ с точки зрения его места на шкале исторического развития. <…>
РАЗМЕЖЕВАНИЕ В СРЕДНЕЙ АЗИИ
В большинстве давних западных работ о национально-территориальном размежевании в Средней Азии постулируется, что «Москва» в 1924 году прочертила новые границы без участия местного населения, «не считаясь ни с этнографическим, ни с экономическим принципами». Историки характеризуют создание Украинской и Белорусской республик как выражение «национальной идеи», а размежевание Средней Азии – когда Туркестан, Бухара и Хорезм
были упразднены, а их территории разделены на несколько новых национальных республик – как пример политики «разделяй и властвуй». Но, если судить по архивным данным, советская власть действовала в Туркестане согласно тем же принципам, что и в Белорусской и Украинской республиках. Во всех этих случаях советские чиновники и эксперты применяли этнографические, экономические и административные критерии, отдавая преимущество союзным интересам. Кроме того, архивные данные свидетельствуют, что классическое утверждение о размежевании – будто советские лидеры стремились подчинить Среднюю Азию, сознательно проводя границы так, чтобы сеять раздоры, – несостоятельно.
Во-первых, есть достаточно свидетельств, что размежевание проводилось не только по инициативе Москвы, а было во многом плодом совместных усилий московских руководителей и местной (национальной) коммунистической элиты бывшего Туркестана, Бухары и Хорезма, заключившей союз с большевиками в начале 1920‐х годов. Многие местные коммунисты – и, в частности, джадиды – воспринимали «нацию» как инструмент содействия экономической и культурной модернизации. Некоторые помогали проводить национальное размежевание в 1924 году, участвуя в Территориальной комиссии Среднеазиатского бюро Центрального комитета партии. Изучив украинский и белорусский примеры, они оформляли свои притязания в этнографических, экономических и административных терминах. Подобно украинским и белорусским руководителям, они мобилизовали местное население в поддержку советского проекта, интегрировали земли и народы в Советский Союз и подчинялись Москве в обмен на национально-территориальный статус и власть на местах.
Во-вторых, экономисты, этнографы и другие эксперты-консультанты также оказали прямое и косвенное влияние на национальное размежевание в 1924 году. Отчасти эти эксперты повлияли на процесс размежевания через Комиссию по районированию Средней Азии (филиал Комиссии ЦИК по районированию). Она собирала для Среднеазиатского бюро карты, хозяйственные описи, переписные данные и другие материалы, необходимые для размежевания. Экономисты Госплана и Госколонита обеспечили комиссию порегионной экономической описью Туркестана, этнографы КИПС – этнографическими картами и отчетами. Кроме того, еще до составления конкретного плана размежевания Средней Азии по национальным границам этнографы сформировали восприятие этого региона московскими чиновниками и местными национальными лидерами. В 1918 году Иван Зарубин сотрудничал с советскими администраторами в Туркестане, составляя список народностей региона; в 1920 году Александр Самойлович, Василий Бартольд и Зарубин представили в Наркомнац общий, хотя и неполный этнографический анализ Туркестана и Киргизской степи. К картографированию
«азиатских» и «европейских» регионов бывшей Российской империи этнографы подходили с разными критериями, и это в конце концов повлияло на советское размежевание. Нанося на карту этнографические границы Белорусской и Украинской республик, этнографы опирались на лингвистические данные, а в Средней Азии применяли «комплексный» подход, изучая местные культуры, религии, структуры родства, быт, физический тип и языки. (Например, Бартольд наметил этнографические границы Киргизской и Казахской республик на базе этнографических и исторических данных о быте, физическом типе и структуре родства.)
В-третьих, Среднеазиатское бюро после 1924 года пересматривало спорные границы и по-прежнему обращалось за советами к экономистам и этнографам. Советские власти и Среднеазиатское бюро с самого начала признавали, что новые национально-территориальные границы в Средней Азии будут временными. Исаак Зеленский, секретарь Среднеазиатского бюро и председатель его Территориальной комиссии, в 1924 году предупреждал, что «нет ни достаточных статистических данных об экономике и национальном составе районов, ни достаточного знания отдаленных местностей даже коренными работниками» и потому «в процессе образования национальных республик, особенно установления территориальных границ» нельзя «сразу же дать совершенно твердые решения, не допускающие никаких дальнейших исправлений». Администраторы и эксперты подтверждали слова Зеленского о нехватке надежной информации, отмечая, что переписные данные по Туркестану полны ошибок, а про Хорезм и Бухару (бывшие протектораты Российской империи) писали, что «в национальном отношении это была совершенно белая страница, в отношении административном также ничего не было известно, точно так же в отношении экономики». После 1924 года Среднезиатское бюро объявило, что границы новых среднеазиатских республик будут пересматриваться «в зависимости от воли и желаний населения» и при необходимости внутри новых национальных республик будут создаваться территориальные единицы для национальных меньшинств. Комиссия по районированию Средней Азии придавала серьезное значение петициям местных
общин, республиканских и областных правительств. Для оценки этих петиций комиссия запрашивала экспертные мнения этнографов и экономистов и инициировала новые этнографические и экономические исследования спорных районов.
Важнее всего, что ссылка на модель «разделяй и властвуй», основанная на неявном допущении сходства между политикой Советского Союза в Средней Азии и европейской политикой в Африке, не помогает понять, каковы были отличительные черты советского управления. Разумеется, советский режим желал упрочить свой контроль над Средней Азией. Для достижения этой цели он, несомненно, старался искоренить традиционные лояльности. Но его амбиции простирались гораздо дальше. Советский режим стремился реорганизовать и модернизировать Среднюю Азию; он заключил альянс с радикальной образованной элитой региона и помог ей ниспровергнуть бывших религиозных лидеров, чтобы трансформировать весь регион по секулярной, национальной модели. В отличие от царской России и европейских колониальных держав, которые противопоставляли свои метрополии колонизованным перифериям, Советский Союз определял себя как сумму своих частей. Советские лидеры утверждали, что судьба революции зависит от этноисторического развития всех земель и народов в границах СССР. Они решили реорганизовать Среднюю Азию по национальной, а не племенной модели, потому что считали «нацию» современной (постфеодальной) формой социальной и экономической организации. Размежевание должно было искоренить пережитки феодализма и распределить людей по национальностям с целью реализации программы поддерживаемого государством развития: ускорить развитие местного населения по стадиям марксистской исторической шкалы и облегчить переход к социализму.
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИДЕНТИЧНОСТИ И ДВОЙНАЯ АССИМИЛЯЦИЯ В СРЕДНЕЙ АЗИИ
На протяжении всей истории изменение границ приводило к насилию, борьбе за ресурсы и ирредентистским притязаниям. Национальное размежевание в Средней Азии ничем не отличалось. До прихода советской власти и популяризации той идеи, что «официальная» национальность может монополизировать землю и ресурсы, большинство жителей Средней Азии не
определяло себя в национальных терминах. Разные народы жили вперемежку; многие в прошлом были кочевниками, а некоторые еще оставались. Этнические, лингвистические, религиозные, родовые и экономические границы зачастую не совпадали, и люди часто приписывали себе одновременно несколько идентичностей.
