продолжаю говорить - "Подсолнух"
Больше не страна самбы...
- Ну что, Ката, как день? — Симон задержался у моего стола, улыбнулся. - Что у тебя? Можно посмотреть?
- Да, конечно. Это «арпильерас», помнишь, я тебе говорила? Коврики такие джутовые, лоскутное шитье…
Он взял несколько фотоснимков, прищурился, разглядывая яркие цвета: домики и фигурки, горы и море, как на детском рисунке.
- Они очень выразительные.Здорово, что они тебя заинтересовали. И может получиться интересный материал.Ты, наверное, знаешь, что их в Лувре выставляли, да?
- Да, в шестьдесят четвертом, я читала об этом… Но все-таки Виолетту Парра все знают, а вот, скажем, донью Хосефу Мартинес - разве только соседки…
- Ну, что для Лувра было хорошо, то и для «Консуэло» сгодится. А эта донья Хосефа - это вот ее работы?
- Угу. Собиралсь сегодня к ней в поселок поехать, еще поснимать, как она за работой… а потом смотрю - а из моей «букашки» масло потекло. В мастерской сказали, завтра к обеду только сделают…
- Тогда в «Апельсин» надо вместе ехать. Мне еще надо побывать в одном месте, там дел на полчаса примерно. А потом я за тобой заеду, идет?
- Слушай, если на полчаса, может, возьмешь и меня с собой, а то голова уже гудит? Я все равно тут за полчаса и даже за час ничего не высижу, наверное, а так хоть воздухом подышу.
- Там может быть… неприятно. Но ты, конечно, можешь поехать со мной, если что — подождешь в машине.
- Конечно, подожду. Это же твоя встреча.
- Тогда пойдем, пойдем. Ты готова уже?
- Да, я… - снимки и блокнот я сунула в сумку, остальное - в ящик стола. - Вот. Все. Готова.
- Ну, пойдем.
Вот это его «там может быть неприятно» ужасно меня заинтриговало. Куда же это он собрался? В машине не утерпела:
- А что за встреча?
- Беженцы, их американцы будут там снимать для частной телестанции.
- Беженцы?
- Ну, не совсем… Те бразильцы, которых обменяли на посла, ты, может быть, слышала…
- Террористы, да.
- А, террористы, - тут он посмотрел на меня и бровь поднял - так красноречиво… - Ну, можно и так сказать.
Я вспомнила Павла - каким он вернулся после тех трех дней, когда мы с мамой не знали даже толком, где он. И какие названия подбирали для тех, кто против танков выходил с лопатами.
- Ну, как минимум, я сама политическая беженка. А насчет террористов… ну, тогда бы я сама на них посмотрела и послушала.
Он отвел взгляд от дороги и поглядел на меня.
- Ты храбрая, Ката, я знаю. Но там может быть очень тяжело. Ну вот, мы и приехали.
- Я пойду с тобой. Если вдруг что не так - я всегда смогу уйти ведь.
- Конечно.
Он взял свою сумку, я — сумочку и шарф. Мы вошли в парк — там была какая-то сельскохозяйственная выставка, много людей с детьми, лязгающие машины, воздушные шарики, огромная пластмассовая корова… Симон быстрым шагом прошел — мне пришлось поспевать чуть не бегом — куда-то за главную аллею, за поляны, занятые комбайнами, и мы оказались на высушенном пятачке с другой стороны летнего театра. Там стояли ржавые остовы каких-то древних автобусов, а между ними - один более-менее новый, на ходу, и еще джип с иностранными номерами… и дальше я увидела десятка полтора людей — мужчин и женщин, совсем молодых людей и постарше. Они окружали корреспондентов - один был с камерой, и у них уже шел оживленный разговор. Симон отстал - кажется, с ним заговорил кто-то из съемочной группы, а я прошла вперед, люди расступились, и я увидела, что там на траве сидит бородатый парень - почти нагишом, в одних плавках. Он слабо улыбался, а двое других, посмеиваясь и подмигивая, связывали ему руки и ноги. Все говорили по-португальски, и я понимала с пятого на десятое. «Вот так», - сказал один из них, из тех, кто связывал – «вот так это делают». И они отошли, похлопав голого по спине. И тут же двое других просунули связанному между коленями и руками длинную палку, подняли, и он повис на ней, как большая нелепая птица. «Пау де арара», - сказал корреспонденту высокий молодой человек в очках, прилично одетый - «Сорок минут», - дальше я не поняла. Связанный запрокинул голову. Кто-то из мужчин взял шланг с водой и стал поливать висящего, стараясь попасть ему в нос и в раскрытый от напряжения рот. Все засмеялись, подвешенный закашлялся. Я никак не могла понять, что происходит. Подвешенного снимали на камеру, Симон был где-то в стороне, а вокруг люди разговаривали и смеялись. У меня зашумело в ушах. «Тортурас», — вылетало из общего гомона. Пытки. Вот так это делают. Дамочке плохо, сказал кто-то прокуренным голосом. В это мгновение я почувствовала, что меня слегка тянут за рукав. Наверное, Симон… но это оказалась застенчивая девушка в красной футболке и в брюках.
