Одиссеас Элитис. Из книги «Юнга»

Чуять наилучшее

II

Я поселился в стране, что выступала из другой, реальной, как сон — из событий моей жизни. Ее я тоже назвал Грецией и начертил на карте, чтобы видеть ее. Она казалась такой маленькой, такой неуловимой.

Шло время, и я устраивал ей испытания: то внезапные землетрясения, то чистокровные старинные бури. Менял местами предметы, чтобы лишить их всякой цены. Штудировал Записи Недреманных и Уединенных чтобы удостоиться умения создавать бурные холмы, церковки, родники. Так что однажды сделал целый сад цитрусовых, благоухавших Гераклитом и Архилохом, но аромат был такой, что я испугался. И принялся потихоньку нанизывать слова, как бриллианты, чтобы увенчать ими страну, которую любил. Пускай и не увидит никто ее красоту. Пускай и подозревают, что она, наверное, не существует.

III

И вот я бродил по моей стране, и ее малость казалась мне столь естественной, что я говорил себе: ну как же так, не может быть, есть же какая-то цель у этого деревянного стола под окном, с помидорами и оливками. Чтобы чувство, рожденное прямоугольником доски, немногим ярко-красным и обильным черным, шагало прямиком в иконопись. А та, воздавая, как должно, простирается в блаженном сиянии над морем, — покуда не станет явным истинное величие малости.

Мне страшно пользоваться аргументами, которыми только весна владеет по праву; и, однако, только так я понимаю исповедуемую мною невинность и только так воображаю ее — хранящей свою тайную добродетель: обращая в мусор все средства, которые могут выдумать люди, чтобы ее сберечь и обновить.

IX

«Вчера я сунул руку в песок и нащупал ее руку. И потом весь день герани во дворах поглядывали на меня со значением. Лодки, вытащенные на берег, стали чем-то знакомым, родным. И вечером, поздно, когда я снимал с нее серьги, чтобы поцеловать так, как мне хотелось, — упираясь спиной в церковную ограду, — море зашумело, и Святые вышли со свечками посветить мне».

Несомненно, для каждого из нас существует особенное, неповторимое чувство, и если ты не ухватил его, не отделил вовремя, чтобы потом жить с ним, так чтобы оно наполняло зримые действия, — плохо твое дело.

XXVIII

Тысячи лет мы в пути. Называем небо «небо» и море «море». Все изменится однажды, и мы тоже изменимся, но наша суть неизменно будет вычерчена по законам той геометрии, которой мы пренебрегали у Платона. И в ней, наклоняясь, как мы порой наклоняемся над водами нашего острова, мы найдем те же бурые холмы, гавани и мысы, те же ветряные мельницы и часовни, домишки, что лепятся один к другому, и виноградники, спящие как младенцы, купола и голубятни.

Не говорю — те же самые. Говорю — те же самые естественные и спонтанные движенья души, что рождают и влекут в заданном направлении материю; те же импульсы и то же стремленье к глубинному смыслу смиренного Рая, который есть наше истинное «я», наше право, наша свобода, наше второе — и настоящее — духовное солнце.

Перевод Ирины Ковалевой