Евгений Поливанов о советском\r языковом строительстве\r и социальной инженерии будущего

Шестая глава из книги Евгения Блинова - "Пером и штыком. Введение в революционную политику языка".

Марксистское языкознание и кодекс языкового строителя коммунизма

По известному выражению В.Б. Шкловского, «наследование при смене литературных школ идет не от отца к сыну, а от дяди к племяннику». В причудливом генеалогическом древе русского формализма выделяется фигура одного из наиболее выдающихся русских лингвистов ХХ века Евгения Дмитриевича Поливанова (1891–1938). Поливанов смог оставить свод «самых честных правил» языкознания, которым активно пользовались литературоведы и лингвисты 1920-х годов. Один из основателей ОПОЯЗа, ученик Бодуэна де Куртенэ, первооткрыватель во многих областях ориенталистики, гротескный персонаж литературной богемы 1920-х годов, выведенный В.А. Кавериным под именем Драгоманова в романе «Скандалист», а также заместитель Троцкого в Наркомате по иностранным делам, раскрывший дипломатический шифр царского правительства, деятель Коминтерна (что сыграло роковую роль в его судьбе), командир отряда красных китайцев, наконец, увлеченный создатель «национальных языковых и литературных культур» — за свою недолгую жизнь Поливанов успел оставить след в истории молодой Советской республики. Подобно многим героям революции, он стал жертвой Большого террора и был расстрелян как японский шпион. Его влияние на формальную школу на самом раннем этапе — тема, привлекающая в последнее время все больше внимания исследователей. Но нас интересует иной аспект его деятельности, связанный с языковым строительством.

Основной специализацией Поливанова как лингвиста было исследование восточных языков: до сих пор применяется предложенный им способ транскрипции японского алфавита, известный как «система Поливанова», ему
принадлежат работы по акцентологии японского языка и первые грамматические описания языков СССР (например, узбекского и дунганского). Область исследования, казалось бы, максимально далекая от интересов представителей формальной школы, но Поливанов менее всего подходит под определение кабинетного ученого старой формации. В отличие от многих коллег, безразличных к «цвету флага над крепостью города», автор работы «За марксистское языкознание» всегда оставался политически ангажированным «языковым строителем», для которого сравнительное языкознание было «лингвистическим материалом, нашей оперативной базой, изучить которую необходимо для строительства языковых культур». Но именно выполнение этой сугубо утилитарной задачи требовало понимания того, как функционирует язык,
без чего невозможно любое осмысленное и поддающееся планированию воздействие на язык. В своем анализе социальных и политических аспектов языковых изменений Поливанов предвосхищает многие наблюдения и открытия западной социолингвистики и политической философии 2-й половины ХХ века, с большим запозданием открывших для себя прорывные работы советских языковедов, созданные в 1920-е годы.

В понимании языковых эволюций и революций, возможность которых, вопреки Соссюру, отстаивали советские лингвисты, Поливанов оставался сторонником функционального подхода. В полном соответствии с позитивистской и продуктивистской доктриной формальной школы он демонстрировал, как сделана политика языка, намечая новые точки сборки «языковых культур» и возможные пути их развития. Вопрос о том, насколько эта методология была марксистской в строгом смысле, несколько сложнее и представляет отдельный интерес.

Подзаголовок к его книге «За марксистское языкознание» (1931) — «Сборник популярных лингвистических статей» — не должен вводить в заблуждение: это не набор общих мест или догматическая summа эпохи Пролеткульта, а в самом прямом смысле революционная работа, во многом опередившая свое время. Ее содержание можно разделить на три тематических блока: во-первых, это анализ общих принципов языковой эволюции, во-вторых, исследование ее социального измерения, или, как выражается Поливанов, трансформаций «социального субстрата» языка, и, в-третьих, собственно возможность управлять этим процессом, то есть языковая политика в строгом смысле слова.