Национальное размежевание изменило политический и социальный ландшафт Средней Азии и привело к перегруппировке интересов и идентичностей. Представители новых доминирующих народностей (например, узбекских родов в Узбекской ССР) твердо вознамерились благодаря этой реорганизации региона получить доступ к земле, источникам воды и другим важным ресурсам и начали переформулировать свои интересы и потребности в «национальных терминах». В то же время представителей новых национальных меньшинств (например, носителей казахского языка в Узбекской ССР) стали дискриминировать, принудительно ассимилировать, лишать земли и средств к существованию. Эти новые «национальные меньшинства» также начали отстаивать свои права на языке «народности». В ряде случаев целые деревни посылали коллективные письма и петиции советским руководителям, жалуясь на несправедливость и прося изменить границы. ЦИК собрал десятки таких документов, перевел на русский язык и переслал в Комиссию по районированию Средней Азии для оценки в контексте других материалов, относящихся к пограничным спорам.
Самоидентифицированные узбеки в новых Киргизской и Казахской автономных национальных республиках и самоидентифицированные казахи и киргизы в новой Узбекской союзной республике писали петиции с почти идентичными жалобами. Это заставляет предположить, что доминирующие национальности в каждой из новых республик вели себя в отношении национальных меньшинств на своей территории сходным образом. Это видно на примере Ташкентского уезда, поделенного между Узбекской ССР и Казахской АССР. В 1925 году просители из селений Ташкентского уезда Узбекской ССР, считавшие себя «казахами», отправили Сталину, Льву Каменеву, Михаилу Калинину и Енукидзе петиции с просьбой включить их в новую Казахскую АССР. Просители сообщали, что узбекское правительство активно нарушает национальные права казахов, дискриминируя их и уделяя «недостаточное внимание» их экономическому и культурному развитию. Отвечая на вопрос, как отличить «казахские» аулы от «узбекских», просители подчеркивали «тесную экономическую и культурную связь населения указанных аулов с Казахстаном, территориальное положение аулов, их национальный состав, общие с казахами обычаи и занятия».
Тем временем считавшие себя узбеками жители той части Ташкентского уезда, которая вошла в Киргизскую (Казахскую) АССР, аналогично выражали недовольство и недоумение по поводу новой националистической политики в своем регионе. В августе 1925 года в Среднеазиатское бюро, Совет Национальностей и Коммунистическую партию Узбекистана поступила петиция «от имени 30 000 узбеков Искандеровской вол[ости]» (ее подписали тринадцать человек). Петиция гласила, что значительное узбекское население этой волости подвергается разнообразным притеснениям. Просители объясняли, что первоначально узбеки Искандера «не возмущались» демаркацией новых границ, считая, что эти формальности не важны при «партийном руководстве». Поэтому они, по словам просителей, были потрясены, когда «киргизы» (казахи) начали «проводить меры, направленные против интересов узбеков» и открыто
их оскорблять. Просители детально описывали, как казахские чиновники пытаются исключить узбеков из жизни села и изгнать из региона. Узбекам приходится платить более высокие налоги, они терпят притеснения со стороны милиции и пристрастных судов. Кроме того, вся печать и официальная переписка в волости ведется на казахском языке. По словам просителей, казахское правительство дискриминировало узбекоязычных граждан всякий раз, когда заходила речь об экономических и культурных ресурсах. До районирования в волости было девять узбекоязычных школ, а в 1925 году осталась только одна. По словам просителей, казахские чиновники говорили им, что это «киргизское государство, вы обязаны изучить киргизский язык» (т. е. казахское государство и казахский язык). Но даже тех узбеков, которые пытались его выучить, третировали как чужаков: узбекских детей, изучавших казахский язык, выгоняли из казахских школ, заявляя, «что разверстка заполнена киргизами» (т. е. казахами).
Просители из Искандеровской волости рассказали о своей переписке с советскими учреждениями и периодических попытках добиться справедливости. Они послали представителей в Москву, чтобы познакомить «соответствующие органы» с жизнью узбеков в Казахстане, но эти представители по дороге были арестованы казахскими властями. В отместку казахские власти приказали арестовать «20–30 человек дехкан жителей кишлака». «Мы убежали в Ташкент.
Есть товарищи, которые скрываются в горах». Петиция кончалась тем, что в результате политических неурядиц узбекское земледелие в волости почти уничтожено и Казахстану грозит «неизбежность превращения узбеков в кочевников». Чтобы этого избежать, авторы просили передать их территорию Узбекской ССР, а если это невозможно – переселить узбеков Искандеровской волости в Узбекистан. Намеренно или нет, но просители воспроизвели советскую риторику поддерживаемого государством развития: они призвали советский режим на помощь, чтобы тот не дал им сползти к феодальному образу жизни.
Изучая пограничные споры в Ташкентском уезде, ЦИК и Комиссия по районированию Средней Азии взвесили этнографические, экономические и административные соображения. В связи с Искандеровской волостью комиссия изучила присланные петиции, проконсультировалась с экспертами и составила подробный ответ. Прежде всего, она вычислила этнический состав волости: по данным переписи 1920 года, в ней жило 47,3% узбеков, 19,8% таджиков, 31,6% кара-киргизов и киргиз-казахов и 1,3% русских. Далее комиссия оценила Искандеровскую волость с экономической точки зрения. Она решила, что из волости удобнее добраться до узбекского хозяйственного центра, чем до казахского. Также она отметила, что в отличие от большинства казахских районов Искандеровская волость – оседлый земледельческий район и по экономической ориентации похожа на узбекские части Ташкентского уезда.
Но, хотя этнографические и экономические данные говорили в пользу передачи волости Узбекистану, Комиссия по районированию Средней Азии выступила против этого. Она основывалась на более общих административных соображениях, указывая на потенциальные конфликты, к которым могло бы привести такое изменение границ. Комиссия объяснила, что между Искандеровской волостью и Узбекской ССР лежит Кошкурганская волость – часть Казахской АССР, граничащая с Узбекской республикой. Если объединить Искандер с Узбекистаном, придется, очевидно, и Кошкурган отделить от Казахской АССР и тоже объединить с Узбекистаном. Таким образом, две территории будут переданы Узбекистану. Комиссия рассудила, что такая передача заставит казахских чиновников отказаться от обязательств по договору с узбекским правительством, который был заключен во время размежевания 1924 года (и без того уже трещал по швам). Тем не менее комиссия признала, что жалобы узбекских просителей обоснованны и на них нужно отреагировать. Стремясь достичь компромисса, она предложила оставить Искандеровскую волость в Казахстане, но в качестве отдельного узбекского национального района с узбекоязычными учреждениями. Искандеровский пример говорит о том, что усилия примирить местные интересы с союзными приводили со временем к формированию все более сложной административно-территориальной структуры.