- Вы тоже американка? - спросила она по-английски.
- Нет, - я не стала уточнять. - Я приехала со здешним журналистом, он там… и никак не пойму… что это?
- Это наши товарищи, - сказала она. - Рассказывают американцам, тем двум, что с ними делали в ДОПС.
- В ДОПС?
- Ну да. В службе безопасности, в полиции… Это «пау де арара», «попугаячий насест»… там рано или поздно кровь приливает к голове, человек теряет сознание и очень больно…
- Вам… с вами тоже так?
- Ой, нет, - сказала она и улыбнулась. - Нет. Для этого я никак не годилась. Меня подстрелили во время облавы. Пойдемте. Посидим вон там в тени, а то вы и правда бледная очень…
Пока мы шли в тень, она сказала, что ее зовут Питанга, что отец у нее американец. Что она жила в Нью-йорке, училась там в католической школе, а потом отец умер и они с матерью вернулись в Рио… А там уже - «так получилось», - сказала она и развела руками, и я увидела, что на правой руке у нее нет большого пальца. Мы присели под деревом, Питанга рассказывала про университет, про то, как пришлось жить в подполье, потому что среди студентов было очень много арестов. «Да разве только студентов… Они там всех хватают, понимаете? Вон тот парень, видите, такой, в сильных очках — это брат Тито, его прямо из монастыря забрали, очень мучили… А вон тот - он адвокат. Его тоже подвешивали… Тут все разные очень - студенты, врачи, рабочие, священники. У нас там страна всеобщего равенства теперь… всех ловят, всех пытают…» Я знала, что такое «подполье», и когда ловят всех подряд, это было у нас при немцах, - слышала от матери, я сама была слишком маленькая, чтобы помнить, а теперь вот они, подпольщики… Между тем того парня уже развязали, и теперь корреспонденты снимали его со спины, а другие мужчины показывали, как тушили сигареты о живого человека.
- У меня тоже есть такие следы, - сказала сидевшая рядом женщина с длинными волосами - она была красивая и мрачная, недоброе лицо, дерзкая усмешка. - А у Питанги шрамы от пуль. Девочка, покажи леди… пусть они знают.
Питанга слегка улыбнулась и подняла футболку. Живот у нее был исполосован грубыми рубцами от швов.
- Две пули, - сказала она, - в печень, в легкие. Рука — это тоже тогда.
- О Господи.
Я отвела глаза от Питангиного живота. К нам, оказывается, подошел оператор - это у него вырвалось «О Господи» - и парень с микрофоном, и с ними был, наконец-то, Симон.
- Добрый день всем. Ката, пойдем, не будем им мешать.
- Да, Пойдем… Конечно… Прощайте… Спасибо…
Симон крепко взял меня за руку. Где он был десять минут назад? И тут вдруг еще один бородач шагнул нам навстречу.
- Роберто…- и он, кажется, хотел не то пожать руку Симону, не то обнять его. - Ты…
- Вы ошиблись.
- Извините, - пробормотал бородач. - Извините… обознался…
Все тем же быстрым шагом Симон увлекал меня к выходу из парка.
- Роберто?
- Обознался человек, бывает.
- С тобой-то?
- Как раз со мной и обознался. Блондинов в Латинской Америке не так много, это верно, зато все они слегка…. как бы это сказать… на одно лицо. Ты как, девочка?
Девочка. «Девочка, покажи леди…»
- Не очень, если честно. Скажи… зачем ты меня сюда привез?
Симон остановился у водительской дверцы «Мустанга».
- Ката, - сказал он очень серьезно. - Ты сама попросила взять тебя, если помнишь. И сама согласилась пойти посмотреть. Тебе очень плохо? Чем тебе помочь?
- Я не знаю. Подожди. Я сама не пойму… В «Апельсин» я сейчас точно не поеду, извини…
- Отвезти тебя домой?
- Нет.
- Тогда поедем ко мне.
Мотор заурчал, воздух тронул лицо. Хотелось закрыть глаза. Но я знала, что если я это сделаю, то буду видеть подвешенного, спину в рубцах от ожогов, девичью ладонь без пальца, шрамы на животе. В школе я бегала кроссы, и сейчас ощущение было такое же - сосущая пустота под ложечкой, слабость в ногах. В столице Симон снимал домик в тихом пригороде, и это было такое облегчение - не придется проходить мимо консьержа, не дай Бог, с кем-то ехать в лифте… ОН помог мне выйти и все время, даже открывая дверь, держал меня за руку - пока не усадил на диван в гостиной и не пошел в кухню за стаканами.