Революция, утверждает Поливанов, дала советским лингвистам не «только возможность, но и обязанность заниматься строительством национальных языковых культур». В программной статье, озаглавленной «Историческое языкознание и языковая политика», он формулирует своего рода кодекс языкового строителя коммунизма:

Лингвист, таким образом, слагается: 1) из реального строителя (и эксперта в строительстве) современных языковых (и графических) культур, для чего требуется изучение языковой современной действительности, самодовлеющий интерес к ней — скажу более — любовь к ней; 2) из языкового политика, владеющего (хоть и в ограниченных, пусть, размерах) прогнозом языкового будущего — опять-таки в интересах утилитарного языкового строительства (одной из разновидностей «социальной инженерии» будущего); 3) из «общего лингвиста» и в частности лингвистического историолога (здесь — в «общей лингвистике» и лежит философское значение нашей науки); 4) из историка, культуры и конкретных этнических культур.

Четвероякий и полифункциональный лингвист советской формации — очевидный вызов строгим академическим специализациям прошлого. Это определение не только представляет исследовательское кредо Поливанова, но и вводит в суть крайне резкой полемики с так называемой яфетидологией Н.Я. Марра и его последователей. Выступление против «нового учения о языке» в Коммунистической академии в феврале 1929 года является, пожалуй, наиболее известным эпизодом в официальной научной биографии Поливанова. В своем докладе он прямо обвинял Марра в некомпетентности в вопросах общего языкознания, весьма снисходительно, помимо прочего, отзываясь о выступлениях Сталина по данному вопросу. Марр атаковал индоевропеистику как «буржуазную науку», утверждая, что западные ученые умышленно не уделяли внимание «неевропейским» языкам или изучали исключительно языки «аристократические» вместо языков угнетенных масс, которые необъяснимым с точки зрения традиционной лингвистики образом формировали особый «яфетический» субстрат. В качестве доказательства классового характера языка он выдвигал ряд фантастических этимологий и сближений (представляя, например, немецкий как измененную форму сванского), а также развивал знаменитое «учение о четырех элементах».

Поливанов как «общий лингвист» выступает с апологией сравнительно-исторического языкознания, видя в атаке на нее попытку создания «куцей пролеткультуры и пролетнауки», об опасности которой предупреждал Ленин. При этом ранее он признавал заслуги Марра именно как «историка конкретных этнических культур», но категорически отказывал ему в компетенциях лингвиста, без которых невозможно коммунистическое языковое строительство. Не вдаваясь подробно в разгромную критику построений Марра, признанных псевдонаучными еще при жизни Сталина, отметим ряд важных формулировок, отражающих теоретические установки Поливанова.

Во-первых, он указывает на прямую связь между «вниманием», уделяемым языкам колонизированных народов, и империалистической экспансией: описания «неевропейских» языков Российской империи были выполнены именно профессиональными «обрусителями» и «миссионерами», тогда как в Германии произошел резкий спад интереса к африканским языкам после утраты колоний. Во-вторых, язык является одновременно «физическим, психическим и социальным феноменом» и, подобно прочим физическим феноменам, подчиняется строгим законам. Переход «к-с» не может превратиться в «к-д» «при изменении экономических условий». Нарушение формул «звукосоответствий» ничем принципиально не отличается от нарушения формул алгебраических: в заключительной статье сборника «И математика бывает полезной» Поливанов предлагает мысленный эксперимент, который может показаться избыточным, но дает хорошее представление об уровне лингвистических компетенций его оппонентов. Так, ему приходится доказывать, что «один шанс в пользу вероятности даваемого Марром противополагается астрономической (7–10-значной) цифре». Физическая сторона языка относится к сфере природных феноменов и не может оспариваться с марксистской точки зрения, поэтому в исторической лингвистике, как в математике или физике, «нет утверждений, противоположных марксизму». Из этого, впрочем, не следует, что Поливанов выступает исключительно как защитник чистой науки (пускай и в ее позитивистском изводе) против воинствующего дилетантизма активистов Пролеткульта.