Другим местом, где после 1924 года разгорелись интенсивные споры, была Ферганская долина – плодородный хлопководческий регион с богатыми запасами природных ресурсов, расположенный на узбекско-киргизской границе. Эта долина имела громадное экономическое и культурное значение, а ее население было этнографически смешанным. Во время размежевания и киргизские, и узбекские руководители просили передать им главные города долины. Признавая, что ни в одном из этих городов киргизы не составляют большинства, киргизские руководители тем не менее доказывали, что с экономической точки зрения важно включить в их национальную территорию какие-нибудь центры торговли, и требовали отдать им города, близкие к киргизским населенным пунктам. Среднеазиатское бюро благосклонно восприняло доводы киргизов и рассмотрело этнографический состав и экономическую ориентацию всех городов в пограничном районе. В конце концов оно отдало Джалал-Абад и Ош киргизам, а Андижан, Маргилан и большинство остальных городов долины узбекам.
Вскоре после размежевания местные общины с обеих сторон границы начали писать петиции и письма протеста. Так, узбеки из шести аулов Аимской волости вблизи Джалал-Абада послали по почте или лично доставили советским властям более шестнадцати петиций с требованиями присоединить их к Узбекистану. Просители объясняли, что река Кара-Дарья делит Аимскую волость на два обособленных национальных района: два аула на правом берегу – киргизские, а шесть аулов на левом берегу (где жили сами просители) населены каждый на 75% узбеками и на 25% киргизами. Но просители заявляли, что даже киргизы с левого берега «по языку, быту и культуре, по характеру хозяйства гораздо больше связаны с узбеками, нежели с киргизами». Судя по словам просителей, идентичность их киргизских односельчан сформировалась через культурные контакты с узбеками. Возможно, именно благодаря представлению о динамической природе национальности просители беспокоились о том, что их отрежут от новой Узбекской национальной республики. Если киргизы в узбекском селе стали узбеками, не станут ли узбеки в киргизском государстве киргизами?
Просители также утверждали, что сложившаяся ситуация создает в их аулах экономические проблемы, поскольку они земледельцы, а главная отрасль экономики Киргизской АССР – скотоводство. Они отмечали, что их «соседи, оставшиеся в Узбекистане» получают от узбекского правительства «и экономическую помощь, и трактора, и помощь инвентаря», а киргизское правительство «не заботится о созда[нии] экономической помощи» узбекским земледельцам. Далее просители объясняли, что узбекско-киргизская граница превратилась в реальное препятствие: гражданам Киргизской АССР приходится обращаться в административные, хозяйственные и медицинские учреждения их собственной республики. В частности, просители жаловались, что размежевание разорвало тесные экономические связи Аимской волости с соседним регионом – Андижаном, переданным в Узбекскую ССР.
Аимские просители выражали свои жалобы на языке советской власти и быстро учились направлять их в соответствующие государственные органы. Подобно опытным бюрократам, они документировали сам процесс своих апелляций. Например, в обращении, посланном Сталину весной 1927 года, изложена вся прежняя переписка с советскими чиновниками. Согласно этой петиции, представители узбеков Аимской волости вначале обратились в Комиссию по районированию Средней Азии и Среднеазиатское бюро в Ташкенте. Среднеазиатское бюро направило их в московскую Комиссию ЦИК по районированию, куда они затем дважды передавали петиции из рук в руки. В феврале 1926 года представитель Комиссии ЦИК по районированию прибыл в Аимскую волость, чтобы оценить ситуацию; он порекомендовал включить Аимскую волость и Андижан вместе в какую-нибудь одну республику – не важно, в Узбекскую ССР или в Киргизскую АССР. Просители были разочарованы этим решением и послали в Москву другого делегата. Вскоре после того в Аимскую волость прибыли Яков Петерс и два других члена подкомиссии по районированию. Петерс вновь заверил просителей, что вопрос будет решен в их пользу, и в сентябре 1926 года ЦИК действительно постановил передать шесть аулов Аимской волости Узбекистану. Но из‐за протестов киргизского правительства решение ЦИК не было проведено в жизнь. В январе 1927 года в Аимскую волость приехали Бяшим Кульбешеров и два других члена новой паритетной комиссии ЦИК. Кульбешеров подал просителям надежду на благополучный исход, однако в марте объявил, что вопрос можно будет решить только на новой сессии Съезда Советов.
Из рассказа аимских просителей очень хорошо видно, что ставки со временем росли. Пока советские управленцы обсуждали судьбу этих аулов, киргизское правительство начало сажать в тюрьму узбекских крестьян и «делать нападения» на местных жителей-узбеков. Первоначально просители беспокоились о потере земли и ресурсов. Позже они стали тревожиться за свою безопасность и выживание в качестве узбеков в Киргизской республике. Активно занимаясь апелляциями и борьбой за свои базовые права, эти люди вырабатывали у себя повышенное ощущение того, что определялось советскими чиновниками как национальное самосознание. Действительно ли просители считали себя представителями отдельной узбекской национальности? Ответить на этот вопрос невозможно. Но главное, что они говорили с государством на понятийном языке национальности и тем самым помогали воплотить в реальность официальные национальные категории. Просители не оспаривали официального постулата, что «национальность» связана с землей и другими ресурсами, а, напротив, настаивали, что должны обладать этими ресурсами в силу своих национальных прав.
В своих аулах в Киргизской АССР аимские просители не понимали, почему советское руководство так долго не может принять решения по их волости. Между тем советские чиновники в Москве и Ташкенте тонули в море претензий и контрпретензий на спорные регионы узбекско-киргизского, узбекско-туркменского, узбекско-казахского и узбекско-таджикского пограничий. Пытаясь уладить споры между Узбекистаном и Киргизией, паритетная комиссия ЦИК (сформированная в декабре 1926 года из представителей обеих республик и всесоюзных организаций) изучала длинный список спорных территорий. Визит Кульбешерова в Аимскую волость в январе 1927 года проходил в рамках большой поездки с остановками во многих других спорных районах Ферганской долины. После этой поездки Кульбешеров заключил, что шесть аулов Аимской волости следует передать Узбекской ССР, однако отложил решение аимского вопроса из соображений паритета: он стремился оценить все узбекско-киргизские территориальные споры в целом, чтобы прийти к компромиссу, приемлемому для обеих сторон.
Кульбешеров считал решение аимского вопроса достаточно очевидным, но в отношении других, более сложных территориальных споров в Ферганской долине не был столь уверен. Наглядным примером был Уч-Курган, селение, где проживало около 6 тысяч человек. И киргизское, и узбекское правительства соглашались с тем, что Уч-Курган, хотя и расположенный вдали от Таджикской АССР, «по национальному своему составу является Таджикским». Однако они расходились во мнениях о том, что с этим делать. Узбекские руководители добивались передачи им уч-курганских таджиков, ссылаясь на этнографию – утверждая, что таджики «языком, обычаями, культурой и направлением хозяйства ничем не отличаются от узбеков», а потому неправильно присоединять их к «киргизам-кочевникам». Тем не менее Кульбешеров и другие члены паритетной комиссии скептически восприняли этот аргумент: они не спорили с тем, что таджики и узбеки «имеют много общих обычаев», но указывали, что таджикский язык кардинально отличается от узбекского и что киргизы и таджики могут понимать друг друга так же хорошо, как узбеки и таджики. Кроме того, Кульбешеров утверждал, что таджикское меньшинство в Узбекистане «очень слабо обслуживаемое в смысле удовлетворения культурных нужд», в основном из‐за узбекской политики его принудительной ассимиляции, и что в Киргизской АССР ему будет лучше.