- У меня ром… и виски еще есть немного. Что будешь?
- А, все равно. Ром так ром.
Я выпила полстакана, обожглась, захрипела.
- Ты как?
- А ты как думаешь?
- Я же не знаю, что это для тебя значит. И спрашиваю, потому что хочу знать.
- Все-то ты хочешь знать! Зачем тебе это? И… беженцы эти? И что со мной теперь? Зачем тебе это, Симон?
- Я ведь журналист, - сказал он. - Я интересуюсь тем, что происходит в этой стране.
- А я интересусь ковриками…
- Коврики - это очень важно. Поверь мне. Все важно, Ката - коврики, мыльные оперы, журналы для девочек. Все, что облегчает жизнь. Что делает ее выносимой.
- Потому что невыносимой ее сделать очень просто, да?
- Да.
У меня к горлу подступали слезы. Коврики… где коврики - а где это все, о Господи… как от этого ковриками защититься?
- Я думала, что… хоть немного спасусь от этого… а тут…
- От этого - от чего?
- От этого… от произвола. От насилия, когда оно везде…
Он коротко и невесело рассмеялся.
- В Южной-то Америке?
- Не где-нибудь ведь в Южной Америке. Не в Парагвае каком-нибудь… или в Гватемале… Это мирная страна, все об этом знают. Здесь все-таки демократия, гражданские у власти… а теперь понятно, что и здесь может быть такое…
- Да. Тут многие мечтают, чтобы военные пришли…
- Конечно. Потому что коммунисты, будет революция, как на Кубе, придут русские. О Господи, Симон, ну вот стоило сбежать аж в Южную Америку, чтобы снова русские, а?
- Ты их уже видела? Здесь? Русских?
- Нет, конечно… Нет. Но я тебе честно скажу - я… боюсь. Я видела, как они приходят - как к себе домой, Симон, как будто им все можно. А мы никто… и звать нас никак…
- И все-таки именно русских на танках тут нет.
- Но говорят, что со дня на день будут… Что все к тому идет…
- Ты же сама видела - здесь, если что, прекрасно и без русских справятся.
- И ты… хотел, чтобы я это… вот так знала? Усвоила? С какой стороны ждать беды?
- Ката, - сказал он тихо и жестко, - Катерина, не дай Бог тебе… узнать это так, как эти люди узнали.
Я поняла, что сейчас разрыдаюсь. Было стыдно, страшно и вполне ясно — ни от чего я не спаслась и не спасусь. Не те, так эти. Не те, так эти, и разницы никакой. Я сложилась пополам на стуле, зачем-то старалась хотя бы спрятать лицо, чтобы он не видел… но все уже было бесполезно.
Не знаю, сколько времени я выла и скулила, как щенок… Опомнилась и поняла, что все это время Симон обнимал меня - держал, не давал упасть, дышал вместе со мной. Я упиралась лицом в его согнутую руку, и рукав был весь мокрый. Я тихонько завозилась, и он тут же мягко меня отпустил.
- Я пойду… умоюсь…
- Иди. Останешься здесь, ладно? Тебе сейчас нужно поспать. Завтра будет легче. Я тебе на диване постелю и буду рядом. Если что - зови.
Я не позвала. Я умылась, легла и лежала тихо — в мутном отупении. Помню, что я даже злилась на него, как будто это он был виноват во всем - в русских танках, в бразильском ужасе, в том, что не хотел от меня это скрыть, в том, что напомнил. Я была не слепая, я чувствовала, что надвигается что-то тяжкое, но Боже мой, как же не хотелось замечать это, как хотелось просто жить, радоваться, любить…
Любить!
Сквозь полуприкрытые ресницы я видела, как Симон устроился на широком подоконнике и закурил - безответная моя любовь, мой небезупречный рыцарь. До сих пор при мне он курил лишь однажды; предметом разговора тогда был Хайме… Только этого еще недоставало… Ревность, боль и страх - не самое лучшее сочетание… я снова всхлипнула. Симон оглянулся, но я уже опять лежала тихонько, и даже глаза прикрыла поплотнее. Я слышала, как он поднялся с подоконника, сделал несколько шагов, закряхтели доски пола, снова тишина… Прошло несколько минут, и я опять приоткрыла глаза. Симон сидел на полу в простенке между окном и дверями, вытянув одну ногу и подогнув другую, с недокуренной сигаретой в руке. На меня уже наваливался тяжелый сон от выпитого и выплаканного, но если бы ему нужна была помощь, я бы очнулась, конечно.
Но помощь ему была не нужна. Он сидел, глядя поверх меня куда-то очень далеко… очень — и лицо у него было на редкость суровое и мрачное.