Стремление Поливанова работать с марксистскими концептами в лингвистике было куда менее «стихийным» и определенно менее конформистским, чем у Марра. При этом в своей критике яфетидологических догм он, по сути, единственный раз использует собственно марксистский аргумент: признавая зависимость языка от эволюции коллектива, Марр не проводит различия между натуральным и товарным хозяйством и абсолютизирует выведенный им «закон» слияния множества различных «говоров» в общий язык. Тогда как подлинно марксистским выводом, подкрепленным историческим языкознанием, было бы выделение двух разнонаправленных тенденций, соответствующих дроблению коллектива на каждом этапе: появление все большего числа говоров при феодализме и стремление к формированию единых национальных языков при капитализме.

Важнейший с точки зрения классической марксистской дихотомии вопрос о принадлежности языка к надстройке или к базису, который станет отправной точкой знаменитой «свободной дискуссии» в газете «Правда», Поливанов упоминает вскользь в статье, написанной вскоре после полемики в Комакадемии, но так и не увидевшей свет. При этом он всего лишь призывает не ограничиваться установлением «прагматической зависимости» между «экономикой и фактами языка, как надстройки», не привязывая язык непосредственно к «производственной деятельности». Однако второй важнейший тезис «относительно марксизма в языкознании» — о необходимости «единого национального языка» — совершенно не противоречит идеям Поливанова. Смысл языкового строительства именно в том, чтобы сделать советские языковые и графические культуры общенациональными при условии, что языковой строитель выбирает правильную «отправную точку» эволюции конкретного языка.

Можно ли на этом основании утверждать, что Поливанов использовал марксистские понятия для решения задач, стоявших перед социологической лингвистикой на рубеже 1920–1930-х годов? Сам он четко проводит различие между материалистическим методом в лингвистике (это определение применимо и к младограмматикам) и методом собственно диалектическим. При этом Поливанов подчеркивает, что «важно не отправляться от марксизма, а прийти к марксизму на основании обследования фактов», то есть использовать диалектический метод, предварительно подготовив «лингвистическую базу». Упоминаемый им регулярно диалектический закон перехода количества в качество (например, в процессе фонетической эволюции), стоит это признать, можно с успехом применять к любой эволюционистской схеме, не добавляя к ней ничего принципиально нового.

С моей точки зрения, есть два способа постфактум урегулировать отношения Поливанова с марксизмом. В первом случае создание «лингвистической базы» необходимо признать естественно-научной задачей, которая не может противоречить марксизму как материалистическому учению. Эту часть его рассуждений об эволюции языка мы можем назвать «минимальной программой» или «программой непротиворечия». Она вполне согласуется с тезисами сталинской брошюры, но не предлагает strictu sensu марксистских интерпретаций важнейших языковых процессов, что, на мой взгляд, куда лучше удается Якубинскому в «Очерках по языку», когда он указывает на обреченность попыток унификации языка в буржуазном обществе, не способном преодолеть свой классовый характер. Но у Поливанова можно обнаружить и позитивную программу языкового строительства, ее оригинальность связана с тем местом, которое она отводит этнографическому знанию. Подобная программа является марксистской в самом аутентичном смысле, так как предполагает изменение мира, а не его интерпретацию. Она должна ориентироваться на «языковое будущее», а не служить, подобно яфетидологии, предлогом для построения альтернативной версии истории протоязыков.

Эволюция языка и утилитарное языковое строительство

Советское языковое строительство должно иметь надежный научный фундамент, в качестве которого Поливанов выдвигает теорию эволюции языка. Для выполнения этой задачи необходимо проанализировать соотношение ее внутренних и внешних факторов, которые он рассматривает в статье «В чем лежат причины языковой эволюции?». Среди «внутренних» факторов первостепенную роль Поливанов вслед за Бодуэном де Куртенэ отводит «лени», или стремлению «к экономии трудовой энергии». Язык является не просто условием возможности любой сложной кооперации, то есть труда как такового. Сам процесс говорения представляет собой разновидность трудовой деятельности, поэтому общая тенденция говорящих состоит в том, чтобы «по возможности сокращать комплексы звукопроизводящих работ». Она проявляется не только в экономии «физиологической», но и в экономии психической, или «экономии мыслительных процессов», а также в форме «экономии энергии в процессе обучения родному языку». Всякое языковое изменение тем или иным образом мотивировано (в чем и состоит специфика языка как «психического» или «физиологического» феномена), поэтому в создании «методологии конкретных мотивировок языковых изменений» должна состоять задача языкового «историолога».