Паритетная комиссия изучила также экономическую ориентацию Уч-Кургана. Узбекские руководители доказывали, что передача его Киргизии повредит узбекскому хлопководству, поскольку через Уч-Курган проходит важный ирригационный канал, которым пользуется несколько узбекских волостей. Киргизские руководители, со своей стороны, доказывали, что Уч-Курган – единственный экономический центр двух важных волостей Киргизской АССР, в которых проживает около 20 тысяч человек. Поскольку большинство населения в Уч-Кургане составляли таджики (а не узбеки и не киргизы), паритетная комиссия вынесла решение на основе экономических притязаний каждой из сторон. Она объявила, что киргизские доводы более основательны и что Уч-Курган «имеет большое значение для развития угольных копей» в Киргизской АССР. Но комиссия не игнорировала этнографический принцип: она призвала организовать в селе таджикские школы и другие таджикские учреждения. Также комиссия отметила, что передача Уч-Кургана Киргизии удобна с административной точки зрения, поскольку выпрямит участок киргизско-узбекской границы.
К весне 1927 года ЦИК и различные его комиссии рассмотрели множество апелляций в связи со спорными территориями на узбекско-киргизской границе и рядом с ней. В конце концов обе республики что-то приобрели и что-то потеряли. Изучив притязания киргизской стороны, ЦИК постановил Уч-Курган и несколько других сел передать Киргизской АССР. Но вместе с тем он постановил ряд других спорных территорий, ориентированных на узбекскую экономику и населенных в основном узбеками, оставить в Узбекской ССР. Изучив притязания узбекской стороны, ЦИК вынес решение: левобережную часть Аимской волости передать Узбекской ССР. Вместе с тем он отверг притязания узбеков на другие районы с этнически смешанным населением (узбекские руководители продолжали бороться за эти районы; много лет спустя некоторые из них, включая Искандеровскую волость, были переданы Узбекской ССР).
Менялись границы или нет, почва для конфликтов сохранялась – и они немедленно последовали. Но на примерах из Ферганской долины видно, что эскалация этих конфликтов происходила вопреки попыткам советской власти уладить их. Нет свидетельств того, что советские руководители «тешили себя», чертя «случайные» границы. Напротив, советские власти активно пытались распределить население по национально-территориальным единицам, целесообразным и стабильным с экономической и административной точки зрения. После проведения границ они предпринимали исследования, опрашивали местных жителей и пытались разрешить местные конфликты – которые, не будь они улажены, в конечном счете повлекли бы негативные политические и экономические последствия для Советского Союза в целом. К росту межнациональной напряженности привело само решение использовать «национальность» как категорию административно-территориальной организации Советского Союза – решение, подарившее местным руководителям и местным жителям новую терминологию для отстаивания своих интересов перед другими группами. И именно процесс защиты своих интересов теснее привязывал этих местных руководителей, а с ними и местное население, к их собственным национальным республикам и к центральным советским властям.
Весной 1927 года Комиссия ЦИК по районированию и паритетная комиссия подготовили документ, описывающий новые «границы между союзными республиками в Средней Азии». Новые карты были в процессе составления, и ЦИК объявил, что «спорные пограничные дела» между Узбекской ССР, Киргизской АССР и Казахской АССР запрещено «в течение 3‐х лет принимать к рассмотрению». По всей видимости, у решения о запрете новых пересмотров
границы было три причины. Во-первых, ЦСУ только что закончило перепись 1926 года, и требовалось время для анализа новых данных о народностях и родных языках. Во-вторых, процесс пересмотра границ провоцировал дополнительную неустойчивость и конфликты в ряде регионов. Советские руководители понимали, что, если продолжать менять границы, это вызовет еще больше споров, а удовлетворить все стороны нет возможности. В-третьих, советское правительство нуждалось в стабильных границах, чтобы завершить следующий этап процесса районирования: «внутреннее», или «низкоуровневое», административное районирование среднеазиатских республик.
ВНУТРЕННЕЕ РАЙОНИРОВАНИЕ И ПРОБЛЕМА НАЦИОНАЛЬНЫХ МЕНЬШИНСТВ
При внутреннем районировании применялся другой подход к решению проблемы национальных меньшинств – создание низкоуровневых национально-территориальных единиц и учреждений для национальных меньшинств везде, где возможно. На практике такой подход сталкивался с серьезными трудностями и зачастую обострял местные конфликты. Хотя национальные идентичности приобрели важную роль в политике, а тем самым и в местных делах, племенные и родовые идентичности сохраняли свое значение для немалой части Средней Азии. Общины часто приписывали себе разные идентичности в зависимости от того, к кому обращались, и от ситуации. Когда Комиссия по районированию Средней Азии обратила внимание на внутреннее районирование республик, она сообщила, что местные общины сами инициировали «стихийное» внутреннее районирование: безо всякой санкции Ташкента или Москвы главы сел и общин размежевались на административные единицы по «родовому» и «племенному» принципу. Когда комиссия взялась за ликвидацию этих единиц и создание новых, она встретила серьезное сопротивление и вступила в конфликт с киргизскими родами в Киргизской АССР, туркменскими племенами в Туркменской ССР и другими группами, требовавшими, «чтобы их выделили в самостоятельные единицы». Хуже того, разные подразделения одного и того же племени иногда требовали для себя отдельных единиц; например, комиссия отметила, что Джафарбаевы и Атабаевы из племени йомуд туркменской народности – кровные враги и не могут жить вместе.
Общины добивались создания в национальных республиках административных единиц на племенной или родовой основе, а руководители республиканского уровня пытались «национализировать» свои территории, и в частности стандартизировать национальные языки. Поэтому, хотя некоторые туркменские племена добивались самостоятельности, туркменские правительственные и партийные функционеры стремились «туркменизировать» население республики и заверяли ЦИК, что «монолитность этнографического состава и языковое единство населения Туркменской Республики» ускорят этот процесс. Со своей стороны, московские партийные и государственные руководители поддерживали сплавление родов и племен в народности. В конце концов, это соответствовало программе поддерживаемого государством развития, согласно которой сделаться нацией означало избавиться от феодальной отсталости. Но в такой консолидации народностей таились и свои опасности. Во-первых, республиканские руководители, желая заполучить как можно больше земли, стремились ассимилировать в свою народность все роды и племена, жившие в их республике, – включая и те, что «принадлежали» к другим народностям. Во-вторых, Комиссии по районированию зачастую сложно было определить, к какой народности конкретные роды и племена принадлежат.
О неспособности внутреннего районирования решить проблемы национальных меньшинств на местном уровне свидетельствуют трудности, с которыми столкнулись жители таджикских территорий в Узбекской ССР. В 1924 году советский режим учредил Таджикскую АССР в составе Узбекистана. В то же время некоторые важные регионы с множеством таджикоязычных жителей (Самарканд, Бухара, Ходжент, Сурхандарья) остались в Узбекистане за пределами Таджикской АССР. Предполагалось, что Узбекистан решит «таджикский вопрос» посредством внутреннего районирования – организовав таджикские территориальные единицы и учреждения. Но вместо этого узбекские власти пытались ассимилировать таджикоязычных жителей и включить в узбекскую народность. Вскоре после национального размежевания 1924 года самоидентифицированные таджики, жившие в Узбекистане за пределами Таджикской АССР, засыпали советских руководителей в Москве и Ташкенте письмами и петициями с жалобами на принудительную «узбекизацию». Просители жаловались, что образование и политическая жизнь ведутся на узбекском языке, а таджикоязычным гражданам запрещают открывать собственные школы, хотя «по приказам Коммунистической партии каждый народ имеет право свободно говорить на своем родном языке». В ответ на эти петиции узбекские чиновники утверждали, что спорные районы – узбекские и их жители говорят на узбекском языке.
В конце 1920‐х годов по всему Узбекистану (и в Таджикской АССР, и вне ее) государственные и партийные функционеры, считавшие себя таджиками, начали кампанию за национальные права таджиков. Ссылаясь на десятки петиций от таджикоязычных граждан Узбекистана, они доказывали провал внутреннего районирования и утверждали, что советское правительство должно пересмотреть национальное размежевание, предоставить Таджикской АССР статус союзной республики (ССР) и включить в нее все преимущественно таджикские территории Узбекистана. В 1929 году руководители Таджикской АССР обратились напрямую в Политбюро с просьбой освободить «таджикское население» от узбекского ига. Политбюро согласилось на сецессию на том основании, что Таджикская АССР «по экономическим, национальным и географическим показателям» обособлена от Узбекистана. Оно поручило ЦИК назначить новую комиссию для пересмотра границ Узбекистана и выяснения, какие его территории можно будет включить в Таджикскую ССР. Некоторые историки доказывают, что советские лидеры решили расширить Таджикскую республику в тот момент, чтобы привлечь внимание «таджикских элементов» в Персии. Но есть веские свидетельства в пользу того, что главной причиной пересмотра границ были экономические соображения: как раз в то время планировщики из реорганизованного Госколонита предложили включить Ходжент – город Узбекской ССР со значительным таджикским населением – в экспериментальный хлопководческий район. Планировщики предлагали правительству переселить таджиков из горных местностей Таджикской ССР в новые хлопководческие колхозы этого района. Экспансия Таджикской ССР с присоединением Ходжента давала национально-политическое обоснование (таджикское нациестроительство) для этой переселенческой операции.
ЭТНОГРАФИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ И СОЗДАНИЕ ТАДЖИКИСТАНА
Учреждение Таджикской ССР в 1929–1930 годах служит идеальным контекстом для изучения того, как переписные данные влияли на размежевание внутри советских границ. Советские руководители и эксперты, участвовавшие в переписи 1926 года, объявили, что данные новой переписи будут применяться для улаживания пограничных споров. Однако эти свежие данные не упростили, а только усложнили пересмотр границ. В Средней Азии перепись проводилась в разгар дискуссий о спорных территориях и ресурсах. Когда столь многое стояло на кону, неминуемо последовали споры о том, насколько корректны новые данные. А это спровоцировало более общую дискуссию – о том, из чего складывается достоверное этнографическое знание. Должна ли Комиссия по районированию придать больше веса экспертному знанию или локальному Должна ли больше доверять современным данным или историческим? Данным, основанным на этнических «корнях» или отражающим современный образ мыслей? И что делать, если современный образ мыслей сложился в результате ассимиляции? Ответы на эти вопросы должны были оказать громадное влияние на межевание новых границ во всем регионе.
Прения об отделении Таджикской ССР от Узбекистана проходили примерно так же, как и прежние дискуссии о границах. В июне 1929 года ЦИК учредил комиссию по отделению Таджикской АССР от Узбекской ССР и включил в нее представителей ЦИК, других союзных учреждений, а кроме того, Таджикской АССР и Узбекской ССР. ЦИК поручил этой комиссии разобраться в требованиях таджиков и определить, какие территории можно будет включить в новую Таджикскую ССР. Таджикские представители потребовали передать им обширные и важные территории Узбекской ССР, включая Самаркандский, Бухарский и Ходжентский округа. Комиссия оценила эти требования, исходя из этнографических, экономических и административных критериев. Она решила, что Ходжент, где жило много таджиков и узбеков, следует объединить с Таджикской АССР по экономическим причинам. Отдать таджикам Бухару и Самарканд комиссия отказалась, но отметила, что те части этих округов, где население преимущественно таджикское, можно будет впоследствии передать Таджикской АССР.
В середине декабря 1929 года советские лидеры официально объявили о создании Таджикской ССР. Примерно тогда же начались прения в новой комиссии ЦИК по разрешению пограничных споров между Узбекской и Таджикской ССР. Прошло несколько закрытых сессий. Эта комиссия тоже состояла из представителей ЦИК и других союзных учреждений, а также Узбекской и Таджикской ССР. Председатель комиссии Яков Петерс играл важную
роль в прениях об укрупнении Белорусской ССР и размежевании среднеазиатских республик. Эта новая комиссия по районированию запросила экспертные данные о спорных регионах у КИПС, Госплана, ЦСУ и других учреждений.
Обсуждения в комиссии сопровождались спорами, поскольку таджики продолжали требовать Самаркандский и Бухарский округа, а также часть Сурхандарьинского округа. Узбекские представители, которые отвергали эти притязания, появились только на последних сессиях и вначале вообще отказывались сотрудничать с комиссией. По словам узбекских представителей, Узбекская ССР согласилась отдать Ходжентский округ, чтобы «помочь Таджикистану», а таджикские руководители этого не оценили. Узбекские представители просили Петерса не обращать внимания на предъявленные таджикскими руководителями петиции от общин, желающих войти в Таджикскую ССР: «У них [узбеков] тоже есть много заявлений от узбекских районов, находящих[ся] в Таджикистане… Разница только в том, что таджики уже сегодня представили этот материал [комиссии], а узбеки не представили». Петерс подчеркнул, что комиссия не будет торговать территориями или проводить «политику компенсации», а решит судьбу спорных территорий на основе их национального состава и экономической ориентации.