Поливанов остается в рамках функционалистской парадигмы при анализе как физических, так и психических аспектов языка. Однако для него, в отличие от Соссюра, язык выступает не в качестве «двойного» психофизического феномена, а в виде триединства физического, психического и социального. Подобное «забвение» социального аспекта языка на практическом, а не теоретическом уровне — главный недостаток работ «лингвистов предыдущего поколения», поэтому «революционный сдвиг в сторону советской методологии» должен состоять в «построении новых отделов языкознания социологического, которое сольет в стройное прагматическое целое конкретные факты языковой эволюции с эволюцией (то есть историей) общественных форм и конкретных общественных организмов».

Теория языковой эволюции окажется совершенно бесполезной для «утилитарного языкового строительства», если мы не сможем объяснить наблюдаемые изменения в перспективе короткой истории, то есть найти их «конкретную мотивировку». Поэтому переходной стадией от психического аспекта языка к социальному становится анализ усвоения языкового стандарта. Революция является периодом «максимально благоприятным для осуществления языковых изменений и новшеств», но их описание невозможно без понимания того, как они протекают в нормальных условиях. Следуя за Бодуэном де Куртенэ, Поливанов утверждает, что основные изменения происходят при передаче языковых стандартов от одного поколения к другому, при этом необходимо признать «отсутствие намеренных изменений в языке… помимовольный характер языковых новшеств». Так, например, при усвоении фонетического стандарта или передаче «звукопредставлений» от одного поколения к другому происходит либо его копирование (конвергенция), либо отклонение от него (дивергенция). Вопрос, чем отличается «язык» нового поколения от «языка отцов», как правило, достаточно сложен и часто сводится к введению новой лексики и отдельных фонетических дивергенций, но при этом подобный сдвиг не приводит к образованию отдельного «языка» или даже диалекта. Описывая советскую языковую ситуацию конца 1920-х годов, Поливанов констатирует, что поколение, усвоившее русский языковой стандарт в 90-е годы XIX века (то есть поколение, по сути создавшее русский авангард), может испытывать проблемы с пониманием языка «пионеров и комсомольцев», однако «фраза “мой брат умер” может быть одинаково понятна русскому XX и XII веков». Законы диалектики применимы к лингвистике наравне с другими областями знания, поэтому утверждение об абсолютно изолированном языке нового поколения или специфически «классовом» языке будет антиисторической, а следовательно, антимарксистской постановкой вопроса.

Но если процесс языковых изменений носит «помимовольный» характер, а реальное число фиксируемых изменений незначительно даже на фоне крупнейших социальных катаклизмов и не нарушает семантического единства языка, то в чем тогда заключается функция языкового строителя? Не стоит ли в таком случае согласиться с теми, кто, подобно французскому лингвисту Эмилю Бенвенисту, считал, что революция принципиально не повлияла на русский язык? Поливанов утверждает, что процесс языковых изменений нельзя рассматривать как линейную эволюцию, поскольку в этом случае мы предполагаем существование внеисторического коллектива, абсолютно гомогенного, свободного от потрясений, кризисов, внешних влияний и т.д. Однако возможность языковых «революций» лежит совсем не там, где искал их Марр и его последователи: «Вместо влияний на технический механизм отдельных процессов (идущих от данного отправного пункта) экономические и политические сдвиги способны производить изменения в самих этих отправных пунктах (историко-фонетических и т.д. процессов) и таким образом в корне изменять все русло языковой эволюции». Внешние факторы языковой эволюции, в отличие от внутренних, оказывают на нее не прямое, а косвенное воздействие, поэтому для их изучения требуется принципиально иная методология.