Основное внимание в документах, поданных в комиссию, и таджикские, и узбекские представители уделяли этнографическому принципу. Каждая сторона привлекала переписные данные в доказательство того, что в спорных регионах преобладает ее народность. Таджики представили результаты досоветских и раннесоветских переписей и заявили, что данные переписи 1926 года искажены и сфальсифицированы. Это был стратегический ход, поскольку ранние переписи (1897 и 1917 годов) показали гораздо более высокий процент «таджиков» в Самаркандском, Бухарском и Сурхандарьинском округах, чем перепись 1926 года. Шириншо Шотемор, первый секретарь Таджикского областного комитета Коммунистической партии Узбекистана, попытался полностью дискредитировать перепись 1926 года, назвав ее инструментом узбекизации. По словам Шотемора, вскоре после размежевания 1924 года узбекские газеты объявили, что таджиков можно найти только на Памире (в Таджикской АССР), «а в остальной части Средн[ей] Азии их нет и те, которые думают, что существуют таджики, являются сумасшедшими». Шотемор зачитал петиции с рассказами о том, как узбеки занимаются систематическим «преследованием таджикского языка» и таджиков. По его словам, ситуация настолько ухудшилась, что во время переписи 1926 года «невозможно было ступать и говорить, что в Узбекистане существуют таджики», а тем более назвать счетчикам свою подлинную народность. Другие таджикские лидеры соглашались с тем, что такая обстановка привела к фальсификации итогов переписи. Бухара и Самарканд были известны на Востоке как таджикские города, но по переписи 1926 года они оказались узбекскими. «Если действительно все это таджикское население погибло, то надо кое-кого привлечь к ответственности; значит, это результат не советской политики», – заявил Адбурахим Ходжибаев.
Узбекские представители, напротив, настаивали, что перепись 1926 года – по которой большинство жителей спорных территорий оказались «узбеками» – более достоверна, чем прежние подсчеты населения. Они признавали, что в данных 1926 года есть кое-какие ошибки, но заверяли, что они случайны, а кроме того, затронули обе стороны. «Не может же работник ЦСУ написать таджика узбеком и обратно, – заявил один из представителей узбекского руководства, Рустам Исламов. – У нас нет интеллигенции, которую можно было бы мобилизовать для этого дела». Исламов отметил, что счетчиками в Узбекистане работали русские студенты (не заинтересованные в узбекизации населения). По словам узбекских представителей, неверны были результаты как раз досоветских переписей, где данные о народности сводились на основе родного языка. Узбекский руководитель Ахун-Бабаев объяснил, что, хотя «Бухарский эмир был узбек», он стремился «таджикизировать население», так чтобы при его правлении по-таджикски говорили «везде». Поэтому то, что люди говорят на таджикском, еще не означает, что они таджики. Советская власть, по словам узбекских представителей, помогла исправить ошибки прошлого: люди, в прежних переписях зарегистрированные как таджики, «оказались узбеками».
В ходе прений о спорных границах таджикские представители выдвигали исторические аргументы, а узбекские уделяли основное внимание современности. По словам таджикских представителей, таджики были «аборигенами» Самарканда, Сурхандарьи и Бухары, происходившими от древних иранских племен, и не ушли добровольно из этих районов – их «прогнали» из «всех этих хороших мест» сотни лет назад, когда узбекские завоеватели заставили таджиков уйти в горы, а тех, кто не ушел, «тюркизировали». Таджикская позиция основывалась на двух взаимосвязанных пунктах. Во-первых, народ «иранского происхождения» обитал в этих спорных регионах на протяжении более пятнадцати веков до вторжения тюрок. Во-вторых, эти иранцы были далекими предками современных таджиков. Узбекские представители, напротив, подчеркивали, что ныне в спорных районах преобладают узбеки, а не таджики. Исламов утверждал: не важно, всегда ли были спорные районы узбекскими или стали таковыми в результате миграции либо ассимиляции; если таджики потеряли таджикский «облик» и стали узбеками, власть не может заставить их считать самих себя таджиками. Возможно, некоторые территории, такие как Самаркандский округ, были таджикскими триста или четыреста лет назад, но «это прошлое, прошлого не вернуть».
Таджикские представители критиковали узбекские попытки заставить «таджиков ассимилировать[ся] с узбеками». Но выдвигать заявления о принудительной узбекизации стало сложнее, когда узбекские представители напомнили, что некоторые таджикские руководители, в том числе Ходжибаев, в прошлом были узбекскими националистами. В конце декабря 1929 года Нисар Мухамедов, один из ведущих руководителей таджикского правительства, попытался пролить свет на этот вопрос. В официальном заявлении для комиссии Мухамедов обрисовал исторические, политические и экономические условия, при которых «таджикская интеллигенция» помогала узбекским лидерам ассимилировать «таджикское население» ныне спорных территорий в узбекскую народность во время национального размежевания 1924 года. Мухамедов вспоминал, что в начале Первой мировой войны таджикские и другие нетюркские лидеры поддерживали пантюркистское движение, рассчитывая сформировать единый фронт «восточных» народов против «западных» держав и покончить с европейским
доминированием. После большевистской революции пантюркисты объединились с антисоветскими силами (басмачами) и стали бороться с советским проникновением в Туркестан. Но когда стало ясно, что Туркестан войдет в Советский Союз, местные тюркские лидеры (джадиды) сменили сторону и стали сотрудничать с советским режимом. Местное пантюркистское движение развилось в панузбекское: тюркские лидеры надели «советскую маску» и стали продвигать идею автономной узбекской нации в составе Советской федерации. Представители «таджикской интеллигенции» подержали узбекское движение, стали называть себя узбеками и подталкивать к тому же других таджиков.
Пока границы не были зафиксированы, «узбеки» и «таджики» могли объединяться ради общих целей. Но национальное размежевание 1924 года создало новую связь между национальностью, доступом к ресурсам и политической властью. Как утверждал Мухамедов, после размежевания узбекские руководители начали настаивать, «что в Узбекистане место только узбекам, а кто будет считать себя таджиком, будет отправлен в Таджикистан». Про Таджикскую АССР, где басмачи все еще сражались против советской власти, рассказывали такие ужасы, что «создавалось… впечатление», будто «Таджикистан являлся синонимом дореволюционной Сибири». В то же время администраторов, учителей, врачей и других специалистов, которые не хотели «принять в качестве государственного языка узбекский», увольняли и переводили на физическую работу. По словам Мухамедова, «таджикская интеллигенция в лице советских и партийных работников и учительства» стала «называть себя узбеками», чтобы сохранить
работу в Узбекистане и не быть высланной в Таджикскую АССР. Таджикские массы, видя такое поведение, «стали скрывать свою национальность». Мухамедов утверждал, что итоги переписи 1926 года отражают эту кампанию «узбекизации», проводившейся «под влиянием агитации узбекских шовинистов», не желавших предоставлять национально-территориальные единицы, школы и учреждения тем, кто идентифицировал себя как таджика или носителя таджикского языка.
Выслушав аргументы таджиков и узбеков, комиссия ЦИК по пограничным спорам обсудила вопрос, не отправить ли в спорные регионы специальную подкомиссию для опроса местных жителей об их национальной идентичности. Петерс, со своей стороны, заявил, что эти полевые исследования бесполезны: в политическом контексте данного момента они не помогут решить вопрос. Он отметил, что и в Белоруссии досоветская статистика существенно расходится с советской. Но когда представители ЦИК прибыли в Гомельскую губернию и другие спорные регионы, оказалось «трудно разобраться, что это – белорусское селение или русское»: «в разговоре употребляют некоторые русские слова, другие –белорусские». Петерс рассказал, что, когда спрашивал тамошних жителей, хотят ли они объединиться с Белоруссией, те отвечали решительным отказом. «Зачем я буду изучать белорусский язык? – спрашивали они. – С русским языком я могу пройти и одну шестую часть земного шара». По словам Петерса, эти люди отвечали «исходя из материальных интересов», скрывая свое «белорусское» происхождение. Отметив, что ЦИК и Политбюро при решении объединить бóльшую часть этих регионов с Белоруссией основывались на этнографических данных, а не на национальном самосознании, Петерс порекомендовал применить аналогичный подход и к Таджикистану.
Переписные данные и принцип самоидентификации вызывали сомнения, поэтому
комиссия Петерса обратилась к другим источникам сведений о населении. Когда в середине декабря начались прения о таджикских границах, комиссия Петерса запросила у экспертов информацию о национальном составе спорных районов. Пока шли прения, комиссия направила в КИПС несколько срочных запросов, требуя, чтобы этнографы прислали свое заключение как можно скорее. В этих документах объяснялось, что для «уточнения границ между Узбекской и Таджикской союзными республиками» комиссия должна «выяснить вопрос о том,
каково было соотношение основных национальностей, узбеков и таджиков, в Сурхандарьинском, Самаркандском и Бухарском округах не только к моменту последней переписи, но и в историческом разрезе». ЦИК запрашивал этнографов о том, какой из двух народов является в этих округах «коренным», и требовал общей исторической информации «о прошедших изменениях в расселении таджиков и узбеков».
Итак, в декабре 1929 года – когда партия уже вовсю расследовала деятельность Академии наук, а пресса критиковала КИПС как замкнутый коррумпированный кружок – комиссия Петерса обратилась в КИПС за срочной помощью. Михаил Худяков (новый ученый секретарь КИПС, только что сменивший Сергея Руденко) заверил Петерса в том, что КИПС будет сотрудничать. Затем он направил в комиссию ЦИК этнографические отчеты и карты Сурхандарьинского, Самаркандского и Бухарского округов, составленные на основе досоветских и советских этнографических полевых исследований и переписей. Помимо других материалов, Худяков послал статью Зарубина с этнографическим анализом Туркестана, написанную до Всесоюзной переписи 1924 года, отчет Комиссии по районированию Средней Азии от 1924 года и исторический очерк узбекско-таджикских отношений, подготовленный Бартольдом в ответ на запрос ЦИК.
Этнографические отчеты и карты, которые предоставила КИПС, позволили еще под одним углом рассмотреть территориальные споры между узбекскими и таджикскими руководителями. В тех случаях, когда досоветские и советские переписные данные по спорным районам Сурхандарьинского округа не совпадали – потому что общины, ранее записанные как таджикские, в 1926 году были категоризованы как узбекские, – таджикские руководители настаивали, что переписные данные сфальсифицированы из‐за узбекского шовинизма. Но Худяков в своем отчете предположил: новые переписные данные потому не согласуются со старыми, что множество респондентов не вписывалось в советскую классификационную сетку. В доказательство он привел пример «чагатайцев», которые говорили по-таджикски, были членами узбекской родовой подгруппы и иногда фигурировали как «таджики-чагатайцы». Районы с многочисленным чагатайским населением (например, Кашкадарьинский и Сурхандарьинский округа) до 1926 года были классифицированы в этнографических исследованиях как «таджикские» или «чагатайские», а в итогах переписи 1926 года – как «узбекские» (чагатайцы не были включены в «Список народностей СССР»). Худяков предположил, что чагатайцы не являются в полной мере ни узбеками, ни таджиками, а, возможно, являются «таджиками в той или другой стадии отуречивания» либо «узбеками, усвоившими таджикский язык».
Зарубин в своих материалах по Туркестану также подчеркивал, что отношения между таджиками и узбеками не отражают четких этнических, лингвистических и религиозных делений. Согласно Зарубину, узбеки не составляют «единой и обособленной этнической группы», а являются смесью разных тюркских народов. Таджики, заявлял он, тоже не составляют единого целого. Сам термин «таджики» иногда относится к некочевым мусульманам независимо от языка, а иногда – к носителям какого-нибудь диалекта языка фарси независимо от религии. Зарубин утверждал, что, кроме языка, оседлые таджики имеют мало общего с «горными
таджиками». Он предполагал, что оседлые таджики ближе к оседлой тюркской народности региона, «лишенной родовых переживаний, известной в литературе под именем сартов и ныне составляющей основное ядро узбецкой [узбекской] народности».
По словам Зарубина, вопрос об идентичности сартов был еще сложнее. Зарубин характеризовал сартов как смесь узбеков и таджиков: узбеков по культуре, имеющих иранские корни и происходящих от тех же иранских племен, что и другие таджики. Зарубин объяснял: «Там, где отуречиваемые иранцы окружены массою давно осевших и уже почти не отличающихся от них по быту узбеков», они иногда принимают самоназвание узбеков, но остаются вне их родовой структуры. В других случаях тюркизированные иранцы называют себя тюрками или принимают самоназвание «сарт», как их обычно именуют соседи. «Сартский вопрос» стал важным пунктом разногласий в таджикско-узбекских пограничных спорах. Поскольку самоидентифицированные сарты составляли значительную долю населения в спорных районах Самаркандского, Бухарского и Сурхандарьинского округов и поскольку сартской народности официально не существовало, то каждая сторона – и узбекские, и таджикские руководители –пыталась присвоить сартов и, соответственно, населенные ими территории.
Судя по материалам, представленным Худяковым в ЦИК, у самих этнографов КИПС не было единого мнения, они выступали за разные подходы к населению и к размежеванию вообще. Зарубин призывал к внимательности и осторожности и критиковал некоторых своих коллег за «ускорение» ассимиляции сартов узбеками. По словам Зарубина, создание Узбекской ССР в 1924 году катализировало формирование узбекской нации; после размежевания «передовые слои сартского общества предпочли бросить неприятный для них термин» и назваться узбеками. Он отметил, что некоторые этнографы – например, его коллега Самойлович —готовы форсировать этот процесс. Самойлович выступал за исключение термина «сарт» из этнографических работ и статистических отчетов и замену его термином «узбек». Это вызвало споры между этнографами в ходе составления списка народностей для переписи 1926 года. В конце концов этнографы исключили сартов из списка; инструкции обязывали счетчиков записывать самоидентифицированных сартов, говорящих по-узбекски, в узбекскую народность, добавляя в скобках «сарт».