Главным вопросом становится изменение «социального субстрата» стандартного языка или социального состава его носителей. При этом само понятие стандарта является чисто социологическим: «Никакого объективного критерия “стандартности” или “правильности” того или иного диалекта или говора по сравнению с другими диалектами или говорами не существует». Коллектив может дробиться по социальному или географическому принципу либо сливаться с другими коллективами, образуя новые диалекты и говоры, которые могут приобретать гибридную форму, то есть смешивать различные языковые системы (например, изучаемые Поливановым тюркские, персидские, китайские и семитские говоры Самарканда и Бухары). В других случаях коллектив может заимствовать чужой литературный стандарт в неизменном виде, как при использовании китайского письменного языка в раннесредневековых Корее и Японии. Наконец, в третьем случае господствующая социальная группа может воспринимать языковой стандарт частично его модифицируя, что, по мнению Поливанова, и произошло во время русской революции, когда, как он выражается, «эстафета» утверждения языковых стандартов перешла к советской
интеллигенции, задача которой состоит в «ревизии языкового наследства» старого режима. При этом он делает важную оговорку: линию языковой и внеязыковой истории коллектива, выступающего в роли носителя стандарта, стоит отделять от линии эволюции самого языкового стандарта, как, например, в случае использования старославянского в Древней Руси. История древнерусского языка и его социальных и территориальных делений не тождественна литературной истории, зафиксированной в хрониках, написанных церковнославянским языком. Языковые изменения и история литературного языка взаимно дополняют друг друга, но далеко не изоморфны, что крайне важно для понимания эволюции языкового стандарта. Его необходимо приспособить к «новому размеру коллектива», который, как отмечает Поливанов в статье «О фонетических признаках социально-групповых диалектов и в частности русского стандартного языка», больше не является гомогенным. Послереволюционная советская интеллигенция в качестве господствующей группы, продвигающей видоизмененный языковой стандарт, является гибридным коллективом, состоящим из представителей старого революционного актива, «культурных верхов рабочего класса», «значительных слоев прежней интеллигенции» и т.д.

Все эти трансформации «общественного организма» приводят к тому, что русский перестает быть «языком русской государственности» и превращается в язык советской культуры. Советская политика коренизации предполагает не только вертикальное (то есть включение русскоязычных представителей угнетенных классов), но и горизонтальное изменение социального субстрата: в состав советской интеллигенции входят бывшие «инородцы». Подключение к этому процессу «двуязычных мышлений» открывает для русского новую эру «громадных изменений и необычно ускоренного темпа эволюции».

Проект Поливанова не сводится к пассивной констатации «громадных переливаний человеческого моря» и влияния, которое оно оказывает на язык. Он предполагает анализ возможных «отправных точек эволюции» и критериев их отбора. Именно в этом смысле советская лингвистика должна стать «разновидностью социальной инженерии будущего», не ограничиваясь описанием изменений «социального субстрата» и активно влияя на его трансформацию. Создание новых алфавитов для восточных языков, объясняет Поливанов в статье «Основные формы графической революции в турецких письменностях СССР», является синонимом «культурной революции на Востоке», где русская культура конкурировала с арабо-персидской. В этих условиях «латинизация» восточных языков, или «графическая революция», позволит избежать ассоциаций как с ассимиляторской деятельностью «обрусителей», так и с «религиозной культурой X века», открыв путь к «советской культуре в ее национальных формах».

Важным фактором строительства советских языковых культур становится выбор наречия или диалекта как основы стандартного литературного языка. Критерии отбора поясняются на примере узбекского: националистская и пантюркистская партия в 1920-е годы предлагала сделать единым узбекским языком чагатайский, который, согласно Поливанову, был лишь одним из трех наречий, претендовавших на то, чтобы стать «общеузбекским» языком. Эта партия отстаивала его сингармонический, то есть чисто тюркский, характер, «замалчивая и игнорируя» персидские влияния на узбекскую культуру, «которой искусственно сообщался чисто турецкий облик». Однако советское языковое строительство должно избрать «совершенно иной отправной пункт: именно —требования и интересы трудящихся масс… и строить новый революционный язык, максимально приближая его к живой массовой речи: языку узбекского пролетариата и трудового дехканства». Согласно Поливанову, «социальный субстрат», который служит опорой советской власти в регионе, использует именно иранизированные или несингармонические говоры и не воспринимает предложенный стандарт в качестве «своего» языка. Советская языковая политика должна противостоять пантюркистскому «чагатизму», произведя латинизацию и приблизив языковой стандарт к «живой массовой речи» пролетариата.