Самойлович выступал за формирование узбекской нации, Зарубин считал ее консолидацию неизбежной, но Бартольд подходил к вопросу более критически, что видно из его доклада для ЦИК. Во-первых, Бартольд критиковал наивность тех, кто считал «тяготение к горам» «одной из характерных национальных черт таджиков». Он утверждал, что тюрки вынудили «иранское земледельческое население» – предков таджиков – переселиться «из равнин в горы». Бартольд много раз указывал на это в своих опубликованных работах о Средней Азии. Действительно, таджикские руководители, выступая перед комиссией Петерса, ссылались на работы Бартольда, когда доказывали, что таджики – потомки иранских племен, испокон веков живших в спорных районах Узбекистана. Во-вторых, Бартольд критиковал национальное размежевание с более общей точки зрения: он утверждал, что оно основано на идее нации – идее, выработанной «западно-европейской историей XIX века» и «совершенно чуждой» этому региону. Особенно сожалел он о разрушении существовавших политических единиц, таких как Хорезм.
Что важнее всего, Бартольд подчеркивал факт, который отказывались признать и узбекские, и таджикские руководители: таджики и узбеки настолько смешанны, что в некоторых районах даже местные жители не могут их различить. Согласно Бартольду, и «узбеки», и «таджики» – смешанные тюрко-иранские народы, продукт нескольких веков миграций, завоеваний и культурных контактов. Он описал первоначальное «подчинение турок [тюрок] влиянию ислама и иранско-мусульманской культуры, как материальной, так и духовной» и «подчинение иранцев влиянию турецкого [тюркского] языка», а также объяснил, как впоследствии тюркское государство приняло «иранский» в качестве официального языка администрации и культуры, а иранцы были вынуждены принять тюркские политические институты. Из анализа Бартольда следовал вывод, что народы вроде сартов и чагатайцев – которых невозможно однозначно причислить ни к узбекам, ни к таджикам – скорее правило, чем исключение.
Несмотря на все расхождения между этнографами, таджикскими и узбекскими элитами, их объединяло повышенное внимание к этнографическому принципу. Но прения в комиссии Петерса, которая в январе 1930 года приближалась к финальному решению вопроса о таджикских требованиях, шли по накатанному пути. Комиссия оценивала спорные территории с этнографической, экономической и административной точки зрения – и отдавала приоритет общесоюзным соображениям. В отношении Самарканда и Бухары она решила, что таджикские притязания «нельзя считать обоснованными ни с экономической, ни с национальной, ни с географической и ни с какой-либо другой точки зрения». Хотя члены комиссии согласились с таджикскими руководителями (и Бартольдом), что расселение таджиков в горных районах и этих городах «отражает исторические судьбы народов», тем не менее, как заявила комиссия, таджикские «претензии… абсолютно ничем не оправдываются»: судя по досоветским переписям и этнографическим данным, таджики были многочисленны и, возможно, составляли большинство в городах Самарканде и Бухаре, но, судя по тем же материалам, в их округах (считая сельскую местность) преобладали узбеки. Далее комиссия отметила, что объединение крупнейших городов Узбекистана с Таджикистаном приведет к разрыву связности нетаджикских территорий и к административным и экономическим затруднениям. «Это создало бы такой хаос и неразбериху, которые никому пользу не принесут, в том числе таджикскому населению, которое живет в этих городах».
Но по поводу Сурхандарьинского округа комиссия вынесла иное решение: весь округ следует передать Таджикской ССР на основе «исторических, этнографических, физико-географических, экономических и, наконец, политических соображений». Комиссия согласилась с этнографами в том, что их данные не позволяют решить вопрос окончательно: действительно, «процесс взаимного влияния, и культурного, и бытового», между таджиками и узбеками «настолько глубок», что зачастую невозможно определить «нацпринадлежность» конкретного района в этом округе. Главное отличие Сурхандарьинского округа от Самаркандского и Бухарского состояло в заключении комиссии, что передача данного округа Таджикской ССР будет выгодна с экономической и административной точки зрения. Как отметила комиссия, экономически Сурхандарья тесно связана с Таджикистаном, отчасти благодаря общей речной системе. Также комиссия обсудила «политическое значение» объединения Сурхандарьи с Таджикской ССР: этот округ граничит с Северным Афганистаном, где основную массу населения составляют «таджики или говорящие на таджикском языке».
В начале февраля комиссия постановила, что Сурхандарьинский округ «в его современных границах» должен быть передан Таджикской ССР в течение двух месяцев. Еще до того, как решение было объявлено официально, узбекские руководители организовали кампанию протестов, утверждая, что комиссия не полностью учла «данные о национальном составе и экономическом тяготении округа». В конце концов Сурхандарьинский округ так и не был передан. Конечно, возникает вопрос: почему? Имеющиеся архивные материалы не дают ответа, и остается лишь гадать. Рахим Масов в своей истории Таджикистана предполагает, что советские руководители пересмотрели решение о передаче Сурхандарьи по административным соображениям: по советскому законодательству, чтобы Узбекская ССР сохранила статус союзной республики, она должна была граничить «с зарубежными государствами». Масов отмечает: «Узбекистан мог иметь границу с одним из иностранных государств только через город Термез, находящийся в Сурхандарьинском округе». Возможно, имелись и другие причины. Во-первых, было неочевидно, что население этого округа преимущественно «таджикское»; переписные данные и этнографические отчеты давали основания включить Сурхандарьинский округ и в ту, и в другую республику. Во-вторых, в 1930 году, когда ЦИК разбирал этот вопрос, партия уже проводила кампанию коллективизации в Ходжентском округе и столкнулась с серьезными трудностями. Советские руководители считали, что Таджикистан должен развивать имеющиеся у него ресурсы, а не заниматься присоединением новых земель и людей.
Из истории Таджикской и Узбекской национальных республик видно, что даже безуспешные или частично успешные кампании по исправлению границ иногда приводили к долгоиграющим последствиям. Даже после того, как московские чиновники и члены партийной элиты вынесли окончательные решения о спорных территориях, враждебность между узбекским и таджикским правительствами продолжала нарастать. Кроме того, лидеры обеих сторон отмечали, что затягивание вопроса может только «разжигать национальный антагонизм» между
узбеками и таджиками. Что важнее всего, пока местные элиты спорили о национальной идентичности «смешанного населения» спорных территорий, это «смешанное население» испытывало нарастающее давление, которое заставляло его определиться в качестве либо «узбеков», либо «таджиков» в повседневном общении. Роды и племена продолжали существовать, но местные конфликты подвергались переконфигурированию по национальным границам – переводились на язык Советского государства.
К 1930 году ЦИК и партия пересмотрели и скорректировали границы национально-территориальных единиц Советского Союза на основе этнографических, экономических и административных критериев. Жители всей страны употребляли язык Советского государства – и, в частности, термины национальности – в своей борьбе за ресурсы и права. В процессе двойной ассимиляции роды, племена и народности бывшей Российской империи принимали советские национальные идентичности и интегрировались в Советский Союз. Но, как я покажу в следующей главе, процесс советизации только начинался.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Карта 5. Пограничные споры между Узбекской ССР и Киргизской АО (АССР). На карте показано, как в 1927 году менялись границы вокруг Аимской волости и села Уч-Курган. Показана также Искандеровская волость