На этом примере хорошо видно, по какому принципу Поливанов предлагает выбирать «отправные точки» языковой эволюции. Многие элементы языка, такие как фонетика, морфология и синтаксис, не поддаются «воздействию организованного управления», однако графика, принципы создания новой лексики и выбор языкового стандарта остаются на усмотрение языкового строителя. Советское языковое строительство позволяет максимально ускорить ход языковой эволюции от предварительно выбранной исходной точки, поэтому подход Поливанова можно назвать акселерационистским, в противоположность волюнтаристскому подходу Марра и упомянутых сторонников пантюркизма, решавших голосованием вопрос о сингармонизме узбекского языка. При этом сам ход эволюции не полностью зависит от языковых строителей, хотя они и должны, как мы помним, «владеть прогнозом языкового будущего». В этих прогнозах проявляется и очевидная ограниченность акселерационистского функционализма Поливанова: если будущее русского языка просматривается в экспериментальных лабораториях футуристов (например, в поэзии В.В. Маяковского), то будущее китайского и японского он видел в полной отмене иероглифической письменности, что, как показал опыт языковых реформ ХХ века, не только обедняет язык, но и в ряде случаев делает его непригодным для использования.

Предложение Поливанова одновременно анализировать социально-психологические причины, влияющие на выбор языковых средств (или того, что делает язык «своим» для говорящего), и использовать централизованное языковое планирование выглядит весьма современным. Как мы увидим, многие представители французского постструктурализма зададутся вопросом, что значит «говорить на своем языке», после событий мая 1968 года и краха доктрины классического структурализма с его жесткой дихотомией речи и не поддающегося «инициативе» языка. Революционные события в России и борьба с имперской колониальной политикой создавали необходимость говорить на языке «народных масс», в том числе на сотнях бесписьменных или «младописьменных» языков малых народов. Для деконструкции старого дискурса власти языковые строители коммунизма нуждались в понимании того, что означает для них «свой язык», значительно больше, чем «обрусители и миссионеры». В этом смысле Поливанов продолжает рассуждения своих современников как о генезисе единого языка, так и об образовании новых языковых стандартов, социолектов и многочисленных гибридных форм (в этом фокусе на гибридности он также весьма современен). Лингвисты и филологи его поколения, как связанные на определенном этапе с формализмом (Г.О. Винокур, В.В. Виноградов или Л.П. Якубинский), так и его последовательные критики (В.Н. Волошинов и М.М. Бахтин), сделают акцент на формировании ядра литературного стандарта (как Виноградов в «Языке Пушкина») или на «центробежных» тенденциях языка и образовании новых форм и жанров (как Бахтин в «Слове в романе»). Якубинский будет, возможно, наиболее последовательным из тех, кто применял именно марксистский подход для анализа социальных факторов, влияющих на изменения языковых стандартов в послереволюционную эпоху. Поливанов, стремившийся объяснить «мотивировки конкретных языковых изменений», планировал создать синтетическую теорию эволюции языка, последовательно разбирая поколенческие, классовые и гибридные факторы языковых изменений.

В своем стремлении создать универсальную теорию языковой эволюции, которая могла бы стать основой советской языковой политики, Поливанов шел значительно дальше плоского позитивизма первой половины XX века. Его универсалистский проект в итоге оказывается радикальнее современной западной социолингвистики, которая во многих поставленных Поливановым вопросах довольствуется описательными методами. В определенном смысле Поливанов развивал свой проект «активной филологии», о необходимости которого говорил Ницше и который пытались развивать в своих работах французские критики аполитичного структурализма в 1960–1980-е годы. В этом отношении поливановский функционализм был не просто акселерационистским, он носил выраженный прометеевский характер: его главной целью было открыть для «широких масс» доступ к пролетарской культуре в ее национальных формах. Язык — не храм, а мастерская, и языковой строитель в ней работник. Алый цвет флага над крепостью города гарантирует, что языковая эволюция, пройденная рекордными темпами под руководством советских лингвистов, откроет путь к новому, светлому «языковому будущему».